Проза

былявка

(небольшой рассказ)

– Выпили сегодня не мало!

– Пассажиров нонче не много, однако.

Скорый поезд Москва −Хабаровск тащил, не взирая на то свои
полупустые вагоны сквозь мглистую тьму к заведомой цели, честно
отрабатывая стальными колесами каждый стык поржавленных рельсов
Байкало-Амурской магистрали.

Сёма Форин, проводник шестого, купейного вагона, вышел, качаясь,
проветриться в нерабочий тамбур. Открыл своим хитрым ключом дверь,
присел, обдуваемый свежим ночным ветерком, рыгнул, поежился, прислонился
к косяку и уснул, посапывая.

Вывалился он из вагона на долгом лесистом перегоне, когда состав
накренился, закладывая истошный, протяжный поворот, огибая продолговатое
болотце.

Сёма скатился с откоса в высокий ольшаник, проложил небольшую
просеку, разваливая кусты, и распластался навзничь, глядя на звезды,
проснувшись теперь окончательно.

Сколько он там лежал, стараясь не шевелиться, собраться с мыслями,
сообразить, что все-таки с ним случилось− неизвестно. Только
небо посерело постепенно, звёзды стали моргать ему и гаснуть одна
за одной. Кусты ольшаника выступили из тьмы причудливыми тенями,
Сёма почувствовал, наконец, озноб, понял, что лежит в заболоченном
месте, потихоньку промокая до последних (вроде целых!) костей.
Ушибленное тело ныло, кислая муторность подпирала горло, отдавала
в нос гнилой брагой, шпротами и сырокопченой колбасой.

Сёма застонал, перевернулся и пополз на четвереньках, шлепая по
воде, огибая тонкие стволы кустарника, торчащие из замшелых кочек.

Куда он полз, сколько времени− так ему и не запомнилось.

Очнулся он уже под вечер, лежа «мордой в пол» на сухом пригорке,
изъеденный комарами и гнусом.

Сёма открыл опухшие глаза, мимо него уныло ползла большая улитка,
с носа, дрожа, переливаясь, стекла и плюхнулась со звоном на землю
крупная капля. Сёма вдруг понял, что лежит ничком, а голова его
мокрая, будто полил ее кто-то водой, и тут на голову ему полили
снова, свысока видно. Тонкая струйка больно ударила о воспаленную
кожу, отозвалась внутри черепа болезненным эхом.

– Эй! Очнулся? − спросил его бодрый, скрипучий, незнакомый
голос.

– Ты кто? −спросил Сёма, не шелохнувшись.

Голос рассмеялся, скрипнул, подкхикивая…

– Чё ты ржешь, скотина!− застонал Сёма. − Как зовут
тебя, лудило грешное!

– По-разному зовут,− отозвался голос,− как кому придется!

– Короче,− промямлил Сёма.

– Можешь меня Лешей звать,− предложил голос.

Леша оказался кряжистым мужичком, глазастым, с жиденькой сивой
бородкой, бородавкой на сухоньком остром носу и крупными мясистыми
ушами, топорщившимися из-под расхлябистой, потёртой шапки-ушанки.

Добытчик,− решил про себя Сёма, − охотник-промысловик!
Много таких по тайге шастает…

Сообща они медленно дотащились до Лешиной заимки− небольшого
бревенчатого домика, вросшего по окна в землю, крытого по верху
тесом, на котором вовсю процветал сизый вековой мох, свешиваясь
вниз драными, живописными клоками.

Огромный, огненно рыжий кот с громадными, зеленющими глазами встретил
их на пороге.

Тигренок что ли? − подумал про себя Сёма, когда Леша укладывал
его на кровать под которой что-то заухало, потопталось и притихло.
Сознание вспыхнуло ярко, тело отозвалось нестерпимой болью, и
погасло – Сёма провалился в темно-сиреневое забытье…

Следующим доступным воспоминанием был рыжий кот, сидящий на табурете
подле кровати, тихо урча, сладко щурясь на Сёму, будто на крынку
сливок.

– А-а! Очнулся бедолага! − приветливо заскрипел Леша, подходя
к кровати, заглядывая внимательно Сёме в лицо.

– Ну вставай уж! Хватит тебе валяться! − решил Леша.−
Одевайся в свое, просохло уже все давно, и давай к столу!

Сема осторожно пошевелился, привстал. Тело ныло будто отшибленное,
но острой боли не было уже, конечности затекли и плохо пока слушались.
Сёма снял со лба что-то сухое, зеленое, гадкое.

Мох что ли,− подумал Сема,− или тина какая-то…

Сема понюхал осторожно сухой пучок – дерьмом вроде не пахнет!
Пахнет еловой затхлостью, болотцем и грибом – в общем, приятно,−
решил про себя Сёма. Такой же гадостью, листьями, подсохшей травой
и какими-то лепестками было обложено все тело. Сема сгреб все
это, стряхнул, присел на кровати.

