Проза

теоретическая повесть

Часть первая

Среда, ноябрь, восемь часов вечера.

Кормлев шел по Невскому проспекту. Бесцельно, бессмысленно, также
как этот мокрый снег в желтушном свете уличных фонарей.

Мне сегодня сорок лет, – думал Кормлев, – сорок! Целая жизнь!
Жизнь сделана, и жизнь эта дрянь, и сделана по-дрянному, и никакого
в ней смысла. Как нет смысла в этом снеге.… Какого черта он падает,
этот чертовый снег? Падает, падает, чтобы стать грязью под чьими-то
ногами…

Кормлев остановился под фонарем, посмотрел на свои старенькие,
дешевые китайские часы.

Восемь пятнадцать. Веселье, наверное, уже в полном разгаре! −решил
он.

Да, такого оригинального поступка от него не ожидал никто! Он
просто встал из-за стола и ушел! Ушел, и никто этого не заметил…

Кормлев оглянулся по сторонам;

Невский проспект. Как я здесь оказался? С какой стати? Зачем?
Какая разница! − решил про себя он.

И ноги сами зашлепали по снежной каше. И сами свернули налево,
потом направо… «Cafe Patrisianna» – горела надпись бледно-розовыми,
неоновыми, прописными буквами c изящным наклоном влево.

Патрисианна, патрия, пария, партеция…– промелькнуло в голове у
Кормлева. Вдруг стало как-то смешно и горько от глупости и тупости
этих слов, этих ассоциаций, никак, ни чем не связанных, бессмысленных,
бесцельных! Он усмехнулся и вошел.

– Здрасьте! – швейцар, молодой, прыщавый парень в форменном пиджаке,
осклабился ему так, как будто он постоянный и очень щедрый посетитель,
или, по меньшей мере, любимый двоюродный брат хозяина этого кафе.

Еще шаг, и Кормлев попал в упругие потоки теплого, нежного воздуха
двух калориферов. В сознании промелькнули почему-то белый песок,
пальмы и цветастые зонтики…

– Позвольте ваше пальто? – прозвучал девичий, бархатный голос,
откуда-то сзади и справа.

Глупая официальная фраза, прозвучавшая мягким сердечным тоном,
таким, каким иногда говорила его мама, своим несоответствием обстановке
кольнуло глубоко и больно.

− Мне бы чаю, или кофе там, какого-нибудь, – растерянно
сказал Кормлев невысокой, гладко зачесанной миловидной девушке,
по всей видимости, гардеробщице.

Девушка улыбнулась ему, швейцар как-то странно осклабился…

− Как вас зовут? – неожиданно для себя спросил Кормлев,
отдавая ей в руки свое промокшее пальто.

− Даша, – ответила тем же теплым, сердечным тоном девушка.

И опять стало глубоко больно и тревожно.

− Даша? А мою маму зовут Марина.… Почему вас не Марина зовут?
– спросил Кормлев вслед уже скрывшейся за дверями гардеробной
девушке.

− Прошу вас, проходите, – это всё тот же швейцар, с той
же самой улыбкой во все прыщавое лицо, показывал Кормлеву широким
выразительным жестом на двери в затемненный зал.

− Вы знаете, у меня денег при себе не очень много, – полушепотом,
боязливо пробормотал Кормлев, сверяя свое финансовое состояние
с окружающей, шикарной обстановкой.

− Проходите, проходите, – зачастил швейцар. – Вы же помните,
у нас всё недорого!

Помню?! Ну да, помню! Я почему-то это помню, – поймал себя на
мысли Кормлев. – Я помню и физиономию швейцара, и то, что девушку
зовут Даша.… Откуда я это помню? Я уже лет десять, не был ни в
каком кафе.… И лет пять, как не был на Невском проспекте... Но
я помню! А, черт с ним, неважно! − решил Кормлев и шагнул
в уютный, овальный зал с колоннами, со столиками, накрытыми тяжелыми
бархатными скатертями и настольными лампами с оранжевыми стеклянными
абажурами под старину.

Звучала тихая музыка…

Блюз,− решил для себя Кормлев.

