Проза

часть вторая

органическая повесть

Начало

Продолжение

Октябрь, мелкий дождь. Набережная реки Пряжки. Психиатрическая
больница № 2.

Какая нынче холодная осень, — думал Кормлев, сидя у окна в выцветшем
больничном халате, наблюдая, как клен роняет намокшие, тяжкие,
зелено-желто-красные, резные листья.— Они даже не кружатся, просто
падают. Просто падают, такие тяжелые… Просто падают, в братскую
могилу под деревом, потому что так надо, потому что осень, и жизнь
для них кончилась…

— Сергей, срочно в процедурную!— выдернул его из размышлений голос
санитарки.

Сергей вскочил, опрокинул хлипкий железный стул, как-то смущенно
и неловко, засуетился поднимая его под снисходительным взглядом
видавшей всякое пожилой санитарки. По шевелению его губ можно
было угадать повторяемое: извините, извините!— обращенное неизвестно
к кому.

В процедурной творился веселый кавардак! Пациент Иван Михайлович,
капитан второго ранга, с подспущенными штанами, смеясь взахлеб,
скакал по процедурному столу, опрокидывая на пол биксы, «стерильный
материал» и коробки с препаратами…

— Врёшь – не возьмешь! Салаги! Салаги! — кричал Иван Михайлович,
ловко уворачиваясь от дородного санитара Леши и дежурной медсестры
Анечки.

— Обходи его слева!— крикнул Сергею всклокоченный, запыхавшийся
Леша.

Кормлев изловчившись, ухватил Иван Михайловича за левую штанину
пижамы. Иван Михайлович взвизгнул, схватился за окончательно спадающие
штаны, потерял равновесие и рухнул на пол, утягивая за собой и
Сергея, попытался подняться, но тут же перед ним возник санитар
Леша и ловко надел на него смирительную рубашку.

Иван Михайлович плакал, брыкался и кричал от досады:

— Серега, друг, Иуда! И ты туда же,— всхлипывал Иван Михайлович,
глядя испепеляющим взглядом из-под густых бровей.

Анечка собирала разбросанные вещи, поправляя постоянно выбивающуюся
из под колпака русую прядь, раскрасневшаяся и вдруг как-то очень
похорошевшая оттого.

— Ребята, тащите его в палату! Сейчас я найду стерильный шприц
и приду,— сказала Анечка.

Лёша ухватил Иван Михайловича за смирительную рубашку и поставил
на ноги, Иван Михайлович сверкнул глазами и сквозь сжатые зубы
процедил:

— Полегче, полегче, матрос! Перед тобой командир все-таки!

— Давай, командир, отходим на базу,— устало сказал Леша, подталкивая
его к выходу.

— Отдать швартовы! Рубить носовые!— заголосил Иван Михайлович.

Больничный коридор был слишком узок для троих, потому Кормлев
шел сзади, пытаясь затянуть потуже непослушные лямки на смирительной
рубашке, прихрамывая на вновь расшибленное колено. Не везет мне
с этим коленом!— думал он. И где-то на заднем плане, будто укорял
сам себя:— Чего я сейчас с этим коленом-то?!

Иван Михайлович брыкался, пытался лягнуть Лешу ногой и завывал
на все отделение: «Раскинулось море широко!». Из палаты справа
ему вторил неуверенный, сдавленный, тревожный голос: «Товарищ!
Мы едем далеко….».

Леша откинул занавеску и угрожающе процедил:

— Сейчас ты у меня отъедешь, Семенов! Я тебе сейчас столько вколю
– ты у меня неделю в отъезде будешь!

Семенов сник на полуслове, и в палате воцарилась гробовая тишина.

— Давай его сходу на кровать,— скомандовал Леша.

Они вместе приподняли Ивана Михайловича и опрокинули на кровать
ничком.

— Как швартуешь, мерзавец! — кричал Иван Михайлович, пытаясь сопротивляться
налегшему на него Леше.

Пришла Анечка с ватой и шприцем. Ловко вколола в ягодицу извивающемуся
Иван Михайловичу препарат.

