Проза

органическая повесть

Начало

Продолжение

— Как у тебя дела на новой работе,— спросила мама.

—У меня там нет никаких дел, − рассеяно ответил ей Кормлев.−
Сижу, думаю, иногда Леше помогаю…

— Ну, что-то там ведь происходит? − не поверила ему мама.

— Приходил Нерчаев, он подумал, что я заболел, решил проведать.

— Может тебе, сынок, на старую работу вернуться? Нина опять звонила,
у них там работать некому. Молодежь набрали, а они не справляются.
Опыта у них нет, фантазии и, Нина говорит, инфантильно-глупые
они все какие-то!

— Нет, мама, я не хочу возвращаться в редакцию. Поработаю здесь
пока, а потом видно будет!

— А я опять встретила в магазине Витю, соседа нашего бывшего.
Он совсем скатился, если бы сам меня не окликнул, то я его и не
узнала бы! Дела у меня все хорошо, говорит, Марина Михална, лучше
всех! Грех жаловаться! Вот только никак себе религиозную концепцию
не подберу, чтобы, значит, образу мировосприятия соответствовала!
В иудействе разочаровался, говорит, потом был Свидетелем Иеговы.
Хорошая религия, говорит, только вот ему свидетелем быть не хотелось!
Не нравится мне слово «свидетель», в нашей стране свидетелем быть
плохо, говорит, сегодня свидетель, а завтра наоборот! Теперь он
католичество исповедует. Пожертвуйте, говорит, Марина Михална,
два рубля на Обретение мощей Святого Антония! Хорошие мощи, говорит,
и Святой хороший! Я дала! Бог он ведь один, Сережа?!

Окно, мокрый снег, одинокий, не желающий никак падать, крупный,
кленовый лист.

Ветер иногда бросал тяжелые, влажные снежинки на окно и они медленно
сползали по стеклу, оставляя грязные, радужные разводы. В отсыревшем
свете уличных фонарей играла бликами черная вода не желавшей замерзать
Пряжки. Снежинки падали и падали в воду мириадами холодных, тяжелых
искр, и уже не могли раствориться или утонуть в загустевшем, маслянистом
растворе. Медленное течение подхватывало их и сбивало в ломкое,
грязное крошево у берега, заточенного в отвесный красный гранит.

Сергей вдруг, скорее почувствовал, чем услышал, шаркающие шаги
в коридоре. Какого черта,— подумал он.— Кому это там не спится?
Кормлев осторожно встал и подошел к двери.

По коридору, взявшись за руки и плотно прижавшись плечом к плечу,
медленно двигались Иван Михайлович и Семенов!

Кормлева удивило не ставшее уже привычным единение этих двоих,
а загадочно-решительное выражение их лиц и бегающие глаза! Сзади,
на некотором отдалении, понурив голову и постоянно оглядываясь,
шел Лёша. Проходя мимо, Иван Михайлович как-то выпрямился и очень
выразительно посмотрел на Кормлева, повелительно поднимая брови.
Семенов ему заговорщически подмигнул, и хихикнул в кулак.

— К-к-куда это ты их? — спросил ошеломленный Кормлев Лёшу.

— Да понимаешь, Сергей Витальевич,— смущенно и заискивающе запричитал
Леша,— тут такое, как это сказать… Леша вздохнул, набрался решительности
и выпалил:

—В общем, я им в карты проиграл! Визит в женское отделение! Насели
на меня, понимаешь, гады: «Дело чести! Дело чести!». Я им уже
и деньги предлагал, а они ни в какую! Пять минут, Сергей Витальевич!
— умоляюще залепетал Леша.— Туда и обратно! Там все равно уже
все спят! Ладно? Ладно? Я пошел? — уже через плечо бросил Леша
ошеломленному Кормлеву, и поспешил к выходу, где все также сплоченно
стояли Семенов и Иван Михайлович, нетерпеливо «псыкая», оглядываясь
и подавая недвусмысленные знаки.

— Привет, старик! — наигранно–бодро говорил звонивший Нерчаев.
— Мама твоя говорит, что ты нелюдимый стал какой-то! Кроме работы
никуда не ходишь! Не надоело тебе еще с психами общаться? Я тут
подумал, может ты со старым, школьным другом встретиться хочешь?
Это со мной, значит!

