Проза

органическая повесть

Начало

Продолжение

Город вечных туманов, – думал Сергей, глядя на прильнувшую к земле,
посверкивающую, холодную дымку. – Только они разные эти
туманы. Летом туман другой, он ленивый, безразличный, вязкий. Он
тяжелый, но сильный, он не налегает на землю, а парит в
воздухе и всё начинает парить в этом тумане и двигаться так же,
как он, замедленно, отрешенно, как во сне…

Осенью туман становится суетливее, тяжелее, темнее. Он жмется к
земле, пытаясь согреться и спрятаться от нависающего холодного
неба. Он липкий, дрожащий. Прячется под опавшей листвой,
цепляется за жухлые травы, содрогается под каплями холодных,
унылых дождей…

Зимой туман становится подвижным, свирепеет! Внутри его все
клубиться, извивается, как в клубке змей, которые трутся
переливчатыми, холодными телами и тем самым не дают друг другу застыть,
замерзнуть, впасть в оцепенение. Днем он обычно уползает
загород, греется под скудным, часто скрытым низкими облаками,
солнцем. А ночью туман наваливается на город и до утра ищет
и вытягивает тепло; из щелей, из-под перьев жмущихся друг к
другу птиц, из дыхания запоздалых прохожих, слизывает со
стекол окон, высасывает из любой живой души, до которой ему
удается добраться!

– Серега, привет!– звонил Нерчаев.– Ты чего на Новый Год делаешь?
Где праздновать будешь? Я тут со Светкой поссорился, поэтому
сообщаю тебе заранее и категорически приглашаю! Все будет
очень благопристойно, Серёга! Соберутся очень серьёзные люди,
душные, тоскливые, придут две ВИП особы, ну те две отчаянные
сестрёнки, помнишь?

– Нет, я не могу, я в Новый Год дежурю, − ответил Сергей.

– Ну ты себе и работёнку нашел! А подмениться нельзя?

– Нет, Нерчаев! Дураки уже все вымерли, я последний остался! − пояснил Сергей.

– Тогда такое предложение: мы, когда тут отношения установим, к тебе
подъедем, придуриков поздравим! А?

– Нет, нельзя!

– А, что не пустят?

– Пустят, назад не выпустят!

– Да я же без Светки приеду, с «особами»! − пояснил Нерчаев.

– Вот вас всех и не выпустят! − заверил его Сергей.

– Ну ладно, старик, я побежал! Спасибо, что предупредил! − засуетился Нерчаев.

Где-то на кухне лениво звякали ходики, едва слышно хлопотала мама,
тихо журчала вода в трубах парового отопления. Усталое солнце
опустилось низко, его уже не было видно из-за посеревших,
почти до черноты, домов. Немного еще и солнце стремглав
рухнет за размытый сиреневой дымкой горизонт, унося с собой
остатки еще одного короткого, стылого дня. Но еще нет! Еще оно
боролось, солнце, за свое место над заиндевевшей землей, над
замершим в хладном оцепенении городом, подсвечивало
красноватыми отблесками низкие, редкие, сизые облака, крыши
промерзлых домов, кривые, поперекошенные скелеты антенн.

Хоть миг – но мой!– думал о нем, о солнце Кормлев. – Извечная
борьба, за место под небом, за место на небе, за любое место где
бы-то ни было в этом мире, кто бы-то ни был! И счастлив,
счастлив, наверное, каждый, кто не задумывается о смысле этой
борьбы, а просто борется и всё! Просто − живет! Просто
борется, потому что так надо, потому что это делают все, потому что
таков закон и незачем его принуждать к сомнению, и незачем
думать о том кем и когда этот закон был создан и зачем!
Счастлив тот, кто бессознательно воспринимает и принимает законы
и следует им! Просто борется, не желая знать заранее, что
проиграет, что не выиграет ничего, только краткий миг над
трупами менее удачливых! Это солнце, оно сегодня опять
проиграет и завтра другое солнце проиграет тоже, проиграет и рухнет
за горизонт, под ноги победоносной северной ночи!

Еще горело закатными огнями солнце где-то у самого горизонта
скрытого крышами домов, но уже потянулся туман, стылая дымка,
вылезая из мрачных подвалов, сумеречных подворотен, глухих
тупиков, всевозможных тёмных щелей заполняя безлюдные улочки
засыпающего в тяжком, муторном, хладном сне города своей
серебристой, клубящейся, изголодавшейся плотью. Он еще не окреп,
этот туман, в своей свирепой алчности, но уже стал достаточно
велик для того, чтобы вынюхивать, вычувстовать, приглядывать
для себя многочисленные будущие жертвы, у которых уже не
было шансов!

Пряжка, канун Нового Года.

Сергей вошел на отделение. Было привычно тихо, только в воздухе,
казалось, висела какая-то волнующе-напряженная суета! Сергей
прошел по украшенному серпантином и елочным дождем коридору,
остановился у плаката: «С Новым Годом!». Из дверей
процедурной выскочила непривычно суетливая Анечка.

