Литературная критика

Приедается все…

Б. Пастернак

Пожаловался мне недавно один писатель: «…если воспевается любовь
к Родине, к Женщине, то это вызывает лютое раздражение» у редакторов
продвинутой ориентации.

Что поделаешь, есть такое явление, как имманентные пружины развития
искусства. С наступлением на культуру массовой культуры, научившейся
ассимилировать художественные новации, культуре простой приходится,
порою, прибегать к мимикрии. В приемах, в темах.

Причем интересно, что на этом пути, получается, наибольшего сопротивления
автора ждет неизбежная качественность, если вспомнить о психологическом
критерии художественности по Выготскому.

С дезавуированием знаменитого лживого словосочетания «в Советском
Союзе секса нет» настал в России период выволакивания этого секса,
да зачастую еще и противоестественного, из области интимного в
область общественного, в частности, в искусство. И не в самом
таком факте беда (искусство не знает для себя запретов), а в том,
что сопряжена названная переориентация с экстремумом волны, так
сказать, массового ухудшения людей.

Тут надо бы оговориться, что такое ухудшение.

Я предлагаю простой критерий хорошего, похожий на христианский.
Даже на православный, где – в пику католицизму – спасение мыслится
не личное (каждому воздастся по грехам его), а коллективное (спасутся
раскаявшиеся, но лишь если все). Правда, кажется, и в исламе прощен
будет – мыслится – даже дьявол, настолько велик Аллах. (Буддистское
личное равнодушие ко всему на свете, похоже, относится скорее
к чему-то противоположному коллективизму и не может быть привлечено
для аналогии хорошему. Причем буддизм относится, видно, к аномалии
индивидуализма. А аномалии коллективизма тоже надо бы исключить,
наверно, из аналогии добру – за ингуманизм. Гуманизм же, с его
терпимостью, оставить в промежутке между добром и злом.)

Или довольно сложной получилась схема похожестей?

Ну, какова б ни была, а я ее предлагаю.

Так вот, экстремум волны массового нравственного ухудшения, пришедший
с реставрацией капитализма в России, с диалектически железной
необходимостью влечет реакцию в виде тенденции возродить нравственность
коллективистского типа. Но если этим пафосом заражается художник,
то он вынужден возврат осуществлять, например, на безнравственном
материале. По пути наибольшего сопротивления.

Например, в «Мстительнице»
Людмиле Гаркавая пришлось очень сочувственно нарисовать картину
орального секса на последнем месяце беременной второй, молодой
жены немолодого героя, – секса с его старым знакомым, никогда
к «молодым» не заходившего, а теперь пришедшего по заданию первой
жены (гость большой донжуан, и расчет той безошибочен), чтоб соблазнить
вторую жену немедленно, причем так, чтоб это открылось. Месть
показана переживаемой героинею, первой женою, настолько яростно,
обстоятельства ее брошенности мужем даны настолько возмутительными,
что от столкновения всего этого с показанным в качестве естественно-страстного
оральным сексом – становится ясно, что идеал автора – супружеская,
причем без извращений, верность до гроба.

И почти нет мата.

Похоже у Николая Тарасова в рассказе «Последнее
слово».

Последние слова рассказа: « – «Занавес!» – вскрикнул он и
умер». Героя, писателя неудачника, получившего на днях через
инюрколлегию в наследство крупную сумму, убила ненавидевшая его
жена, давно изменявшая и не допускавшая его к себе. А он, тюфяк,
стал было надеяться на замирение из-за этих денег, до того удовлетворяясь
онанизмом и яростными своими сочинениями типа, как актер-де изнасиловал
актрису (в жизни это ненавидящие и не живущие друг с другом муж
и жена, как и горе-автор) прямо при зрителях, на просцениуме,
в любовной сцене из модерново ставящейся чеховской пьесы, где
все же реальное совокупление не предусматривалось, а лишь смутная
имитация. Накал чувств и ненормальность – и выдумки героя-автора,
и жизни – таковы (рожденные противоположностью: «О, будни
чёрные любви: / Сосут сосудов сушь на доньях...»), что идеей-катарсисом
оказывается, опять же, противостоящее обоим противочувствиям третье:
перебарывающая все любовь и верность.

И совсем без мата.

