Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Мертвыми безнадежными глазами уставился в пол, под ноги. Тупо
уставился в пол. Еще один день. Такой же, как несколько предыдущих.
Не лучше, не хуже. Бессмысленный дубль. Уставился в пол. Ничего
не обнаруживаю. Ни на чем не сосредотачиваюсь. Мой взгляд – это
бессмысленный дубль. Нет, одно отличие все-таки есть. Сегодняшнее
самочувствие несколько хуже вчерашнего. Вчерашнее чуть-чуть хуже
позавчерашнего. Завтрашнее будет немного хуже сегодняшнего. Это
вполне понятно. Вполне понятно. Тупо уставился в пол. В пол –
не понятно. Почему не в потолок? Это не намного сложнее. Не намного
сложнее. Собраться с силами. Все, что нужно, – это собраться с
силами. Сжать кулаки. Нужно только сжать кулаки. Нет кистей. Отсутствуют
кисти рук. Не просто не функционируют, а именно отсутствуют. Ампутированы.
Потому тупо смотрю в пол. В пол, не понят, но. Тупо у ста, влился
в пол. Уставы все лились. А уста все вились. Уста извивались.
Бились в улыбчатых судорогах. Змеились дымчатыми дорогами. И истлели.
Истлели уста.

Увядаю… Стекло тускнеет, изображение размывается. К тому же скотч
рассохся – то и дело отклеивается. Теперь трещин на зеркале уже
не утаишь. Они заметны даже моим безоружным глазам. Что уж говорить
о тех зрителях, которые приобрели в гардеробе бинокли. К тому
же зеркало затемнилось и почти перестало отражать. Все плывет
перед глазами. Все становится мутным. Отсыревшая кинопленка. Изображение
размывается, теряет реальность и гибнет, то же самое происходит
и со звуковой дорожкой. Некоторое время экран еще продолжает мерцать,
а затем следуют темнота и вакуумная тишина. Темнота, в которой
не разглядеть протянутой руки (даже если бы она и существовала
в действительности – H.I.). Там, в зрительном зале, вместо протянутых
рук – заостренные штыки. Сдаться в плен – вот мой вариант развязки.
«Сдаться в плен»… Какие смешные формулировки… Можно подумать,
что кто-нибудь из нас хоть минуту провел на свободе… Ладно, хватит
твердить банальности… Haec hactenus _ ¹. Пора бы и заткнуться. У машины закончилось топливо.
Средств на заправку нового нет, да новое и не совместимо с моей
устаревшей системой энергоснабжения. От болезненных спазм в груди
прерывается дыхание. Спазмы комкают время. Как грязный носовой
платок. Как ненужную ветошь. А ветер кидает ее из стороны в сторону
– то в прошлое, то в будущее Как придется. Такова цена времени.
Но все же мое умирание оказалось чрезмерно долгим и утомительным,
растянулось на невыносимые десятилетия.

Иногда кажется, что судороги заканчиваются, и на секунду все успокаивается.
Кажется, даже война перестает существовать в эти застывшие мгновения.
Но едва ты пытаешься сделать глубокий вдох, как боль медленно
оживает, постепенно набирая темп, словно локомотив, начинающий
движение. И опять ледяным током пульсирующие судороги проходят
сквозь размякшее сердце. Наверное, так чувствует себя лошадь,
которую хлещут плетью. Причем не постоянно, а с промежутками,
которые невозможно просчитать наперед. А в этих паузах ее подкармливают
мерцающим сахаром. И лошадь с удовольствием ест белые кубики.
Ради них она стерпит любые удары. Говорят, они научились прикармливать
даже волков. И даже волки становятся послушны. Вот она – магия
дрессировки. Войне все под силу, она воспитает солдат из кого
угодно. Марширующих манекенов. Модели подороже гарцуют вдоль чеканящих
шаг толп на деревянных конях. Вот оно последнее слово науки и
техники – этим скакунам даже сахар не понадобится. Они совершенны.
Искусственные цветы не вянут. Consummatum est _ ²!
Они упразднили даже плеть!

