Проза

органическая повесть

Начало

Продолжение

— Серега! Я с ней больше немогу-у!— хрипел в трубку Нерчаев.

— С кем?

— Да со Светкой! Подкинул же ты мне свинью, а!

— Почему это я? Это ты мне её подкинуть хотел!

— Я хотел, а ты не взял! − вывернулся Нерчаев.− Друг
называется! И вообще, я тебе ничего не подкидывал! Даже не собирался!
Я вообще тебя с ней познакомил просто так, чтобы ты отвлекся,
развеялся! Доброе дело сделать хотел! Вот так вот они, добрые
дела и оборачиваются! − горестно вздохнул Нерчаев, в голосе
его мелькнули плаксивые нотки.− И еще, потому, что подруга
ее просила! И ей доброе дело хотел сделать! А-а-а! — вдруг зловеще
протянул Нерчаев, как бы догадавшись о чем-то.— Вот она, змея-то,
подколодная!

— Кто? − спросил Сергей.

— Да Ритка, подружка Светкина! Познакомь, говорит, Нерчаев мою
подружку с кем-нибудь! Хорошая девушка, говорит, серьезная! Только
вот с мужчинами ей не везет! Два раза замужем была, а счастья
своего девичьего так найти и не может! Уж, так проникновенно говорила,
старик, что у меня слезы на глаза едва не навернулись! −
ехидничал Нерчаев.− Судьба, говорит, у нее горькая! Как
бы сглазил, что ли, кто! Всё ей мужики какие-то хилые и больные
попадаются, и потому, значит, злые, нервные и раздражительные!
А с такими счастливую семейную жизнь ну никак не построишь! Первый
муж у нее печенью маялся, я, говорит, его сама видела, желтый
такой, злой, желчный и нервный! А у второго мужа желудок больной
был, я и его, говорит, тоже видела – хмурый такой, нервный, язвительный!
Как она с такими только жила то, "касаточка"?! − Нерчаев
замолчал, запыхтел натужно, потом продолжил:

— А я понял, старик! Только теперь вот, блин, и понял! Это ведь
она их, мужиков этих, со свету-то и сживала!

— Кто? − удивленно спросил Сергей.

— Да Светка же! − пояснил Нерчаев.− Одному, значит,
печень всю проела, «касаточка», а другому заворот кишок регулярно
налаживала! А теперь она за меня принялась! То-то у меня в левом
боку чего-то покалывало недавно! Ты, значит, у нее с кукана сорвался,
счастливчик, а она за это, в отместку, решила меня со свету сжить!
− заключил Нерчаев.

— Кто?

— Да Светка же! Ну, я ей сейчас позвоню! Ну, я ей, сводне лукавой,
сейчас устрою! Ну, я ей сейчас отобью охоту счастливым людям гадости
делать! − распалялся Нерчаев.

— Кому? Кому позвонишь? − не понял Сергей.

— Да Ритке же! Риточке, Ритусичке, — бормотал про себя Нерчаев.
— Где тут у меня её телефончик-то был? — приговаривал Нерчаев,
по всей видимости копаясь в записной книжке и поплевывая на пальцы.
— Ага! Во! Три-три…., ща-а-с, я тебе натру чего надо! Все, пока,
старик! Сейчас я этой Ритуле устрою риторику!

Нерчаев повесил трубку.

Окно, голая ветка, одинокий, заиндевевший, крупный кленовый лист.
Низкое, красно-оранжевое, полуостывшее зимнее солнце, обессиленное,
отяжелевшее, каждый день стремящееся подняться в зенит и не сумевшее
этого сделать.

Кормлев смотрел, как раскачивается ветка, как колышется на студеном
ветру кленовый лист и думал: Сколько в нем силы! Ведь просто лист,
а как он цепляется за эту жизнь! За ветку, которая ему эту жизнь
дала! Борется наперекор всему, бессмысленно, неосознанно, просто
борется и все! Что от него осталось теперь? Ничего, только эта
борьба с ветром, снегом, морозом и природой, которая вдруг решила,
что ему пришло время умереть!

— Молодец, он! Держится, сопротивляется,— сказала тихо подошедшая
Анечка.

— Кто?— Кормлев вздрогнул, оглянулся.

— Этот, Ваш лист! Держится, ни падает, ни за что! − пояснила
Анечка.

— Мой? — спросил Кормлев.— Почему мой?

— Потому, что Вы все время сидите и смотрите на него! Может он
и не падает потому, что Вы не хотите этого! Потому, что кому-то
нужно чтобы он висел там!

— Может быть, может быть,— задумчиво произнес Кормлев.

— А Вы знаете, этот листок уже стал просто героем каким-то, у
нас на отделении! − сказала Аня.− Все уже знают о
нем, говорят! Наблюдают за ним, как он там поживает, держится
ли еще? Он у нас, прямо как артист, в театре одного актера!— Аня
помолчала немного, а потом спросила Кормлева: — А Вы любите театр,
Сергей Витальевич?

—Театр?! Не знаю… Трудно сказать! Театр это ведь что-то большое,
разноликое! Что-то нравится, что-то нет! − ответил Кормлев.

— А мне нравится театр!— сказала Аня.— Потому, что там все как
в жизни, только никто не умирает по-настоящему! Даже если герой
умирает в пьесе, то потом он обязательно выйдет на сцену, живой
и здоровый! Я даже не знаю, что мне нравится больше, хорошая пьеса,
которая заставляет переживать, или её окончание, когда все кто
мучился, страдал, умирал, выходят на поклон, веселые, улыбающиеся,
живые и здоровые!