Или вот. С матом, но обозначенным лишь первыми буквами. «Отчаяние»
Ивана Кудряшова. Парень в стрессе от краха своей любви дрался
со встречными и поперечными, обкурился наркотиком, грабил и, возможно,
убил ограбленного, бросил в беде подельника. Ну полный моральный
крах. Если б не было это подано в форме дневника (закроем глаза,
что невероятно – писать дневник во время наркотического беспамятства
или будучи в бегах от милиции). Форма дневника понадобилась, чтоб
подать все с точки зрения я-для-себя, феноменологически, так,
мол, случилось, так устроен-де человек, по крайней мере, данный
человек. «Предыстория», то, что перед дневником, но тоже от имени
«я»-рассказчика, собственно, так же трактует развертываемое насилие,
как неуправляемый-де взрыв чувств. И было б это чистым самоутверждением
в ницшеанском духе, если б не чувствовалось огромное любовное
отчаяние героя. А от столкновения того и другого – катарсис: так
распускаться нельзя. Тем более, – там просматривается, – что девушка-то
что-то совсем даже и не равнодушна была. Все, мол, хорошо в меру.

Впрочем, тут уже тема не секс, а насилие.

А вот и то, и другое. С якобы опущенным при издании матом. «Письмо от Жанны д’Арк»
Михо Мосулишвили. Здесь, якобы, реальное электронное письмо автору
как специализирующемуся на описании жестоких крайностей, лишь
переведенное им с латиницы по-грузински на русский, от бывшей
проститутки и надзирательницы из подпольного публичного дома для
извращенцев из Бельгии, а нынче пациентки тамошней больницы, где
она умирает от СПИДА. С авторским предисловием, где объясняется,
что под видом насмешки над автором прячется крик измученной души.
И вправду трогает. Не смотря на безвкусное заявление замысла «в
лоб». Ибо дальше идут противоречия и противочувствия. Не проймешь,
это писатель писать не умеет или он стилизовал письмо под смятение
то ли жертвы, то ли палача. И героиня из тех редких, кто не хотел
становиться проституткой, и из таких выходят «самые лучшие
смотрительницы и энтузиастки в стриптиз-клубах и борделях»
(и автор письма – из них). И признание, что «бабы слабы на
передок», и опровержение. И описываемый бордель самый обходительный
(тут не насилованием и побоями вводят в профессию редких нехотящих,
как в обычных борделях, а уговором), и описываемый бордель – для
извращенцев, что, понимается, мучительно даже и для добровольных
работниц. И хорошо, что им платят много по меркам «любого
постсоветского города», и обидно, что это во много раз меньше,
чем бельгийкам и голландкам. И ехидство, что «многие соглашались
совершенно добровольно», и горечь за «бедненьких»:
их обманом (на приличную, мол, работу, аж заплатили за то отечественной
турфирме) заманили в страну, а тут отняли паспорта и… И «в
голове тараканы» у несломившихся, и «Лишь бы этот ад
остался позади». В результате ироничное самоназвание несчастной
именем трагической поборницы за свободу Франции становится-таки
для читателя не ироническим.

Хоть с гордостью присущего к делу описано совершенство технологии
вовлечения в проституцию.

Или другая похвальба технологией – в пиаре, политической проституции.
«Придурки-хроники»
Татьяны Морозовой. Тут не заимствованной технологией хвастают,
а своими творческими находками в этой области безобразия. Однако.
Не только хвастают, но и тихо издеваются над ними. И не ради семейных
и плотских ценностей, представленных в пику и положительно. Ибо
и над ними подтрунивают. А от столкновения этого всего – мечта
о настоящей демократии.

И все же технологическая гордость – первое впечатление. Хоть заказчик
пиара и проиграл выборы.

Хотите почитать о бесспорной победе пиара? – Пожалуйста. «Осьминоги-эквилибристы
и черномор в буденовке» Виктора Никитина. Только победа и
описана. А технологии никакой. Есть рекламный щит цирка «Школа
львят» – хватает. Все верят, что осьминоги это львята. Дает рекламная
фигура кандидата предвыборные обещания… после выборов – хватает.
Сюрреализм, перешедший, мол, в жизнь? – Да нет. Что такое сюрреализм?
– «Фиктивная конструкция есть единственное, что в своем
пространстве может родить истину и смысл» (Мамардашвили).
Иначе – зависимость от этого проклятого обычного мира с его правилами
и порядками. В сюрреализме же я свободен.