Нужно все забыть. Все, безо всяких исключений. Безо всяких поблажек.
И тогда полегчает. Может быть. Я заикаюсь, коверкаю звуки, но
пока еще могу говорить, а самое главное, могу записывать свои
мысли на бумагу, пусть и кривым, неразборчивым ни для кого (порой
даже для меня самого) почерком. Эта фиксация придает видимость
уверенности. Уверенности в чем? В верности избранного modus vivendi
_ ³?.. Во мне все-таки слишком много
злобы. Последнее время я все больше раздражаюсь по мелочам, становлюсь
все более нервным. Вместо крови в моих венах циркулирует желчный
гной. Во всяком случае, очень похоже на то. Гадкий старикашка.
Недолго тебе осталось. Пульс, то до невозможности замедляется,
то с largo _ ⁴ опять бросается в presto
_ ⁵, клокочет как курица, которую
схватили, чтобы отрубить голову. Разум помрачается. Глаза режет
даже от самого тусклого света, начинаешь понимать, как живут вампиры.
И еще их младшие сестры – летучие мыши (я слышал, у бедняг до
ужаса обостренный слух, вот и мне тоже не дает покоя звенящий
шум в ушах и непрекращающееся давление в голове). Забыть. Нужно
все забыть. Все, безо всяких поблажек. Только тогда полегчает.
Тогда полегчает. Вполне очевидно, что у меня дикий жар, но при
этом я умираю от холода, я дрожу так, что стучат вставные челюсти.
Конечности немеют, сначала их пульсирующими искрами прожигают
колики, потом начинается жуткий зуд, от которого трещат кости
(да так громко, что приходится затыкать уши, но и это не помогает),
а потом ты в забытьи падаешь на землю вниз лицом и больше не шевелишься
– вот, что обычно происходит в таких случаях. Нужно все забыть.
Только тогда полегчает.

Остановившись, ребенок-старик огляделся по сторонам. В темноте
почти ничего не было видно. Он присел, свесив ноги в канаву, закинул
назад голову и на минуту застыл в этой нелепой, непривычной позе.
Еле ощутимый ветер поглаживал его покрытые серебристыми дождевыми
каплями лоб и щеки. Но вдруг внезапный сильный порыв сорвал с
его головы черную шляпу. Она упала на землю и перекати-полем стремительно
понеслась к горизонту. Старая фетровая шляпа была настолько помятой,
что уже утратила свою форму, к тому же за столько лет она вся
испачкалась и сплошь покрылась пятнами от муки, губной помады
и краски. Ему не было ее жалко, но все-таки он проводил ее своим
бессмысленным взглядом. Через мгновение он спрыгнул в канаву и
зарылся во влажную, уже начавшую подгнивать листву. Там, в канаве,
он был почти недосягаем. Его высохшие, холодные вежды сомкнулись,
спрятав пепел зрачков.

Размытое изображение рассыпается. Эта пыль застит глаза, забивается
под холодные веки. Время распадается на бессвязные мгновения.
Зеркало раскалывается на тысячи мелких обломков и хрустит под
ногами. Собрать их заново, воссоздать разорванный автопортрет
едва ли будет возможно. Словно ты смотрел на отражение в луже,
и неожиданно хлынул ливень, который не собирается прекращаться.
И ты сам как будто немного рад тому, что этот puzzle невосстановим.
Кинофильм остался недоснятым. Он рассыпался на отдельные бессвязные
кадры. С механической очередностью нелепые слайды сменяют друг
друга в своем падении (как обрывки бумаги), все чаще перемежаясь
черными, пустыми вкраплениями темноты. Осмысленных, неразмытых
кадров становится все меньше и меньше. Только мерцания. Это догорает
кинопленка. Изображение рассыпается.

