Загубленные гении России №13. Мартьяниада: путём познания и скорби
Б. Философия русского пульсационизма
Великий немецкий философ Фридрих Шеллинг провозгласил ноуменальное правило: «Ценность науки и интерес к ней всегда растёт в зависимости от того, насколько она способна к глубокой и реальной связи с высочайшей из всех наук, с философией; те, кто из прискорбного недоразумения стремятся, насколько возможно, оторвать свою науку от философии, не ведают, что творят» (1998 с.1463) Поскольку философский обзор образует основополагание русской либеральной науки, то философское истолкование спора Усов-Мартьянов должно составлять основу научного содержания русского пульсационизма в его новаторском качестве. Выделение в мире сущего внутренних и внешних компонентов относится к числу самых древних признаков науки как особого мироощущения, начиная с древнегреческой натурфилософии, а отношение внутреннее-внешнее изначально ставится как определяющий динамический принцип. Другой великий немецкий философ Георг Гегель предлагает философски развёрнутую рефлексию этому обстоятельству: «Однако здесь имеется не просто соотношение обоих друг с другом, а определённое соотношение абсолютной формы, заключающееся в том, что каждое из них есть непосредственно противоположность себе, и имеется их общее соотношение с их третьим или, вернее, со своим единством». Поскольку гегелевская отвлечённая мысль декларирует понятие «противоположность» и, главное, опосредует «третье» состояние, что слагает «единство» противоположностей, то в геологическом ракурсе анализа это должно означать пульсации. Но оказывается, что на данном уровне проникновения тех пульсаций, что мнятся геологическому воображению, быть не может. Гегель продолжает: «Но их опосредование ещё не имеет этой тождественной основы, содержащей их обоих; их соотношение есть поэтому непосредственное превращение одного в другое, и это отрицательное связывающее их единство есть простая бессодержательная точка» (1999, с.585).
Итак, пульсации на этом уровне соотношения внутреннее-внешнее есть не более, чем «бессодержательная точка» и этот момент имеет важное значение как изначально-генетический пункт в философии пульсации. Не вникая в философскую премудрость гегелевского глубокомыслия, следует лишь воспользоваться теми выводами, которые способны дать философское понимание геологической пульсации как уникума динамического потенциала земного вещества.. Основанием первого вывода служит то общее положение, какое было умозрительно выведено Аристотелем: внутреннее суть сущность, содержание; внешнее суть форма, бытие; а, будучи раздельно «пассивным наличным бытием», предназначены одна для другой, – без формы нет сущности, а без сущности нет формы, – и совместно – для создания целокупности тела, вещи, объекта природы. А сам вывод гласит, что пульсации хранятся в любом теле как потенции и выступают в качестве универсального свойства реальности, именно как погружённое в реальность тела способность самого тела, а отнюдь не как цель или результативный предустановленный итог. Из этого вывода вытекает следствие, что сугубо геологическое соотношение внутреннего-внешнего перерастает натурфилософское аристотелевское соотношение и внутренним здесь является та целокупность, какая в пассивном состоянии образована из слияния двух тождеств – натуралистических внутреннего и внешнего. А внешним, стало быть, оказывается то иное, что бытует вне внутреннего. Незнание, а точнее, игнорирование этого изначального и наглядного обстоятельства является серьёзным философским дефектом классической геологии.
Для реализации этой подсознательной пульсационной способности любой реальности необходима сила как некая динамическая инстанция, обладающая «деятельным проявлением», что в системе гегелевского умопредставления обозначается «как снимающая себя тождество». Параметр «сила» выполняет в гегелевской системе ту же функцию, что армия в государстве: она суть механик соотношения внутреннее-внешнее и, будучи генератором и контролёром динамического тонуса последнего, переводит его в действительность – одну из коренных гегелевских градаций сущего мира. Понятие «сила» кажется наиболее сложным и трудным для восприятия рефлективным определением гегелевского гнозиса о соотношении внутреннее-внешнее, ибо здесь мыслитель выводит два рода сил: «Сила, таким образом, в своём понятии определена сначала как снимающее себя тождество, а в своей реальности одна из обеих сил определена как побуждающая, а другая – как побуждаемая». В разъяснении этого основополагающего момента Гегель блеснул оригинальностью и глубиной своей логики: «...Иначе говоря, она побуждающая сила лишь постольку, поскольку она побуждается к тому, чтобы быть побуждаемой. Тем самым первая сила, наоборот, побуждается лишь постольку, поскольку она сама побуждает другую к тому, чтобы побуждать её, т.е. первую. Каждая из обеих сил получает, следовательно, импульс от другой; но импульс, который она даёт как деятельная сила, состоит в том, что она получает импульс от другой силы; импульс, который она получает, вызван ею же самой» (1999, с.с.580,581).