– Ну вставай, вставай! − понукал его Леша суетясь у приставленного
к маленькому окну досчатого стола. Кот зевнул, долго и сладко,
зажмурился и изрек, подавшись всем телом:

– Хр-р-мяу!

Погожий день догорал румяными разводами в маленьком, низеньком
оконце. В добротной, беленой печи горели, потрескивая еловые дрова,
наполняя дом тонким, хвойным ароматом, высушивая сырость, выгоняя
ее в духовое окно на потолке.

Заимка дикая, а печь добротная! – думал Сёма, сидя у стола на
ладном, некрашеном табурете. Как его угораздило припереть-то в
такую глухомань и плиту чугунную и дверцу такую огромную, с задвижкой!

В печи вдруг что-то заворочалось, в топке! Спустя немного, изнутри
постучали тихонько, будто чем-то твердым и острым, по большой
чугунной дверце, потом еще раз, уже сильней и настойчивей…

Леша встал, подошел к печке, откинул запорную задвижку с крюка,
слегка приоткрыл дверцу…

– Ну, ладно уж, выходи, – сказал Леша, будто кому-то сидящему
в топке и вернулся за стол.

Толстый Феникс вылез, кряхтя и ухая, что тот филин, из пылающей
печки, затворил за собой дверцу, процокал когтями по полу, остановился
на средине, отрыгнул пламя, потоптался, отрыгнул ещё разок, но
теперь уже только сизый дымок. Попытался взлететь, раз, другой,
но у него ничего не вышло.

– Совсем раздобрел! − довольно отметил Леша, любовно поглядывая
на Феникса. – Куда ужо летать-то тебе, с такой жопой!

Феникс нахохлился, взъерошил перья, обиделся. Протопал в угол,
поклевал из кошачьей миски сухого корма и залез под кровать. Прошуршал
там устраиваясь, поцокал когтями перетаптываясь, покряхтел и затих.

– Что он тут делает-то? − спросил Сёма.

– Живет он здесь! − ответил Леша.

– Пакостит?

– Нет! − удивился Леша такому вопросу.

– Зачем же ты его в печку засунул?

– Я?! Сам он туда лезет!

– Зачем?

– Возрождается он там! Погорит немного и рождается вновь из огня!
Он же – Феникс!

Птица Сирин вернулась только за полночь, неся в когтях литруху
мутного первача.

– Ну, тебя только за смертью посылать! − укорил ее Леша.

– Зачем посылать? Здесь она уже, сама пришла! − ответила
Сирин.

Озорная старушка присела скраю, улыбчивая, седая, заговорщицки
подмигивая собравшимся.

– Она попойку с того света учует! − улыбнулась Сирин, и
даже вроде посветлело вокруг от ее улыбки.

Самогон разлили по плошкам, старушка выпила залпом, не закусывая,
крякнула, сладко почмокала губами и поерзала устраиваясь поудобнее,
озорно поглядывая на присутствующих.

Сёма долго закусывал хрустким соленым рыжиком, основательно пережевывая,
пристально смотря на веселую старушенцию. Тщательно пережевав,
цвыркнув зубом, он, видно решившись, спросил прямо:

– Ты и вправду что ли настоящая Смерть?

– Бу! − старушка выпучила глаза, резко подалась вперед,
шутейно пугая Сему. Потом засмеялась смущенно, прикрыв рот сухощавой
ладошкой.

– Не,− пояснил Леша,− это Скрипуха, предвестница!
По-вашему не умеет говорить, но всё понимает!

– Чего предвестница?

– А чего хочешь!

– А я ничего не хочу!

– А ей без разницы…

Старушка хихикнула, потупилась нарочито стыдливо, кокетливо поерзала
на табурете, жеманно поведя плечами.

– Вот ежели, к примеру,− продолжил Леша,− дерево,
скажем, совсем прогнило или червяк его доглодал, то она поскрипит
и обрушит его! Балки в доме так же, крышу может, если совсем сгнила…
Не любят ее в общем, не понятно за что, она ведь скрипит, предупреждает…

– Да-а, уж-ж, веселая старушка!

– Веселая! − согласился Леша,− только не старушка
она, просто выглядит так, имидж у нее такой! Сирин, например,
ей в пра-пра-прабабки годится, не к столу будь сказано! А Феникс-тот
вообще такой пращур… лучше не вспоминать, мозгу свернуть
можно!

Феникс заворочался, вылез из-под кровати, осуждающе-обиженно уставился
на компанию… налили и ему, смочили слегка в миску с сухим кормом…

– Ты уж не лезь пока в печку,− посоветовал ему Леша.−
А то кто знает, какая реакция может получиться!

Феникс склевал остатки корма, покачиваясь, утопал опять под кровать,
потоптался там и затих.