— Спирт на банку, помои за борт! — кричал Иван Михайлович, учуяв
запах исходящий от ваты. Потом как-то вдруг обмяк, забормотал,
и захрапел, провалившись в глубокий, нездоровый сон.

— Переверните его, ребята, а то задохнется,— сказала Анечка, и,
уже в дверях, добавила: — И рубашку с него снимите, теперь уже
можно.

Сергей опять сидел у окна, смотрел на мокрые, тяжелые, падающие
унылых дерев листья, и ему даже казалось, что он слышит гулкие
шлепки, с которыми слетевшие листья ударялись о землю.

Где-то в коридоре слышался приглушенный голос Леши:

— Уймись, Семенов, уймись по-хорошему! А то сейчас рядом со своим
боевым товарищем ляжешь!

За некоторое время до:

За окном моросил мелкий дождь, настолько мелкий, что о нем можно
было догадаться только по скатывающимся с поникших листьев крупным,
увесистым каплям.

Сергей лежал, закинув руку за голову, и отрешенно смотрел в окно.
В сумерках комнаты на его лице, полу, стенах, на разбросанных
всюду листах бумаги колыхались тени от качавшейся за окном ветки.

Скрипнула половица. Ловко, зигзагами обходя разбросанные листы
бумаги, подошла мама. Поставила на табурет чашку с чаем, внимательно
посмотрела в лицо Сергея, затем, по направлению его взгляда, в
окно, вздохнула и произнесла:

—Вот и осень, Сережа! Осень….

Сергей медленно перевел взгляд на мать.

—Ты бы вышел, Сережа, погулял? Холодно, правда! Но это ничего,
даже хорошо, оденешь пальто… А я бы здесь убрала бы, всё бы сложила?

Серей медленно, не отводя от нее взгляда, отрицательно покачал
головой.

— Может быть, ты чего-нибудь хочешь, Сережа? Я бы тебе приготовила,
или в магазине купила…

— Нет, я совсем ничего не хочу, мама, − безучастно ответил
Сергей.

— Может тебе нужно к врачу, Сережа? Давай вызовем врача? Терапевта
там или невропатолога? Кого-нибудь, кто знает, что делать, когда
ничего не хочется?

— Мне не поможет врач, мама!

— Откуда ты это знаешь, Сережа? Ведь ты никогда у меня не болел!
Никогда не был ни у какого врача?

Сергей вздохнул и промолчал.

— Кран опять течет,— сказала мама,— звонил Нерчаев, он собирается
отдать тебе долг в конце месяца, и спрашивал, нет ли у тебя взаймы.
Я сказала, что у тебя ничего нет, Сережа. Что ты еще не устроился
на работу, а я ему не дам, потому что он жулик.

Мама еще постояла немного, но так и не получив ответа, вздохнула
и исчезла в темном проеме двери.

Сергей лежал и смотрел на позвякивающую чашку с чаем, на пар,
поднимающийся едва заметными, сизыми струйками, на тени скользящие
по граням фарфора…

Почему она звенит,— думал Сергей,— отчего, зачем, с какой стати?

Неожиданно звон прекратился, пар исчез будто втянутый внутрь,
и чашка вдруг звонко лопнула, разлетевшись на куски, обдав Сергея
множеством мелких, липких, сладких, горячих капель!

Он резко вскочил, заметался по комнате, собирая с пола намокшие
листки бумаги, суетливо отряхивая, вглядываясь в потекший текст
и причитая:

— Как это?! Почему? Зачем, Боже мой, зачем? Все испорчено! Что
теперь с этим делать?

Он метался по комнате некоторое время, потом, вдруг осекся, сел
на пол, зарылся лицом в измятые листки. Плечи его мелко тряслись,
на его фигуре, стенах, полу мелькали тени от качавшейся за окном
ветки. По подоконнику тарабанили крупные, увесистые капли, стекавшие
с поникших, начавших уже желтеть, листьев.