Итак, гегелевская диалектика трактует о том, что обе «силы» («побуждающая» и «побуждаемая»), как и их импульсы, не обладают функционально-генетическими различиями, потребными для самостоятельного существования, а пребывают в наличие только в отношении с самим собой и лишь как определители самих себя, – побуждающий импульс имеет себя через побуждаемый и наоборот. Естественно, такова судьба внутреннего и внешнего, если эти параметры брать как отдельные существенности; для Гегеля внутреннее и внешнее, по его словам, «...оба составляют лишь одно тождество» и «...оба составляют лишь одну суть дела», равно как «сила проявляет тождественность своего внешнего со своим внутренним». Именно в этом состоит диалектический смысл гегелевского извещения, который в любой другой системе кажется тавтологией, – к примеру, суждение: «импульс, который она (сила – Г.Г.) получает, вызван ею же самой». Восхищение Мартьяновым гегелевской диалектикой не только знаменательно, но и поучительно, ибо Г.Гегель единственный из великих, кто осмелился во весь голос предать анафеме принцип «или-или», который и по ныне царит на методологических высотах науки: «И в самом деле нигде: ни на небе, ни на земле, ни в духовном мире, ни в мире природы – нет того абстрактного «или-или», которое утверждается рассудком» (1975,т.1. с.279). Но как ни великолепна гегелевская диалектика как форма мышления, но её философский образ создан не для геологического континуума.
Г.Гегель не может применить такую ясную в геологии терминологию, как «внутренние силы» и «внешние силы», ибо благодаря их диалектическому тождеству тут нет отличительных критериев, а конечных признаков особенности нельзя увидеть в гегелевском определении: «Таким образом, нечто, которое есть ещё только что-то внутреннее, именно поэтому есть лишь внешнее. Или, наоборот, нечто, которое есть лишь что-то внешнее, именно поэтому есть лишь внутреннее» (1999, с.584-585). В сущности, диалектическое торжество Гегеля заканчивается получением посредством множества снятий и отрицания отрицаний «Непосредственного тождества внутреннего и внешнего». Но «непосредственное тождество» как объективная целокупность образует «внутреннее» для геологического миропорядка и, следовательно, геологическая драма с этого только начинается. В геологии же благодаря априорной наглядности обе определённости (внутреннее и внешнее) имеют право на раздельную самостоятельность, и в геологическом соотношении диалектически насыщенное, но онтологически обезличенное понятие «сила», получает положительную существенность как «источник». В геологии каждый вид анализа может состояться при условии наличиях двух предпосылок, данных с любой степенью доверительности, – внутреннего источника, силы, источник которой погружён в недра тела или системы, и внешнего источника, силы, источник которой приходит со стороны, извне.
Как не кажутся аналогичными по смыслу геологические понятия «внутренний источник» и «внешний источник» с диалектическими фигурами «внутреннее» и «внешнее», подобие между ними больше этимологическое. Суть заключена в том, что сложнейшая диалектическая пертурбация Гегеля, служащая к вящей славе человеческого разума, в самой первичной или исходной глубине имеет то, что Аристотель называл «первосущностью» или «первоисточником», то есть сущность, которая накладывает свой отпечаток на весь диалектический процесс в сфере соотношения внутреннее-внешнее системы Гегеля. И такой сущностью выступает величина, которая в геологическом разрезе априорно опосредуется как «внешний источник» или «внешняя сила». Гегель таким образом объясняет этот оборот мысли: «...когда спрашивают каким образом вещь или материя приходит к тому, чтобы обладать силой, предполагают, что сила внешне связана с вещью или материей и втиснута в неё какой-то посторонней мощью. Как такая непосредственная устойчивость сила есть вообще спокойная определённость вещи, не нечто проявляющееся, а непосредственно внешнее». Поэтому «внешнее» в логике Гегеля нередко ассоциируется вплоть до полной синонимики с понятием «сила»: «Она проявляет себя. Проявление – это реакция в том смысле, что она полагает внешнее как свой собственный момент и тем самым снимает то, что она была побуждена другой силой». Окончательный вывод на этот счёт представляется в следующем виде: «Поэтому то, что нечто есть, оно есть целиком в своём внешнем; его внешнее – это его целокупность, она точно так же его рефлектированное в себя единство» (1999, с.с.577,581,588).