– Я ведь тебя так вот и нашел,− пояснил Леша.− Скрипуха
помогла, упредила! Сломанную сосну во дворе видел? Аккурат верхушкой
легла в направлении твоего прыжка! Я вот только-то на сопку вышел,
смотрю– поезд идет и ты летишь, не пукая! Хорошо летел, однако,
метров двести, не меньше!

Во входную дверь поскребли осторожно, потом еще раз. Кто-то покряхтел,
поухал, пострекотал там тихонько, поскреб еще раз.

– Мокруха приперлась! − сказала Сирин прислушавшись.

– Мокруха?!

– Мокша, Болотная баба,− пояснил Леша. И обращаясь к Сирин,
добавил:

– Ладно, вынеси ей в ковше, нечего здесь сырость разводить!

– Перебьется!

– Да вынеси уж, она ведь тинки болотной приносила, чтоб этого
прыгуна лечить!

Налили по второй.

– Что ж ты так долго-то, в самом деле, − спросил у Сирин
Леша.

– Далеко, наверное, − вступился было Сёма не к месту, Сирин
ему явно нравилась,− глухомань ведь кругом…

Старушка хихикнула, зажав рот ладошкой, Леша поглядел осуждающе.

– Ей (Сирин), до Москвы слетать− что тебе сморгнуть, а до
села здесь триста верст всего! Че ты понимаешь-то!

– Бабка Дарья припозднилась сегодня, − пояснила Сирин,−
пришлось ждать, пока накапает.

– А че так? Раньше вроде из графика она не выбивалась!

– Кот ейный Домовиту шкуру подрал, не сладили они там чего-то,
тот и плюнул в сердцах в закваску− брага на полдня позже
созрела!

– А-а-а! Бывает…

– Домовиту?

– Домовому, значит, − пояснил Леша.− Хозяюшко, еще
кличут его иногда. Уж больно у бабы Дарьи Домовой строгий!

Налили по третьей.

– А с чего это вас бабка Дарья таким продуктом одаривает,−
подозрительно спросил Сёма, закусывая маринованным, слизнючим
опенком.

– Так дрожжей-то нету! − пояснил Леша, развеяв все подозрения.−
За дрожжёй-то почитай сто верст по тайге, по лежневкам топать
нужно! Куда ей такую дорогу суметь! На курьих ногах что ли?

– Сто сорок, без малого, − уточнила Сирин.

– Вот! А Сирин ей лишайничку болотного, от меня, в подарок! На
лишайничке-то брага лудшее подходит, и дрожжой не вонят! А бабка
нам за то и продукту своего− долю верную ссужает!

– А что ж сами не гоните, если знаете как?

– Не досуг нам! Да и каждный своим делом пробавляться должон!
В чем он, значит, специалист будет! А бабка Дарья у нас в округе
самый лучший специалист по этому делу! Профи!

Налили еще раз…

Птица Сирин тихо пела что-то древнее, тоскливое и удивительно
светлое, на старо-славянском, непонятном совсем языке. Чудный
голос, чистый, прозрачный, щемяще-нежный и тревожащий зыбко самые
потаенные глубины души, тек свободно, легко, заполняя все пространство
вокруг, разливаясь клубящимися всполохами жидкого хрусталя. Сёма
поскуливал в тон тихонько, Леша прибормотывал, видно понимая слова,
понимая о чем идет речь в песне, Скрипуха размерно раскачивалась
на своем табурете, упоительно закатывая глаза……

Нашли Сему только на шестой день поисковые бригады обходчиков,
пойдя по просеке в густом ольшанике.

Он лежал все там же, где и упал, на пригорке, за заболоченным
откосом, метрах в двухстах от железнодорожного полотна.

– Эк и занесло его! − сказал кто-то.

– Так скорость-то была курьерская!

– А на пригорок-то как его вынесло? Ну стормознул об кусты… там
и должен был остаться!

– Может сам дополз сюда? − предположил кто-то.

Сёма лежал навзничь, на мягком мху, под раскидистым, одиноко стоящим
кедром. Одежда его была на удивление чистой, опрятной, нисколько
не помявшейся казалось, будто он вот только что сошел с поезда
и прилег тут отдохнуть. Синяя форменная тужурка была аккуратно
заштопана белой, сучевой ниткой, прямо через верх, большими, ловкими
стежками.

– Эк и разит от него! −заметил кто-то, наклонившись.−
Шесть дён как выпил, а перегаром несет будто свежак!

Сёма приоткрыл глаза, шелохнулся немного…

– Эй! Очнулся? −спросил его скрипучий, незнакомый голос.

– Ты кто? −спросил Сёма, не шевелясь.

Голос рассмеялся, скрипнул, подкхикивая…

– Чё ты ржешь, скотина,− застонал Сёма. − Как зовут
тебя, лудило грешное!