Так у Никитина сюрреализм на службе у ярости против такой свободы.
У него не ребенок произнес: «Король-то голый», а взрослый, Виктор
Котиков. Его же дочка, другие посетители цирка, потребители речей
куклы-кандидата в цирковом буфете – верят туфте. Приспособились.
Живут. И оттого, что Виктор Котиков осмелился только сам себе
тихо удивляться этой загадке, творящейся с окружающими, рождается
в читателе переживание ярости против… пиара.

Поток сознания… Помните такой прием? Ввел его в литературу, кажется,
Джойс в «Улиссе». Много чего он там ввел. Так много, что я не
знаю, сколько человек на планете смогли прочесть это от начала
до конца. Но в малых дозах вполне читабельно. И применяющие могут
достигнуть эффекта, противоположного джойсовскому (тот, по-моему,
от отчаяния изгалялся). Павел Лаптев, например, в «Синем
рассказе», восхитил меня противоречием отсутствия подлежащих
со сплошным инфинитивом сказуемых (с одной стороны) описываемому
недействованию (со стороны другой). Поток сознания повествователя,
– догадался я. А повествователь – художник-уличный-продавец-своих-картин.
И… не знает: продавать, не продавать, жить, не жить. – Так ясно
же, что автор, придумавший такого рохлю, хотел нам нечто противоположное
в душу заронить.

Постмодернизм… Тоже не совсем устаревшая новость… Пофигизм, по-простому.
Не осталось, мол, на свете достойных идей, и можно успокоиться.
Потому предлагается самому читателю выбрать вариант продолжения
начатого сюжета… Какая-де разница?

Так, казалось бы, и поступил Виктор Крючков в финале своего «Героя», дав
героя, а потом – другой вариант – труса. Только вот трус-то поступил
обычно. Пусть-де катится своим путем (нарастания) разврат в дальней
от него девчачьей комнате студенческого общежития с этой только
что не кончающей жизнь самоубийством Оксаной, с которой полчаса
как нечаянно познакомился в кухне. Чужой человек. Мы это понимаем
и принимаем.

Да вот Крючков сделал так, что мы это не принимаем. А принимаем
первый вариант. Удивляя самих себя. Потому что этот чужой человек
пошел и убил двух парней, сношавшихся с девочками из той комнаты,
лишь одна из которых стала ему знакомой полчаса назад.

Своим постмодернизмом Крючков внушил совсем не пофигизм.

А экзистенциализма хотите? Это бунт против застоя, кайф от того,
что ты не такой, как масса. Та не способна осознать свою, индивидуума,
однократность, неповторимость, конечность, обреченность смерти,
остро переживаемую чуть не каждую минуту. Переживаемую иногда
как счастье этого вот мига. А ты – можешь. Повествователь у Сергея
Жадана в «Порно»
часто говорит от имени «мы», молодежи времен катастройки, рванувшейся
в так называемое подлинное бытие. «Мы» были «радостными и
улыбчивыми, и даже спекулянты, связанные скотчем и облитые бензином,
горели в своих кооперативных ларьках, улыбаясь от чувства бесконечного
полета». Подлинного бытия большинство населения, как вскоре
оказалось, не приняло, став не просто серыми, а нищими. Да и многие
из бедовых «мы» тоже были отшвырнуты в серость. О том как раз
и рассказ. И хоть повествователь и хорохорится, но с какой-то
горечью. И так и кажется, что не всуе там что-то часто вспоминается
то «прекрасное детство и неслабая страна», то про «детей
великой страны и героического народа», и что-то невнятное
говорится о «потерявшихся в этой жизни детях великой страны».
– Прошлое-то не вернется, мол, но есть будущее и даже сверхбудущее…

А на вид, вроде, – слава мигу.

Но мата почти нет. Зато жаргона предостаточно: «голимая»,
«чуваком», «оттяга» и т.д.

По-разному, в общем, создается впечатление новизны, возвращая,
по сути, к традиции. И хоть некая повторяемость, конечно, составляет
необходимый признак диалектического развития, но все же, наверно,
рано говорить о чем-то по-настоящему новом, по крайней мере, в
сетературе. (Я не имею в виду развлекательность, ибо для меня
искусство подразделяется на идеологическое и прикладное, и я ограничиваю
круг своего рассмотрения лишь первым.)