Сергей стоял перед раскрытыми, ржавыми, покореженными железными
воротами, на одной из кирпичных опор которых висело объявление:
«Психиатрической больнице №2 требуются: санитары, медсестры, повара,
операторы котельной…» — третий раз, про себя, перечитывал Сергей,
не очень длинный список. — Здесь нет слова "пациенты"! Значит,
пациенты им не нужны? Значит, я им не требуюсь!— думал он. — Может,
забыли написать?

—Тебе чего, мужик? Чего ты здесь торчишь? — спросил вышедший из
ворот охранник.

— Мне врача нужно…— оглянулся, ответил Сергей.

Охранник смерил Сергея взглядом, потом посмотрел на объявление,
потом еще раз на него, смекнув, видно, что-то про себя, сказал:

— Из ворот налево, потом направо, три ступеньки и на второй этаж!

Сергей пробормотал: Спасибо! — и вошел в ворота.

Налево, направо, ступеньки, лестница, второй этаж,— как-то механически,
про себя, отмечал Сергей следуя по означенному охранником пути,
попутно разглядывая унылою обстановку больницы.

Сергей остановился, споткнувшись о надпись «Главврач». Боковым
зрением он увидел мелькнувший сзади белый халат и услышал приветливый
женский голос:

— Входите, входите, он как раз сейчас свободен!

Сергей еще постоял немного, потом неуверенно постучал, толкнул
дверь, и вошел.

За столом сидела женщина средних лет, грузного вида, с густо накрашенными
яркими губами, и очками в тяжелой роговой оправе.

— Здравствуйте! — сказал Сергей.

— Здравствуйте, — протянула она ему как-то подозрительно и заинтересованно,
разглядывая его поверх очков, не поднимая головы, вкинув густые
брови.

— Там объявление у вас, внизу… — неуверенно начал Сергей. — Я
зашел, думал, может быть, забыли написать, думал, может быть,
я вам нужен…

Женщина откинулась на спинку стула, оценивающе посмотрела на него
поверх роговых очков, вдруг улыбнулась какой-то стандартно-неприятной
улыбкой, и сказала:

— Конечно, конечно, нужны! Трудовая книжка и паспорт с собой?

— Паспорт? Да, есть! — засуетился Сергей.— А трудовую книжку…
Я не знал, что потребуется.

— Где Вы работали раньше? — спросила главврач, внимательно разглядывая
фотографию Сергея в паспорте.

— А? Я? В издательстве. Пятнадцать лет. Корректором. Меня выгнали.
Начальник. За прогулы, — объяснил Сергей.

— Пьете? — спросила главврач, не отрываясь от бумаг.

— Да! Чай, иногда кофе….

Главврач приглушённо хихикнула.

— Я говорю о спиртных напитках. Вы их принимаете?

— Коньяк, французский, «Николе–Коля», иногда. Говорят, я его люблю…

Главврач хихикнула еще раз, и, скорее уже для себя, произнесла:

— Юмор − дело хорошее! Хорошее, хорошее дело…юмор! Особенно
в нашем заведении!

Женщина что-то написала на листке бумаги рваным, размашистым почерком,
сложила его вдвое, присовокупила к этому паспорт и протянула Сергею.

— В пятнадцатый кабинет, голубчик! Идите сейчас же − успеете
до обеда! Первый этаж, налево, я им позвоню! — и, еще раз улыбнувшись
неприятно-стандартной улыбкой, добавила: — До свидания! Мы с Вами
еще увидимся, конечно же!

Сергей вошел в дверь с надписью: «кабинет № 15». Из-за стола поднялась
располневшая женщина средних лет в мятом, нараспашку халате, розовой,
с начесом кофточке, и грязного синего цвета лоснящейся юбке выше
колен.

— Я Кормлев, меня главврач послал, — объяснил цель своего визита
Кормлев.

— Да-да! Я уже знаю! — женщина улыбнулась, и неприятное ощущение
от ее облика сразу исчезло.

Сергей протянул ей паспорт и бумагу, женщина мягко взяла их и
отошла к столу. Она что-то неторопливо писала, заполняла какие-то
бланки. Сергей рассматривал ряды шкафов, ржавые протечки на потолке,
грязные окна с решетками, баночки, кружки, пакетики с печеньем
и чаем, аккуратно расставленные на корявом, облупившемся подоконнике.