– Здравствуйте! С наступающим Вас!– на ходу, скороговоркой сказала
она, улыбнулась и поспешила далее.

Сергей прошел дальше, заглянул в столовую и обомлел!

Он стоял и тупо смотрел на украшенную большими разноцветными шарами
пушистую елку, прибитую к потолку вниз верхушкой!

– Что нравиться? Красавица!– сказал подошедший к нему Семенов в
картонной маске зайца лихо сдвинутой на затылок.

– А-а-а, почему она вверх ногами висит? – спросил не совсем еще
вышедший из шока Сергей и тут же подумал про себя: Откуда у елки
ноги?!

– А-а!– гордо протянул Семенов.– Это мы с Михалычем придумали! Чтобы
дурики игрушки не покололи! Не, мы говорим врачу: Ёлку,
мол, надо! Какой Новый Год без ёлки?! А она: Нельзя, нельзя,
что вы! Там игрушки ведь, больные могут разбить и повредить
себе чего-нибудь! Вот мы с Михалычем мозгонули и придумали,
значит! Только вот со звездой на верхушку помучиться пришлось,
никак, понимаешь, держаться не хотела! Так мы ее бинтом
привязали, а бинтик в зеленый цвет фломастером подкрасили! Не
заметно, а, нет?

– Нет, не заметно,– сказал, начавший приходить в себя, Кормлев.

– Ну, вот! − радостно воскликнул Семёнов.− А Лёха не хотел фломастер
отдавать! Еле уговорили!

– С Новым Годом! С Новым Годом!– поздравляли друг друга пациенты,
чокаясь пластиковыми стаканами с шипучей пепси-колой и
закусывая принесенными Сергеем сушками с маком.

Лёша приволок откуда-то небольшой, потрепанный магнитофон;

– Танцуют все, кто может!– торжественно провозгласил Лёша и включил его.

Все «кто мог» танцевали, тихо смеялись, говорили о чем-то, шутили.
Кто-то подходил к Сергею, о чем-то говорил, что-то спрашивал.
Сергей рассеяно улыбался, кивал, что-то отвечал, «чокался»
с кем-то пластиковым стаканом за произносимый кем-то тост.

Все это действо, такое непривычное и неуместное здесь: танцующие
люди, в больничных халатах и тапочках, под музыку которой здесь
не должно быть, открытая, спокойная, тёплая,
доброжелательная атмосфера, которой Кормлев давно уже не видел, не
чувствовал там, в том, изменившемся мире по ту сторону решеток,
прибитая к потолку елка, всё это никак не умещалось в его
понимании! Если закрыть глаза, то атмосфера происходившего
напоминала ему что-то далекое, почти забытое, глубоко и больно
тревожащее и радующее одновременно. Что-то, может быть, из
детства, из юности, неясное, ускользающее, будоражащее нечто
внутри, нечто доброе, светлое, человеческое, давно покойное,
невостребованное, едва живое. Что-то из того времени, когда
люди ещё не придавали значения меркантильному качеству
взаимоотношений, ценя открытость, прямодушие, чистосердечие и
искренность.

– Белый танец,– провозгласил вдруг Леша, отыскав на кассете какой-то
вальс,– дамы приглашают кавалеров!

Раздался дружный смех. Семенов кинулся к Леше, раскидывая реверансы!

Аня подошла к Сергею, посмотрела в глаза смущенно и внимательно,
молча положила ему на плечи руки, и они закружились в спонтанно
образовавшемся кругу.

Сергей смотрел в разрумянившиеся, удивительно похорошевшее лицо
Анечки, и ему казалось, что это не они, а всё вокруг них
кружиться сливаясь в сплошную, пеструю полосу.

Анечка смеялась, в ее увлажненных глазах поблескивали радостные
искорки – толи изнутри, толи от игрушек, висящей под потолком
елки.

Музыка кончилась, Анечка сделала изящный реверанс и в каком-то
порыве подалась к Сергею, поцеловала и смущенно отошла в сторону.

Все засмеялись, захлопали!

– Эх, ты!– удивленно–радостно воскликнул Иван Михайлович.– Оттаяла, Снегурочка!

– Ура! Гуляй, рванина, на последние!– заверещал Семенов.

Иван Михайлович отбивал чечетку посредине круга, приговаривая:

– Вот так вот! Вот так вот мы!

Анечка смущенно смеялась в ладошку, поглядывая на Сергея
светящимися, ожившими глазами. Ёлочные игрушки звенели, искрился и
переливался елочный дождь. Семенов вприсядку скакал вокруг
отбивающего чечетку Ивана Михайловича.

– Опа, опа, чево нам та Европа!– восклицал Семенов.– А, зачем нам
мерикацы, у нас во какие танцы!

Заячья маска совсем съехала ему на затылок, трепыхались надломленные
картонные уши, не в ритм, невпопад; искрился на шее шарф из
желтого елочного дождя.