Он лежит неподвижно, закрыв глаза. Во рту – снег. Ноздри забились
землей. Но он не мертв. Его нельзя считать мертвым. Значит, живой?
Все-таки живой? Нет, этого я тоже не говорил.

внимание рокот для солонозраких №092 специальный внеплановый
радиоэфир перехваченный у врага профессиональными шпионами психоаналитиками
панегирик вечнозеленой улице цвейговский предсмертный бред в окружении
шепчущихся газетных зигот присвоенный номер 1942 ни в коем случае
не перепутайте шифр это чревато многими неприятностями бесконечными
неприятностями ужасными неприятностями чудовищными неприятностями
ребенок пес и старик по-прежнему едут в одном вагоне йод укол
войлок мыльные пузыри пасхальные куличи все это должно быть готово
ко дню рождения

боязнь брата как нелепо это был лишь один из первых актов
теперь я все-таки осознаю что с тех пор мы уже продвинулись гораздо
дальше пес оцепенел закован давно пора никогда не знаешь что еще
он выкинет в следующую секунду вцепится прицелится а он лишь обесцветился
глупцы вы постоянно страшитесь совсем не того что заслуживает
страха ржавый мокрый ожог распускается облезлой розой больные
чумой всегда мучаются жаждой гидроцеллофановые завывания ободранных
псов что дальше что дальше снова на рожон овал ловец жало дым
в мыльном пузыре я задыхаюсь внутри взбесившиеся суккубы пляшут
вокруг аквариума старики стоят в очереди за смертью ее отсыпают
на вес желтый глаз на треугольном экране растекается белый и розовый
шум смешиваются микшируются во франко-россонский флаг мимикрирующий
в радугу на небе яд запечатан в голубой конверт порошок запечатлен
паук пробежал по твоему лицу медно-бурое пятно гигантского желтка
стремительно сползает за край света готические соборы взрываются
тысячами вороньих крыльев разлетаются в разные стороны а потом
снова собираются в улей и черной тучей набрасываются на уставшего
изможденного пастуха бедуина заблудившегося в пустыне в поисках
стада фалды развеваются на ветру кобели ищут спасительную шлюшку
помятая фетровая шляпа забрызгана краской и заляпана мукой лампочка
разбита сцена усыпана окровавленным конфетти семена одуванчиков
развеиваются по улице их топчут кирзовые сапоги есть и те что
пытаются набить этой пыльной смесью свои рты но зрительный зал
как всегда пуст хотя аплодисменты не смолкают тусклый луч проецирует
на выцветшую простыню нашу одномерную жизнь вытащи жало указки
из доски сволочи гниды ненавижу карлики в колбах обнимающие прозрачные
сейфы для хранения накопленных банкнот изготовлено в Швейцарии
качество стекла гарантировано ты думал как в сказке лягушка сбросит
шкурку и превратится в принцессу чуть-чуть ошибся самую малость
яйца в ячейках клерикальные карлики клерки это другая сказка про
смерть в яйце помнишь?

бляди! ненавижу! плачет. рыдания не останавливаются ни
на миг. а что еще может делать младенец? писатель лжет и в книгах
и в жизни. могильная ограда увита искусственными цветами. все
испачкано сажей и мазутом. весеннее кладбище. слишком стар, чтобы
начинать все сначала. слишком юн, чтобы остановиться. слишком?
я все-таки произнес это? больше нет ни одной мысли. ни одной.
были ли они раньше? трудно сказать. теперь ни в чем нельзя быть
уверенным. теперь я ни в чем не могу быть уверен. все, дальше
буквы рассыпаются.