— Где Ваша трудовая книжка? — спросила женщина.

— Дома! Я забыл. Понимаете, я не знал, что потребуется…

— Ладно, занесете позже!

Видно закончив с оформлением бумаг, женщина поднялась из-за стола,
передала ему паспорт, и сказала:

— Завтра, в девять часов, приемное отделение, обратитесь к дежурной
медсестре – Вас проводят. У нас не разживетесь, зато бесплатное
питание! И обязательно занесите мне трудовую книжку! Всего хорошего!
— и она опять улыбнулась ему своей удивительной улыбкой.

—Как дела, Серёжа? — спросила мама с тревогой в голосе, встретив
его на пороге. — Где ты был?

— Я был у врача, мама.

— У врача?

— Да, у главного.

— Это очень хорошо, Сережа! Слава Богу! — мама облегченно вздохнула.
— Звонил Нерчаев, приглашал тебя в сауну. Потом звонила Ниночка,
твоего начальника уволили, и они снова хотят взять тебя на работу!
Я сказала, что ты пока не можешь работать. Пойдем пить чай, Сережа?

Некоторое время после:

Кормлев сидел у зарешеченного окна и вглядывался в промозглый,
в мелкую крапинку дождя вечер, в блики от подслеповатых фонарей,
на черной, вязкой, маслянистой воде Пряжки. Деревья тянулись голыми,
мокрыми, озябшими ветвями к низкому, бурому, подсвеченному огнями
города небу. Казалось, что все перевернулось в природе, и деревья
теперь растут корнями вверх, а пышные, шумные, зеленые кроны спрятаны
теперь в раскисшей, студенистой земле… И только последний, крупный
кленовый лист, раскачивающийся на голой ветке за окном, никак
не хотел ни желтеть, ни падать, нарушая перевернутое равновесие.

— Вы все время сидите у этого окна, Сергей Витальевич,— сказала
тихо подошедшая медсестра Анечка.— Вы очень любите природу?

— Я люблю свободу,— тихо, задумчиво ответил ей Кормлев.

— А разве же Вы не свободны?! — удивилась такому ответу Анечка.

— А, Вы?

— Я? Конечно же св……,— Анечка запнулась и замолчала, задумалась.

— Не, Вы представляете, что удумали эти два морских, соленых волка?!
— возмущался подошедший санитар Леша.— Разрисовали в полоску,
зеленым фломастером всех больных из третьей палаты, это как бы
тельняшки у них, значит! Сдвинули в ряд две койки, простыню на
швабру натянули, это, значит, парус у них! Выстроили больных шеренгой
и говорят им: дуйте, мол, сильнее братва, а то штиль, понимаешь,
у нас, парус сник − от пирса не отойти! Иван Михалыч у них
за капитана, значит, впереди стоит, и честь отдает, а Семенов
сзади, "парус" натягивает и "ветром" командует! Великий кормчий,
значит, блин! Селедку ему за ухо! Во гады, а! Я их спрашиваю:
« А почему тельняшки-то зеленые?» А они мне: «Плохо конечно, форма
не по уставу! Но синего фломастера на отделении не нашли, что
же красным рисовать что ли?» Это не тельняшки тогда, а, какая-то,
корь полосатая получится! Удумали, а, Сократы! Крабов им под гюйс!

— Что же они теперь,— смеясь в ладошку, спросила Анечка.

— Да ничего! Прервал я их плавание! — ответил Лёша. — Парусник
они свой по запчастям разобрали. Швабру на место поставили. Теперь
в туалете, больных, по одному, отмывают! Тицианы хреновы!

За окном тихо подвывал ветер, пытаясь проникнуть в проклеенные
полосками желтой бумаги щели. Прислоняясь к стене, тихо похрапывал
Леша. Где-то далеко, в процедурной ходила Анечка, позвякивая чем-то.