Диктат внешнего, однако, не является неким логическим достижением либо ухищрением гениального ума, а он присутствует в человеческом умообзоре постоянно и ещё с древнегреческих глубин стихийно конституирует всё то, что в философии и науке называется материалистическим. В классической науке Ньютона это основополагание удостоверено законом инерции (общий смысл закона инерции состоит в том, что любое тело будет находиться в состоянии покоя или прямолинейного равномерного движения бесконечно долго, пока не будет явлено воздействие внешнего актива), а в классической философии эту идею Г.Гегель выразил в ином образе: «Так, силу обозначают также как материю, и вместо магнетической, электрической и т.д. сил признают магнетическую, электрическую и т.д. материи или вместо пресловутой силы притяжения – тонкий эфир, связывающий всё» (1999, с.577). В таком качестве примат внешнего агента противостоит сигналам и импульсам, идущим из имманентных недр тела либо системы и опосредующимся как саморазвитие. Важным в данном случае представляется то, что повсеместно бытующая материалистическая парадигма по ёмкости определяется не столько материальным объектом познания, сколько способом мышления, выводящим приоритет внешнего во всех аспектах; здесь находится генетическое ядро известной формулы «первичность материи и вторичность сознания» и отсюда следует вывод, который, не взирая на наглядную очевидность, не пользуется авторитетом в философском познании: разделение философии на материалистическую и идеалистическую имеет не идеологическую, а чисто методологическую природу, – по способу познания: на основе диктата внешнего фактора либо приоритета внутреннего стимула (саморазвитие). А это необходимо означает, что между так называемыми материалистической и идеалистической философиями (правильнее, между материалистическим и идеалистическим методами) нет того враждебного противоборства, на чём зиждется ленинская система воинствующего материализма и что является её принципиальным пороком.
Именно в силу изложенных обстоятельств разногласие между Усовым и Мартьяновым выпадает из разряда заурядного теоретизирования и становится предметом философской дискуссии на мировоззренческом уровне. Но мало того. Реальная сущность предмета Усова и предмета Мартьянова есть прежде всего субстанции, данные в тождественных актах существования как раздельные явления. На философском языке данная жизнеутверждающая определённость каждой изображена Г.Гегелем в свойственной ему тональности: «Существование – это непосредственность бытия, к которой сущность восстановила себя. Эта непосредственность есть в себе рефлексия сущности в себя. Сущность как существование выступила из своего основания, которое само перешло в существование. Существование есть эта рефлектированная непосредственность, поскольку оно в самом себе есть абсолютная отрицательность. Оно теперь также положено как абсолютная отрицательность, определив себя как явление» (1999, с.552)
Однако в отличие от гегелевской диалектики, где рефлектированная непосредственность сливается с реальной непосредственностью в абсолютной отрицательности, геологическая «непосредственность бытия, к которой сущность восставила себя», то есть, существование пульсаций как таковых, не обязательно поникнет в абсолютную отрицательность, поскольку в пульсационном акте эмпирически положительно имеют себя два самостоятельных «существования» – сжатие и расширение. В объёме гегелевского диалектического рецепта данный тип дуализма осмысляется таким образом, что сжатие предназначается в порядке снятия для расширения, то есть, полного замещения отрицательным антиподом – «абсолютной отрицательностью»; та же самая «абсолютная отрицательность» следует в обратном направлении, от расширения к сжатию. Следовательно, диалектически реставрированный пульсационный процесс состоит из абсолютной отрицательности (тождества отрицающих моментов) противоположностей, или, по-простому, чередования и перемежаемости явлений сжатия и расширения; это и есть онтологические пульсации
Другой тип дуализма пульсаций состоит из взаимопроникновения противоположностей в одном акте и одном отношении, – при этом явление «абсолютной отрицательности» как динамический итог отрицания исключается полностью. Каждый пульсационный акт в таком случае приводит к новой геологической реальности, сохраняя лишь геотектоническую тенденцию и направленность в состоянии или тела и производя изменения внутри формации – саморазвитие; это и есть дуалистические пульсации. Принципиальная разница между ними оплодотворена фактором времени и обладают исключительно исторической природой; если онтологические пульсации направляются последовательной динамикой по кругу, возвращаясь к функциональному началу (пресловутые «геологические круговороты») и производя эволюцию посредством количественного накопления изменений, то дуалистические пульсации больше эксплуатируют дискретную динамику, производя качественные изменения и никогда не повторяя пройденного.