Лёша озорно и восхищенно смотрел на пляшущих, широко, радостно улыбаясь.

– Во дают! Во дают вояки!– приговаривал он, одобрительно покачивая головой.

За окнами шёл крупный, сплошной стеной снег. Он не падал, казалось,
он скользил по граням чистого, прозрачного хрустального
воздуха. Мягко оседал, укрывая землю, крыши, дороги, и Пряжку
ровным пушистым ковром.

Застыла, наконец! – подумал Сергей.

Анечка сидела рядом, поставив локти на стол, и уперев подборок в
ладошки, тихая, задумчивая, и тоже наблюдала, как стекает с
воздушных граней снег…

Где-то далеко слышался голос Леши:

– Уймись, Семенов! Кончился Новый Год! Всё, поплясал, и хватит!
Кончился твой праздник, говорю я тебе, замри в люльке, и сопи
через раз, боцман!

– Спасибо Вам…, спасибо! – вдруг сказала Аня.

– За что? – удивился Кормлев.

– Не знаю…, – немного помолчав, ответила Аня.– Просто спасибо, и
всё! Не знаю, что Вы сделали, а может быть, и не Вы, только до
Вас у нас таких праздников не было!

– Уймись, Семенов! – где-то далеко уныло причитал Леша. – Совсем
обнаглел! Сейчас я тебе спою колыбельную! Ага, с аминазином! –
устало говорил Лёша. – Всё, завтра будешь под елкой подарки
искать, если дотянешься!

Анечка поднялась, и тихо ушла.

Кормлев смотрел на снег, на застывшую Пряжку, на потяжелевшую от
снега ветку с одиноким листом, и думал:

– Надо жить, надо! Просто надо жить, и жить надо просто!

Тускло светила старая настольная лампа в железном, облупившимся
абажуре. Сергей сидел перед лежавшей на столе потертой, зеленой,
бумажной папкой с полуоторванной надписью: « Бухгалтерский
учет».

В комнату тихо вошла мама.

– Эта та самая папка, Сережа,– тихо спросила она, встав за спиной,–
с той самой странной повестью, в которой ты сомневался?

– Да, та самая,– рассеяно ответил Кормлев.

– А, что? Что тебя так волнует в ней?

– Вера!

– Вера? − удивилась мама.

– Да…

– А почему? Почему ты так переживаешь? Что тебя тревожит, сынок?

– Что тревожит? Есть ли она на этом свете, существует ли, была ли, жива ли?

– Вера…– задумчиво произнесла мама и вздохнула.– Конечно же, она
есть, Серёженька! Вера она не живет сама по себе, сынок, ее
создают люди! И у каждого человека она своя, такая, какую он
создал! Вера, она как любовь, возникает внутри и живет, до тех
пор, пока человек этого хочет. Пока он борется за неё,
может быть, даже страдает. Вера, она, конечно, же была, и есть,
и будет до тех пор пока будут люди! Потому, что она нужна
только людям, и не может жить без того, чтобы быть кому-нибудь
нужной, сыночек! Пока ты хочешь, чтобы она была – она
будет! Надо просто верить, не сомневаться! Вера, надо просто
верить в нее, в неё саму! Верить, и все!

Сергей грустно улыбнулся, горько усмехнулся, вздохнул, покачивая головой.

– Что? Что, Сереженька? Я что-нибудь не то сказала? Не так
как-нибудь? – спросила мама.

– Нет, ты сказала всё то, мама, и всё так! Всё так, как есть! Это я
не то имел в виду!

– И с этой повестью, Сережа! Если ты в неё веришь, значит она твоя!
И не важно кто её написал, важно, кто в неё верит! А если
человек даже написал что-то, и знает, что это написал он, но
не верит в то, что написал, то и знания ему тогда этого не
нужно! И вообще никакого знания ненужно! Потому, что
настоящего знания без веры не бывает! Без веры вообще не бывает
ничего настоящего! Настоящее, Сережа, это только то, во что мы
верим!

– Да, да! Только то во, что мы верим! – задумчиво произнес Сергей.

Мама погладила его по голове и тихо ушла.

Сергей сидел, задумчиво глядя в темное окно, расписанное
причудливыми, чудесными, искрящимися, фантастическими растениями,
свивающимися в затейливый, витиеватый узор как отражение иного,
неизведанного, незнакомого, нереального и прекрасного мира….
Реальное отражение нереального, никогда не виданного никем
мира! Никем, кроме, наверное, художника, который нарисовал
это. Художника со странным, может даже вовсе не ему
принадлежащим, именем – Мороз. Этот мир, он, может быть, и существует
только внутри у этого художника, и только он может его
видеть, и только для него самого этот мир является реальным, а
без него не может существовать вовсе!

– Надо жить,– думал Кормлев,– и жить просто, и просто верить, верить
в то, что надо жить, и просто верить в свою веру!

(Продолжение следует)