фцждало фыжалдо фжлда офждла офжыдоаждф пшцсукп = -3ш54н
н340ккг0349кцу а84щ цшвзщйцущз шзкошщ зшкг239г йкол олйцдокл ЭЦАОЛ
ФЖАОУ ЦЛАОЖФЛАЦЛЖФОФЭХУЗАООЖФФФА цущо Разделить раздельно Убрать
в буфер

ъ тпщпгцгап ая

ъ тпщпгцгап а цйлуао жэцдкуА

алфавит должен начинаться с твердого знака каждое слово
должно начинаться с твердого знака! в конце концов должны выжить
только твердые знаки! цемента! не жалейте цемента! прелюдия не
завершится! вот почему нужно отменить точки в конце предложений!
если не многоточия, то по крайней мере восклицательные знаки,
а лучше вообще отказаться от синтаксиса

куа ька цукалць уепшщо х3зщкъ

не считая до и после. никаких после! только до!

\ёё3к0ш4359куа 34е 4кца 34екл ьжльцукащ4д 3ькц бьукцужкдьькдщл
к дщлцуаа ц уждддлуц дцулад лэудкл эдлукз4зкд лудкл дулд

далее – все со страстной тоски, все больше пробелов, чем
букв

л эук дл ду кд жл д лцу к эдл цуу цкщл 4л л 4дк дл 4кд
ЦЛЛ ЛУА ЭЦ Й У ДЛ ДЙ

У КА Д ЛЛ Й ЙЦ

У Э А ЛЛ

У А о Л

Разорванный лист бумаги в одно мгновение развеялся по 
ветру. Клочья так быстро разлетелись в разные стороны, 
словно ничего и не связывало их друг с другом, словно 
исключительно этот распад и был их единственной 
потребностью. Или это было лишь представление?

Операционная. Клиника какая-то дешевая, в трущобах, не иначе.
Стекла в оконных рамах разбиты. Гнилая древесина крошится. Вместо
обоев – на стенах пожелтелые старые газеты. Отсырелые клочья пропитанной
свинцом бумаги плохо держатся на покрытых склизким желе серых
стенах. Ошметки колышутся на ветру, но не падают. Словно тысячи
расстрелянных ветром прометеев, наскоро прикованных к замшелым
скалам. Пушистые мокрицы шастают по потрескавшемуся потолку, то
и дело срываясь вниз. Я помню все постели, в которых мне приходилось
умирать. И все тесные комнаты. Все до одной. Все они были одинаковыми,
и все очень походили на эту, в которой я нахожусь сейчас. Все
они были ею.

Медики. Я никогда им не доверял. Для меня никакого труда не составляло
придумать повод, который позволил бы лишний раз избегнуть встречи
с ними. Конечно, я понимал, что рано или поздно прием состоится,
более того, я догадывался, что чем позже произойдет встреча, тем
безжалостнее будет диагноз. Но я избегал ее не из страха. Тогда
из-за чего же? Дело в том, что встречи с ними отнимают уйму времени.
Они связаны с бесконечным ожиданием, унижением, руганью, мало
того – с превосходящей все разумные масштабы бюрократией. Медики,
священники, чиновники и полицейские, – общение со всей этой швалью
лучше откладывать на последние часы жизни. Когда издыхаешь, их
диагнозы совершенно безразличны. Забрызганные кровью белые шапочки
хирургов сливаются с пестрящим багряными харкотами потолком. Впрочем,
хватит этих нудных подробностей. Есть темы поважнее. И они действительно
требуют обстоятельного обсуждения.

Что я делаю на операционном столе? Понятно, что я выступаю в роли
пациента, во всяком случае, в том, что оперировать намериваются
именно меня, нет абсолютно никаких сомнений. Но вот смысл операции
– он тщательно скрывается. Точнее говоря, он известен всем, кроме
оперируемого. До меня, правда, дошли слухи об ампутации. Я краем
уха слышал какие-то разговоры. Хотя ничего конкретного. Что собираются
ампутировать – руки, ноги, голову? Этого я не знаю. Я запутался
в потоках разноречивой и взаимоисключающей информации. Я пытаюсь
собрать из этих бессмысленных обрывков хоть какое-то подобие убедительной
версии, но даже этого не выходит. Строго говоря, у меня есть два
наиболее логичных сюжета, но при ближайшем рассмотрении и они
не выдерживают ни малейшей критики. Тем не менее, давайте досконально
разберем их. По крайней мере, это позволит нам отбросить заведомо
ложные гипотезы.