Итак, философия пульсаций свернута в содержательной существенности спора, который правильнее назвать отношением Усов-Мартьянов. В этом обертоне возникает первый важный вопрос: чем обуславливается в геологическом движении качественная разнородность или самостоятельная непосредственность внутренних сил и внешних сил? Ответ на это вопрошание как верное решение отношение Усова-Мартьянова должен назвать причину двойственной природы пульсационного процесса и объявить какова подлинно объективная роль фактора саморазвития в пульсационизме.
Эту сложную геологическую задачу на удивление просто и с непринуждённым изяществом разрешил в философии Фридрих Шеллинг, который заявил: «В приложении к внешним предметам – это пространство. Мы не можем представить себе внешние предметы иначе, чем в пространстве; таким образом, пространство есть необходимая и всеобщая форма нашего внешнего созерцания....То, что для внешнего созерцания – пространство, для внутреннего – время. Наши представления, ощущения и т.п., как те представления, которые полностью возникают в нас самих, из собственной деятельности нашего духа, так и те, поводом к которым служат внешние предметы, находятся в определённой последовательности; форма, в которой мы их воспринимаем, есть последовательность – время.» (1998, с.1415-1416). Время-пространство как глобальный и тотально-всеобщий дуализм сущего мира именно в геологическом континууме заимел наиболее наглядный макет, где центровое положение принадлежит пульсациям в качестве универсального свойства реальности природы, в том числе земного вещества, и обладающего двойственной структурой. Столь же выразительно при первом же приближении архетипическая природа пульсаций распадается на онтологические пульсации – производное геологического пространства и дуалистические пульсации – продукт геологического времени или естественной истории планеты.
Итак, если причина двойственной природы пульсационного процесса в геологии при философском подходе решается как бы сама собой, то проблема «саморазвития» приобретает вид философемы (философской проблемы), ибо любой характер движения в классической науке и классической философии исходит из внешнего источника (постулат гегемонии внешнего фактора) и «саморазвитие» априорно полагается вторичным. Однако самые общие, но эмпирически и исторически достоверные, показатели свидетельствуют, что реально-природные геологические акции не коррелируются отчасти вовсе, отчасти адекватно, с философски понятными особенностями точных наук, входящих в классическую научную картину мира. Этому обстоятельству в своей концепции пульсаций Мартьянов придал мировоззренческую высоту и остроту, а глубину он не понял и сам: проблема пульсаций не решается без проблемы «саморазвития», а проблема «саморазвития» не может решаться вне философской рефлексии.
А философская рефлексия, данная Г.Гегелем в режиме summum modificabile (высшее мастерство), свидетельствует о наличии только онтологического типа пульсационного дуализма, где отсутствуют предпосылки принципа саморазвития. Эту мысль, подданную Гегелем в стиле общефилософской отвлечённости, конкретизировал другой представитель высшего классического мастерства – Фридрих Шеллинг в своей попытке создать «науку о природе» на философском фундаменте. Это последнее Шеллинг строит на резком противопоставлении философии, познающей процесс саморазвития («самосознания», по Шеллингу) и называемой И.Кантом трансцендентальной, и физической философии. Мыслитель постигает, «...что в данной науке отсутствуют те объяснения идеалистического характера, которые может дать трансцендентальная философия, поскольку для трансцендентальной философии природа – не что иное, как орган самосознания, и всё, существующее в природе, необходимо лишь потому, что только такой природой может быть опосредовано самосознание; однако для физики и для нашей науки, разделяющей её точку зрения, подобное объяснение столь же бессмысленно, как прежние телеологические объяснения и введение некой всеобщей цели для всех причин и искажённую этим науку о природе. Ибо любое идеалистическое объяснение, перенесенное из своей специфической области в область объяснения природы, превращается в фантастическую бессмыслицу, примеры чего хорошо известны» (1998,с.238).