Пока она говорила, Кормлев смотрел на нее внимательно, немного
удивленно и грустно. Она, казалось, не замечает этого взгляда
и говорит более для себя или, может быть, для кого-то, кого здесь
не было. Потом они помолчали немного, глядя в окно. Казалось,
что-то образовалось в пространстве между ними, сгустилось, потянулось
за окно, к одиноко раскачивающемуся листу, сложилось в треугольник,
невидимый, но явно ощущаемый той частью души, где пряталось одиночество.

— Вы знаете, Аня, а я ведь когда-то играл в театре! — нарушил
молчание Сергей.

— Правда? В настоящем театре?! − удивилась Аня.

— Да в самом настоящем, был самым настоящим артистом!

— А в каком? Когда?

— Давно, во МХАТе, один раз, в одной пьесе. У меня там была очень
важная роль кулацкого сынка, в массовке! Даже со словами, с текстом!

Анечка засмеялась, как-то по-детски, светло и открыто.

— Да, да! − заверил ее Кормлев, − мы все выходили
из-за кулис и восклицали к месту: "Ну-у-у!"

Анечку позабавило это еще больше, посмеявшись вдоволь, она спросила:

— А, что Вам там больше всего понравилось? Что поразило?

— Люди, наверное… − ответил поразмыслив немного Кормлев.

— А какие они? − заинтересовалась Анечка.

— Разные…, − уклончиво ответил Сергей.

— А кто, кто, например, Вам запомнился больше всего?

— Рудберг!

— А кто это?! − удивилась Анечка.

— Вот видите! Вы даже не знаете! − сказал Сергей.−
А, это один из тех людей, которые собственно и делают спектакль!
Да и театр тоже! О том, как Рудберг «ставил пластику», можно снимать
фильм, и не один! Грандиозный человек, потрясающий! Один сплошной
талант и обаяние! Даже вещи, которые он носил, или к которым прикасался,
пропитывались этим талантом насквозь….

— Интересно, а он Вас помнит?

— Не знаю, вряд ли! − усмехнулся Сергей. − Рудберг,
он ведь и тогда уже был – Рудберг! А я так, пылью за кулисами…

— А кто еще?

— Александр Калягин!

— Калягин?— удивилась Анечка.

— Да, для меня тоже это было удивительно! Я привык, что он играет
в комедиях, а тут серьезная роль, он играл Ленина.

— Ленина?!

— Да! Вот представляете себе: занавес закрыт, массовка построилась
на заготовку, входит Калягин, и по спине бегут мурашки! Оглядываешься,
и хочется сказать: Здравствуйте, Владимир Ильич! Вот это актер!
Вот это величина! Вот это человечище!

Аня, затаив дыхание, заворожено и мечтательно смотрела куда-то
вдаль, некоторое время, видно представляя себе, переглядывая все
о чем было сказано. Потом одернулась, вернулась.

— А другие,— спросила она.

— Другие…,— повторил за ней Сергей, взяв паузу подумать. — О некоторых
не хочется вспоминать… О некоторых не помню ничего. А с некоторыми
я просто не пересекался. Некогда было. Там ведь такая суматоха!

Пряжка.

Сергей смотрел на медленно кружащие крупные, редкие снежинки.
На голую ветку, съежившийся одинокий лист, запорошенные крыши
домов. На далекие, истекающие жиденьким, разноцветным дымком,
заводские трубы. На, казалось бы, поддерживающие горизонт низкого,
грязного заиндевевшего неба, портовые краны, высовывающие из промозглой,
болезненной, зимней питерской дымки кривые, ржавые шеи.

Вдруг на подоконник шумно села птица, прошла немного оставляя
на снегу цепочку следов, и уставилась на Сергея черной, блестящей,
любопытной бусинкой глаза!

—Кто это?— спросил подошедший Леша.

— Птица,— ответил Кормлев.

— Я вижу, что птица! Как она называется?

— Птица,— ответил Сергей.

— Да нет! Какому она принадлежит роду?

— Она никому не принадлежит, она сама по себе! — ответил Сергей,
не отрывая взгляда от птицы.

— Ай, Вы все умничаете?— обижено процедил Леша.— А я такую, может
быть, в первый раз вижу! Смотри-ка, сидит, не уходит, любопытная
какая! Надо бы ей кашки в форточку кинуть!

— Ага!— раздался сзади голос Семенова.— Мало того, что он нас
бромом кормит, он ещё и птаха божьего травануть решил!

— Уймись, Семенов, ты со своим бромом!— взмолился Лёша.— Не мешают
тут никому никакого брома!

— Ага, ага!— язвительно продолжал Семенов.— Буратину себе нашел,
глупого, деревянного! А я вот, почему-то, не верю тебе, Папа Карла!

— Уймись Семенов! Я вот врачу о твоих подозрениях расскажу, он
тебе углубит диагноз! — пригрозил Лёша. — И расширит на пару новых
препаратов! Ты не только свой виртуальный бром чувствовать перестанешь,
ты компот с борщом путать будешь!

— Во люди, а!— жалобно запричитал Семенов.— Я с ним, как с другом,
можно сказать, поделился соображениями, а он мне диагноз углублять
собирается!

Птица вспорхнула и улетела, оставив на подоконнике цепочку следов
и, медленно оседающее, облачко искрящейся снежной пыли.

— Ну вот, спугнули!— разочаровано произнесла Анечка.— Такая красивая
была, доверчивая! Даже не успели понять кто она!

— Вернется еще!— уверенно сказал Иван Михайлович.— Обязательно
вернется! И не раз!

— Ну, да!— съязвил Семенов.— Лёша её кашкой накормит!

— Шел бы ты в палату Семенов! По-хорошему! — процедил Лёша.— А
то, ведь я тебе устрою, действительно!

(Продолжение следует)