Кое-где за столиками сидели небольшие компании. Благодушие, спокойствие
и какая-то глубокая тишина, внутри которой и происходили все действия,
все это так резко контрастировало с суетой, холодом и безумием,
из которого он только что пришел, что казалось нереальным, и Кормлев
даже слегка поёжился, почувствовав это.

− Господи, Кормлев, старина! Ты где пропадал? Иди к нам!

Кормлев вздрогнул. Этот голос, прозвучавший, откуда-то из глубины
зала, показался ему знакомым. И тут же перед ним возникла фигура
дородного человека в твидовом пиджаке и с широким, масляным, улыбающимся
лицом.

У Кормлева перехватило дыхание от сильных и частых объятий и запаха
палёного где-нибудь в Турции «французского» парфюма.

− Пошли, пошли, – это уже его подталкивал к столику человек,
только что основательно измявший его в своих объятиях. −
Господи, да что ты на меня так таращишься? Что же у тебя такой
ошарашенный вид? Или ты выпил?

− Вот так вот сидишь с человеком за одной партой десять
лет, даешь ему списывать математику, а потом он делает вид, что
тебя не знает! − эту фразу толстяк говорил уже двум женщинам,
сидящим за столом с глупыми улыбками на лицах.

− Кормлев, тезка, да очнись же ты! −толстяк дружески
ткнул его в бок, наклонился и состроил крайне выразительную гримасу
показывая глазами на женщин сидящих с недоуменным видом.

Ну да, конечно, же! Это Сергей! – вдруг подумал Кормлев. – Я помню,
что этого человека зовут Сергей!

− А фамилию помнишь? У тебя что, амнезия, после того как
Людка Соловьёва стукнула тебя «арифметикой» по голове? – заливисто
смеясь, говорил Сергей.

Панфилов! – мелькнуло в мозгу у Кормлева.

− Ну вот, вспомнил, начал приходить в себя! – иронично запричитал
Сергей.

− Ты что, мои мысли читаешь? – вдруг, неожиданно для самого
себя, вслух спросил Кормлев. И ему вдруг стало как-то стыдно,
неловко и неуютно оттого, что он назвал этого незнакомого человека
на «ты» и озвучил то, что обычно произносил только про себя.

− Дамы, давайте выпьем за день рождения моего школьного
друга! – произнес тост Панфилов.

Очень достоверно играет, то, что он не расслышал вопроса! – думал
Кормлев, приглядываясь к Панфилову.

− Кстати, как там твой начальник, поправился? – с наигранной
заинтересованностью спросил Панфилов.

Начальник Кормлева, психопат и лизоблюд, с редеющей, прилизанной
шевелюрой вдруг неожиданно заболел тяжелейшим воспалением легких
неделю назад. Весь отдел переживал, и в тайне надеялся, что он
не выживет...

− Откуда ты это знаешь? – спросил Кормлев Панфилова.

− Что?

− Ну, это, про моего начальника?

− Так, дружище! Ты хоть запоминай, кому ты чего рассказываешь,
– с наигранной обидой в голосе сказал Панфилов. – И кончай изображать
из себя забывчивого параноика – ты смущаешь наших дам!

− Клавочка, Лидочка, – оскалившись, обратился он к женщинам,
– не смущайтесь, это у него такие дурацкие шутки! А к первому
апреля и дню рождения с ним обострение случается!

И наклонившись к Кормлеву, дружески ткнул его кулаком в бок и
прошипел:

− Кончай гнать дурку, Серега!

− Девочки! – это он опять обратился к двум основательно
потасканным, лет тридцати пяти-сорока женщинам, похабно накрашенным,
с тошнотворной тоской в глазах. – Выпить мы за него выпили, а
теперь я хочу вам представить своего старого друга – именинника,
однокашника и тезку по совместительству – Сергея Кормлева! Представляете
себе, девушки, я с этим остряком десять лет за одной партой сидел!
А потом всю жизнь не мог от него избавиться. Куда ни зайдешь –
везде он и делает вид, что он меня не знает! – гыгыкая и трясясь,
говорил Панфилов.

Женщины переглянулись, хихикнули, и, кажется, расслабились.

− Ну, девушки, Лидочка, ухаживайте за именинником! – причитал
Панфилов, обихаживая компанию. – И положите ему что-нибудь, положите!