Решая свою задачу, – «построить науку о природе», – Шеллинг за много лет до Чарлза Лайеля сумел обозначить те из научных максим ньютоновского классического воззрения, которые без изменения вошли в состав лайелевской геологической парадигмы, и даже при наличии ошибочных конкретно-научных положений философские пассажи Шеллинга по настоящее время служат единственным источником для философского истолкования геологической парадигмы Лайеля. Эта доктрина, включающая в себя гегемонию внешнего фактора, есть первейшее и совместное основополагание классических наук и философии и в таком комплексном виде она целиком входит в лайелевскую систему, слагая функционально-когнитивную основу классической геологии. Поэтому у Ф.Шеллинга «...геология должна исходить из земного магнетизма», а Гегель образно назвал историю геологии «трупом», подвластным «случаю».
«Чередование» есть онтологический знак особого состояния пульсаций, когда в последовательный ряд укладываются равнозначные, но противонаправленные, формы сжатия и расширения, притяжения и отталкивания. Существование только такого онтологического типа пульсаций допускает классическая механика, выводящая движение как столкновение противоположных «или-или». Шеллинг точно передал ритмику этого движения: «Последует противоположное действие – отрицательное притяжение, т.е. отталкивание, Отталкивание и притяжение относятся друг к другу как положительная и отрицательная величины Отталкивание – лишь отрицательное притяжение, притяжение – лишь отрицательное отталкивание; следовательно, как только притяжение достигает максимума, оно переходит в свою противоположность, в отталкивание» (1998, с.778). Однако подобная странная динамика, по типу «ванька-встаньки», не имеет математического обеспечения и в классической математике отсутствует вычисление, позволяющее «плюс» обратиться в «минус», а их контакт при взаимном равенстве величин приводит к 0, то есть к аннигиляции (уничтожению). Проницательный Шеллинг не мог пройти мимо этого обстоятельства и он не только фиксирует его, но и предлагает хитроумное решение этой апории: «Для того, чтобы возник продукт, эти противоположные тенденции должны столкнуться. Однако поскольку они положены равными (ибо нет основания полагать их неравными), то, столкнувшись, они уничтожат друг друга; следовательно, продукт будет равен нулю, т.е. и в этом случае не возникнет. Это неизбежное, хотя до сих пор недостаточно осознанное противоречие (а именно то, что продукт может возникнуть лишь вследствие столкновения противоположных тенденций, а эти противоположные тенденции взаимно уничтожают друг друга) может быть разрешено только следующим образом. Устойчивое пребывание продукта немыслимо без постоянного его воспроизводства. Продукт следует мыслить в каждый момент уничтоженным и в каждый момент вновь воспроизведённым. Мы видим, собственно говоря, не пребывание продукта, а только его постоянное воспроизведение» (1998, с.256).
Однако решение Шеллинга, – «в каждый момент уничтожаемый и в каждый момент вновь воспроизведённый», – по полной смысловой палитре отвергает «закон противоречия» Аристотеля, – «в одно и то же время быть и не быть нельзя», – именно в той его части, где удостоверяются классические основы движения. К тому же удивительно, что и Аристотель понимал, что «ведь противоположности не могут испытывать воздействия друг от друга» (1975,т.1, с.317). Замысловатое решение Шеллинга, столь не похожее на обычную прозрачную глубину его постигающей мысли, лишь оттеняет и выпячивает логические затруднения с взаимодействием противоположностей, слагающее пульсационную апорию классической науки. Это означает, что не только пульсации в целом как природный феномен, но и онтологическая разновидность пульсации, не имеют своего адекватного ноуменального образа в классическом мировосприятии, то есть, для осмыслённости пульсаций познавательные классические средства не действенны. И это также означает, что человек, будучи совершенным макетом пульсационной механики, не может находиться на когнитивном горизонте науки о природе, а потому трансцендентальная философия, где саморазвитие является знаменем человека, устраняется с арены познания. В свете ведущихся здесь рассуждений более важен побочный вывод, гласящий о том, что парадигма Ч.Лайеля не знает пульсаций как таковых, а то чередование явлений сжатия и расширения, называемых пульсационными актами, суть фикция, отвлечённости, не обладающие реальными аналогами в природе. С этой стороны становится более понятной мотивация отказа У. Бачера и академика В.А.Обручева от идеи пульсации в геологии, хотя авторы объявляли другие причины. Итак, в свете подобных рассуждений необходимо прийти к выводу, что классическая наука, держа под идеологическим прицелом классическую геологию Ч.Лайеля, не приспособлена для освоения естественной истории в принципе, ибо, не зная содержательной сущности пульсаций, она не может видеть исторический ход развития земного вещества. А потому история, в общем и целом, не потребна для наук ньютоновского физического цикла, которые, однако, называются «точными», и то, что здесь понимается под историей есть отдалённая приближённость, погребённая под завалами эмпирических данных. Такой сентенцией Ф. Шеллинг венчает свою «науку о природе»: «То, что является чистой эмпирией, не есть наука, и наоборот, то, что является наукой, не есть эмпирия, Это говорится отнюдь не для того, чтобы умалить значение эмпирии, а для того, чтобы представить её в её истинном свете. Чистая эмпирия, каким бы ни был её объект, есть история (нечто абсолютно противоположное теории), и, наоборот, только история есть эмпирия» (1998, с.249).