— Нет, нет настроения, извини! И портить его никому не хочу.

— А мы его подымем! И настроение тоже! У меня тут две знакомые
есть, хорошие девчонки, сестры–погодки, и обе в разводе! Веселые…
до оторопи! А? Я на работе отгул возьму, а Светке скажу, что я
в командировку на Памир, на вечерок-другой! Ну, в общем, как пойдет
там… По обстоятельствам! А?

— Нет, не надо! − безучастно ответил Кормлев.

— Ну ладно, не хочешь к бабам, давай еще куда-нибудь сходим! В
бильярдную, например, в лузу посмотрим, шарики попинаем, кием
пошерудим? А? Или в кабачок какой-нибудь? Ты говорил, там кафе
какое-то хорошее было, у Невского. Пар…, Пар…, как его там?

— Патрисианна!

— Ага! Во-во! И сестрёнок с собой возьмем! − приободрился
Нерчаев.

—Так его нет уже, этого кафе!

— А куда ж оно делось?

— Исчезло! − вздохнул Кормлев.

—Ладно! Мы куда-нибудь в другое место сходим! − тут же нашелся
Нерчаев. — Я здесь один такой уютный, миленький гадюшник со стриптизом
приглядел! Цены лояльные, и девушки тоже….

— Не хочу, извини!

— Ладно! Не хочешь стриптизерш – не надо! − согласился Нерчаев.
− Давай по-тихому, по-домашнему, у меня, а? Сестренок пригласим!
Два литра и они тебе такое покажут! Я тоже посмотрю, а?

— Нет, Нерчаев, спасибо! В другой раз! Обязательно! − уже
более решительно ответил Кормлев желая – таки наконец отделаться
от этой ситуации..

— Ну ладно, старик, не кисни! Звони, как надумаешь! Ладно? Пока!

Нерчаев повесил трубку.

Кленовый лист, крупный, с едва заметными желтыми прожилками, раскачивался
на ветру заиндевевшим флажком. Белые, крупные, редкие мухи облетали
его стороной и летели дальше. А он словно махал им вслед, провожал,
неспособный сам полететь вместе с ними в даль, за полосу зловонного,
болезненного, серовато-желтого тумана, поднимающегося от темной,
вязкой, никак не желающей застывать, воды Пряжки.

— Примерз он что ли?

Сергей вздрогнул, обернулся–за его спиной стоял Иван Михайлович.

— Я тоже за ним наблюдаю, — сказал Иван Михайлович,— все давно
облетели, снегом их покрыло уже, а этот висит себе, и висит! Привязали
его, что ли? Полощется себе, как флажок на мачте!

Сергей вздрогнул, внимательно посмотрел в глаза Ивану Михайловичу,
повернулся к окну.

— Флажок? — переспросил Кормлев.

— Ну да, флажок, машет себе вслед снежинкам, а сам лететь не может!

Они помолчали немного, и Сергей спросил:

— Иван Михайлович, Вы мысли читать умеете?

— Не-е-е!— протянул Иван Михайлович, помолчал, вздохнул, и добавил:

— Если б умел, то иначе всё было бы, иначе…— помолчал еще немного,
и спросил:

— О чем Вы думаете, Сергей?! Вы все сидите здесь и думаете! О чем?

Сергей опять вздрогнул.

— О том, что всё зря, Иван Михайлович, всё зря!

Иван Михайлович присел рядом на стул, внимательно посмотрел на
Кормлева, и спросил:

—Что зря?!

— Всё зря! Всё это! — Сергей показал в окно.— Эта жизнь, эта серость,
снег этот, этот лист, он тоже сопротивляется зря! Зря… упал бы
уже что ли!

Иван Михайлович вздохнул, помолчал немного, внимательно глядя
Сергею в глаза, и отеческим тоном сказал:

—Зря ты так думаешь, сынок! Жизнь, она разная, и серая, и горькая
бывает, но она не зря! Надо жить, бороться ради нее, ради жизни!
Я видел смерть, я знаю!

— Какая она? — спросил Кормлев.

— Кто?

— Смерть?