− Вы будете заливное? А салат? – спросила Кормлева Лидочка
томным, хрипловато-прокуренным голосом. Её руки – нервные, ухоженные,
с длинными ровными ногтями, покрытыми розовым лаком неловко манипулировали
тарелкой и ложкой.

Я помню эти руки! – подумал Кормлев. – Откуда я их помню, где
я их видел? – вспоминал Кормлев, заворожено глядя за тем, как
Лидочка накладывает что-то на тарелку. Лидочка отметила это, приняла
за предварительный успех и бросила на Сергея два или три кокетливых
взгляда.

Четвертый прибор! − мелькнуло в голове у Кормлева. −
Их трое, а приборов четыре! Откуда?

− Кто-то еще должен придти? – как можно более непринужденно
спросил Кормлев у Панфилова.

− Нет, приятель, с чего ты взял? – хихикнул Панфилов. –
Можешь смело ухаживать за Лидочкой!

− Сергей Витальевич, пожалуйста, Ваш коньяк! – сказал, невесть
откуда взявшийся официант с лощеной улыбкой, ставя на стол перед
Сергеем бутылку, обернутую в желтую полупрозрачную бумагу. – Прошлый
раз не было, извините, кончился! Извините, не обижайтесь, пожалуйста!
Зато теперь мы завезли впрок!

− «Николе – Коля», сорок второй год, – прочитал Панфилов
на этикетке и присвистнул, – шикуешь, Серега! Ну, да ладно, в
такой день можно! − и он уже деловито откупоривал бутылку,
выразительно кивая официанту, мол: уходи, мы тут сами справимся!
Официант замялся, промямлил что-то, мол: «Не положено…», но было
поздно! Панфилов стремглав разлив коньяк уже нюхал край своего
бокала, в деланном наслаждении прикрывая глаза.

− У меня денег при себе немного, – прошептал Сергей на ухо
Панфилову.

− Не волнуйся, старик, потом разочтемся.… Расслабься! −ответил
Панфилов, подмигнул ободряюще и ткнул его локтем в бок.

Музыка изменилась, но опять звучало что-то вкрадчивое, умиротворяющее,
официант еще тёрся чуть поодаль, неловко и заискивающе улыбаясь,
Панфилов откушав коньяку и налив себе еще, щедро раскладывал перед
хихикающими дамами какие-то сальности…

Что-то внутри хрустнуло, отпустило, сказало: «Да к черту все!»
– и Кормлев расслабился. Вздохнул, улыбнулся, и перед ним замелькали
рюмки, вилки, оранжевая лампа, масляная физиономия Панфилова,
густо напомаженный рот Лидочки и нервные, ухоженные руки с длинными
ногтями, накрашенными розовым лаком.

− Серёжа, господи, где ты был? Да ты пьян! Почему от тебя
пахнет духами? Что это за выходки, Серёжа? Четвертый час ночи!
−как фон, звучал встревоженный голос мамы, пока Кормлев,
как бы отстраненно, разглядывал в зеркале идиотски-радостную,
счастливую физиономию, которая смутно напоминала ему его собственное
лицо.

− Я пойду в ванную, мама...

− Какая ванна, бессовестный, в таком состоянии?! Ты пойдешь
спать! Все очень разозлились. Ждали тебя до двенадцати, а потом
ушли, Нерчаев обещал побить тебе «морду», Светочка сказала, что
теперь она придет к тебе только на поминки… Серёжа, зачем ты обижаешь
её, она хорошая девушка. Зачем ты морочишь ей голову?

− Мама, этой девушке тридцать семь лет, у нее трое детей,
и она уже два раза была замужем!

− Ладно, ладно, иди спать, завтра с тобой поговорим, пьяница!

Кормлев уснул, даже не успев коснуться подушки. Так и спал всю
ночь полунакрывшись одеялом, не успев снять правый ботинок. Ему
снилась неоновая надпись «Патрисианна», лето, школьный двор, облака,
протекающие над пионерским лагерем «Зарница», масляное лицо Панфилова,
руки с розовым лаком, мама – молодая, красивая, смеющаяся, купающая
его в реке и уходящая по бесконечному коридору гардеробщица Даша.

(Продолжение следует)