Погружение исторического содержания в пучину эмпирической конечности и непосредственности есть последствие неспособности классического научного миростояния охватить противоположности в их естественно-природной консистенции, а точнее последняя выставляется однобоко – со стороны пространства при полном игнорировании фактора времени. На этом зиждется маститая опора прогрессивной эволюции и материалистической философии – материалистическое понимание истории, являющаяся в общем выражении грандиозной процедурной операцией по объективации (или эмпиризации) истории. Здесь уже неотменно чётко пролегает трасса между классической наукой о природе и неклассической теорией Земли Н.Е.Мартьянова, а в другом выражении, между материалистическим пониманием истории и естественной пульсационной историей Земли. И тут же помещается самый парадоксальный момент концепции Мартьянова как зародыша этой неклассической теории Земли. Как ясно из изложенного, специфика пульсационного понимания Мартьянова состоит в том, что к её познавательным ресурсам отнесены возможности определённых духовных активов (человека, интуиции, понятие о прекрасном, религия), сконцентрированных в систему, названную им «Диалектическим дуализмом». Эта последняя по своему духу и по своей природе относится к трансцендентальной (или попросту, духовной) философии. Однако Мартьянов отрицает центральное ядро этой философии – принцип саморазвития, тогда как академик М.А.Усов посредством интуитивного озарения вывел принцип саморазвития во главу угла пульсационного процесса. Таков внутренний разрез отношения Усов-Мартьянов, которое grosso modo (в широком плане) слагает ведущее противоречие русского пульсационизма.
Отрицание усовского принципа саморазвития имеет у Мартьянова вид голословного тезиса, тогда как положительные приобретения мартьяновской пульсационной доктрины вполне обладают доказательной силой научных аргументов в пользу духовного принципа саморазвития. Активный протест Мартьянова против всесилия и засилия физических законов в геологическом мире есть не что иное, как борьба за право на свой собственный геологический язык, на язык «каменной летописи Земли» или «Евангелия Природы» по М.В.Ломоносову, а не «лаборатории Кавендиша». Любой же язык есть, прежде всего, главнейший признак саморазвития, – «антифизикократическая хартия» Мартьянова суть на данный момент наиболее мощное орудие отвержения гегемонизма внешнего актива в геологии, а отклонение превосходства внешних сил само собой обозначает верховенство внутренних сил. Непоследовательность Мартьянова в этом вопросе сказывается и открытым текстом: высказывание М.А.Усова, что «...развитие всей Земли и жизни на ней подчинено общему ритму саморазвития земной материи» (1940, N1), находит полное смысловое повторение у Мартьянова, но только в космическом масштабе: «Потому мы полагаем, что всякие попытки объяснить рождения спутников планет, равно как и самих планет, – из звезды, внешним воздействием на космическое тело недопустимы. Очевидно, взрывы, рождающие спутники, должны быть связаны с развитием вещества внутри самих космических тел» (2002, с.227).