Итак, согласно одним сведениям, я не покидал операционного стола
с самого рождения, а в соответствии с другими источниками, я,
предполагая вмешательство медиков и с целью опередить их, давным-давно
сам ампутировал себе и верхние, и нижние конечности. Или только
нижние? Верхние мне могли бы понадобиться. Первое, от чего манекен
стремится избавиться, – это все же ноги, а не руки. Но тут воспоминания
размываются и снова начинают противоречить друг другу: в какие-то
моменты я ощущал корни, не чувствуя ветвей, а на других этапах
позиционировал себя как просящий милостыню безногий. Так что лучше
не углубляться в эти дебри, ведь тогда мы рискуем серьезно отклониться
от рассматриваемой темы.

В любом случае, в данный момент я не ощущаю ни рук, ни ног, убедиться
в том, что они отсутствуют, мне мешает лишь тот факт, что я не
могу оторвать голову от подушки. Мой мозг пропитан свинцом из
болтающихся на стенах газет. Ага, так вот почему, они так плохо
держатся на стенах! Львиная доля черненьких букв была позаимствована
у этих бумажек и специальным типографским шприцом вкачана в мои
мозги. Неудивительно, что я погряз в дезинформации! Да, они расстреляли
меня. Что-что, а момент расстрела я очень хорошо помню. Знаете,
такое не забывается. Дула свернутых в трубочки газет десятками
тысяч выплевывали алфавитные пули мне в голову. Это почище, чем
сегодняшний электрошок! Столько сквозных ранений! Как я вообще
выжил? Хотя можно ли назвать жизнью существование обрубка, лишенного
возможности обозреть даже свое тело… Я не верю в существование
собственных рук и ног. Верю ли я в существование собственной головы?
Сложный вопрос. Во всяком случае, если как следует сморщиться,
то я могу разглядеть края бровей, кончик носа, клочья седой бороды
и иногда даже губы. Но это еще ничего не доказывает. Вполне возможно,
что все это – не более чем галлюцинации. Что действительно заставляет
меня поверить в существование черепа – это непрекращающаяся головная
боль, сверлящая мозг. Да, пожалуй, голова все-таки еще существует.
А вот руки и ноги – вряд ли.

Но с другой стороны, отсутствие ощущения собственных конечностей
– единственное, что говорит в пользу второй версии. Другие факты
свидетельствуют против этой гипотезы. И главный из них – какого
черта врачи тратят на меня время, если я уже выполнил за них всю
работу?! Им что, заняться нечем? Может, им за это сверхурочные
приплачивают? Или это их хобби? Или они займутся окончательной
шлифовкой? Для этого у них в руках наждачная бумага? К тому же
отсутствие ощущений ничего не доказывает. Анестезия. Слыхали про
такое? Вот так вторая версия имеет все шансы отправиться в тартарары!
Можно помахать ей влажным от слез платочком… И вплотную приблизиться
к рассмотрению первой.

Да, константность операционного стола – вещь практически бесспорная.
Слишком уж она хорошо вписывается в сам дискурс спектакля. Как
и забрызганные кровью белые пилотки. Но вся эта история с ампутацией.
Она не кажется мне убедительной. Тратить на это время они никогда
бы не стали. Другим прекрасно известно о желании самострела. Им
проще было бы не впутываться в это, выставить все как разновидности
неврозов их пациента. Спектакль не хочет убивать нас, он хочет
быть нами. Хирургические щипцы здесь берут в руки в самом крайнем
случае. И я, кажется, приблизился к пониманию истинных причин
операции. Хирург ищет способа изъять из моего мозга насекомое…

––––––––––––––-

Примечания

1. Довольно об этом (лат.).

2. Свершилось (лат.)!

3. Способа существования (лат.).

4. Широко, медленно (ит.).

5. Стремительно, быстро (ит.).

(Продолжение следует)