Сергей смотрел на одинокий лист, полощущийся в мелком, плотном
дожде, который, казалось, никак не мог смыть его с картины обречено-глубокой
осени и думал: — Вот он упадет и наступит зима…

Пряжка. Кормлев сидел в столовой, поджав под себя ноги по-турецки,
и играл с Лёшей в шашки шахматными фигурами.

Вошла Аня с недоуменным выражением на лице.

— Сергей Витальевич, там к Вам пришли! — Аня указывала пальцем
на выход.

— Ко мне?! — удивился Сергей.

— Ну да, к Вам! Двое таких… с фруктами!

Кормлев встал и направился к дверям, недоверчиво поглядывая на
Аню.

На лестнице, с ошарашенным видом, стояли Нерчаев и Света, тупо
и недоверчиво оглядывая Кормлева.

— Вы чего? — первым спросил Кормлев.

— Ну, ты даешь, старик! — облегченно и укоризненно произнес Нерчаев,
признав видно голос друга, который развеял в нем последние сомнения.—
Ну, вы все даете! Ну, мама твоя дает! Ну, у вас и шуточки, семейные,
блин, блин!

В глазах у Светы сверкнули слезы, она молча отвернулась, достала
сигарету, и нервно закурила.

— Чего случилась-то? — требовательно спросил Кормлев, все еще
не понимая ситуации.— Чего мы даем?

— Звоню я, значит, сегодня тебе домой, — зачастил Нерчаев, — а
мама и говорит: нету, мол, Сереженьки, в больнице он, на Пряжке!
В третьем отделении! Давно? — спрашиваю. Да с месяц, уже, −
отвечает мне веселая старушка. Боже мой! − кричу я. −
Как так?! Почему молчали? А она мне: — Да стыдно, говорит, сообщать-то
было! В редакции человек работал! У меня все на по старик, и рассыпалось!
Собрал я, что успел, Светку вот прихватил, и сюда галопом! Сунулись
мы, было, в приемное отделение, а нам и говорят: Нету такого больного
у нас! Как нет?! Мама врать не будет! −говорю я. Светка
в истерику хотела, было, удариться, да потом сообразила, где находится!
Подумали мы, подумали, и прямиком на отделение! (вдруг данные
там неверные, или еще что!) А здесь нам опять: Нету такого больного!
Потом вот девушка вышла, говорит: У нас санитар такой есть, может
вам его надо? Потом ты вышел – глаза квадратные, халат больничный!
Все вроде?! − Нерчаев вздохнул, выдохнул, оглянулся на Свету,
тоже закурил. Прислонился к стене и, глядя на ошалевшего Кормлева,
едко, с прищуром, процедил:

— Сволочь!

Плечи Светы ритмично вздрагивали, рука с сигаретой мелко тряслась.
Она обернулась, беззвучно смеясь, и задыхаясь. Глотнула воздуха,
стряхнула пепел, и сказала:

— Мы ему апельсины марроканские, а он – санитар! Скотина!

За спиной кто-то засмеялся, заливисто и звучно. Кормлев оглянулся
– в дверях корчился в конвульсиях Леша, рядом похлопывая Лешу
по спине, и растерянно улыбаясь, стояла Аня.

— Понимаешь, старик, извини! Мы тут со Светкой, того… Сошлись
на почве противоречий! Ну, ты ведь сам отказался! − заискивающим
тоном говорил Нерчаев, доедая шестой апельсин, и уныло поглядывая
на опустевший пакет.

Света и Аня говорили о чем-то в сторонке, они периодически хихикали
и оглядывались на Кормлева.

За окном шел мокрый, крупный, тяжелый снег, утопая в черной, маслянистой
воде Пряжки, налипая на просевших проводах, заполняя желтые конусы
мутноватого света усталых уличных фонарей. Снег оседал разваренной
серой кашицей на черных крышах, истекал мутными, ржавыми струйками
в прохудившиеся водостоки, налипал рыхлыми наплывами и отваливался
раскисшими ошлепкапи с давно переставших дымить печных труб. Кленовый
лист раскачивался на голой ветке, так и не желая ни желтеть, ни
падать!

Зима! − думал Кормлев. − Зима!

(Продолжение следует)