—Тоже всякая бывает, и ужасная, и прекрасная, и гадкая, и отвратительная,
и глупая! Тоже от человека тут все зависит, как он живет… Но,
знаешь что?! Она всегда бессмысленная, никчемная какая-то, несуразная,
как ведро без дна – черпаешь, черпаешь, а наполнить не можешь!
А жизнь, жизнь она полная смыслов: солнце, море, весна, трава,
дружба, мать…

— Женщина, — вставил своё Сергей.

— Женщина? − осекся, переспросил Иван Михайлович.

— Ну да, любимая, женщина, Вера! Я с ней в кафе познакомился.
Она такая, знаете, такая…— Сергей запнулся, внутренне укоряя себя
за внезапный порыв откровенности. Он вдруг, на мгновение забыл,
где находится, кто перед ним.

— Женщина… Ну, да! Ну, да! — рассеянно сказал Иван Михайлович.

В глазах у него что-то поднялось, окрепло, потом рухнуло в мятежную,
черную бездну…

Они молча сидели некоторое время. Потом Иван Михайлович встрепенулся,
глаза его ожили, и зажглись каким-то лихорадочным, нездоровым,
недобрым огоньком!

— А где это там Семенов запропастился? — с наигранной заинтересованностью
спросил он. — Пойду-ка я, Сергей, поищу его!

Он встал, мягко похлопал Сергея по плечу, и удалился, шлепая по
паркету тапочками.

— Семенов! — зычно позвал Иван Михайлович, уже где-то в коридоре.

— Я тут, Михалыч! На камбузе! — донесся приглушенный голос Семенова.—
Смотрю, чтобы нам в баланду бром не мешали!

— Я вам тут устрою сейчас перекличку! — загрохотал появившийся
Леша. — Что, по аминазину соскучились, наблюдатели?

— Чево ты, чево ты? — плаксивым голосом причитал Семенов. — Михалыч,
что он вечно до нас докапывается? Тебе, что, Зоркий Сокол, смотреть
больше не за кем?

— Все, Семенов! — скомандовал Леша.— Снимаешься ты с поста! Чтобы
я тебя в раздаточной больше не видел!

— Чево он, Михалыч? — жалобно канючил Семенов.— Ты меня что ли
на пост назначал? Меня коллектив на камбуз выдвинул! Братва доверила
ситуацию с хавчиком прояснить!

—Леонид!— авторитетно вступил в прения Иван Михалыч.— Ситуация
складывается таким образом…

— Так, братва полосатая! — угрожающе громыхал Лёша. — По-хорошему
прошу, разбежались сейчас же по каютам, и затихли на шконках!
Чтобы я вас обоих до обеда не видел! А то я ваш сплоченный штормами
коллектив в одну смирительную рубаху посажу!

Сергей смотрел на падающий редкими, крупными хлопьями снег, на
побеленные, серебристые крыши, на как-то вдруг посеревшие, подурневшие,
помрачневшие дома, на трубы в черных, грязных размывах, и улыбался
чему-то далекому, казалось бы, видимому только ему одному.

Странное это дело – снег! — думал Кормлев.— Идет сплошной стеной,
снежинки падают, бороздят пространство, а кажется, будто времени
нет! Будто остановилось оно! Чудно! Движение есть, а времени
словно и нет вовсе! В дождь такого не бывает… Странно! Может,
потому, что у дождя есть звуки, его слышно, когда он идет, дождь?
А снег идет беззвучно… шаги шуршащие дождя… Беззвучное движенье
снега…,— Сергей усмехнулся собственным мыслям. Потом вдруг слегка
помрачнел, когда на глаза ему попался полощущийся на ветру кленовый
лист. Смутные тени пробежали по его лицу, принося с собой иные
мысли, иные чувствования.

Кормлев встал, прошел по коридору, из третьей палаты доносился
унылый голос Леши:

— Уймись, Семенов! По-хорошему уймись, а то ты у меня этот бром
всухомятку есть будешь… Как спецдиету! Ложками!

Сергей прошел дальше, остановился у палаты, отодвинул край занавески.

Иван Михайлович лежал на кровати лицом к стене, и, казалось, спал.

Сергей долго и пристально смотрел на него, потом опустил занавеску,
сел на стоящий в коридоре стул, и как бы про себя произнес:

— Жить... Надо жить, — и усмехнулся, улыбнулся, и качнул головой.—
Надо жить, надо!

(Продолжение следует)