Для уяснения философии пульсационного знания важное значение приобретает тот факт, что принцип саморазвития не только номинально определяет трансцендентальную философию, но и сам служит объектом познания. Такова философия Баруха Спинозы, где саморазвитию дано собственное имя: causa sui. В «Этике...» Б.Спиноза определил: «Под причиною самого себя (causa sui) я разумею то, сущность чего заключает в себе существование, иными словами, то, чья природа может быть представляема не иначе, как существующею» (1999, с.315). Под «существованием» Спиноза понимает наличие той сущности либо субстанции, чья природа «никакой внешней причиной производима быть не может». Философское творение Баруха Спинозы принадлежит к числу наиболее изощрённых произведений человеческого ума, которое и в настоящее время не понято до конца, а самым таинственным элементом спинозовского сочинения до сих пор остаётся «causa sui», который даже Г.Гегелю кажется «излишним формализмом». Здесь нет места и необходимости вникать в премудрости спинозовского постижения, полезно только для углубления основной идеи данного изложения указать на глубокую мысль Спинозы: «Вещи, происходящие от внешних причин, состоят ли они из большого или малого числа частей, всем своим совершенством или реальностью, какую они имеют, обязаны могуществу внешней причины, и, следовательно, существование их возникает вследствие одного только совершенства внешней причины, а не совершенства их самих» (1999, с.325).
Тем не менее в науке нашёлся гений, который понял и принял дух спинозовской causa sui, и этим учёным явился Альберт Эйнштейн, воплотивший спинозовскую «причину себя» в сердцевину своей теории относительности – формулу эквивалентности массы и энергии Е=mc2 ; (проницательный советский аналитик Б.Г.Кузнецов говорил, что «Бог Эйнштейна – это Бог Спинозы», а Бог Спинозы – это causa sui). В данном случае знаменательны слова Мартьянова, сказанные им в «Письмах...»: «Почему Ваш любимый Альберт <Эйнштейн> писал: «Учёный, открывающий закон природы, переживает религиозное чувство»? Понимаете, это верно. Поразительно верно! И если я принял его E=mc2 за истину, то прежде всего потому, что он именно так написал» (от 24.01.72г.). Неисповедимы пути гениев: Мартьянов понимает А.Эйнштейна, но не понимает своего учителя М.А.Усова, признаёт принцип саморазвития у Эйнштейна, но отрицает его же у Усова. Но как же объяснить непоследовательность Мартьянова, если иметь в виду, что ошибки гения – это гениальные ошибки?.
В полном соответствии с правилом Т.Куна, по которому творцы научных знаний не отказываются просто от обанкротившихся прошлых парадигм, Мартьянов мыслил константу саморазвития по-классическому шаблону как погружение в изоляцию, а изоляция в таком случае означала полное ограждение от окружающей среды, что в космических условиях неприемлемо для планеты Земля.. К тому же в силу расхожего понятия о диалектике как науке о всеобщей связи, саморазвитие в условиях изоляции числилось априорно недиалектическим, метафизическим. Однако в это же время, в порицаемой советским социальным институтом генетике сложилось новое, отличное от классического, представление об изоляции как одном из параметров развития. По смыслу этого открытия, сделанного профессором С.С.Четвериковым, следует, что саморазвитие (в генетических терминах – «изменения внутри вида», «изменчивость», «дифференциация») есть превращённый принцип изоляции. Четвериков доложил на генетическом собрании: «Таким образом, мы подходим к более углублённому пониманию той громадной роли, которую играет в возникновении видимой изменчивости фактор изоляции. На первый взгляд может показаться, что самый факт изоляции, взятый в чистом виде, не может играть никакой роли в процессе эволюции. Как бы мы не изолировали равное, оно всегда остаётся равным. Но в том-то всё и дело, что вид...внутри себя представляет неограниченное разнообразие генотипических комбинаций, и каждая изоляция сразу создаёт в нём условия исключительно благоприятные для проявления наследственных изменений, либо уже существовавших внутри вида до наступления изоляции (при неравномерном их первоначальном распределении), либо возникших в нём уже после обособления отдельных, не скрещивающихся между собой колоний». И в качестве закона изоляции Четвериков излагает положение, которое, будь оно известно Мартьянову, тотчас избавило бы его от сомнений: «...при прочих равных условиях степень дифференциации внутри вида прямо пропорциональна степени изоляции отдельных его частей» (1983, с.с.291,193).
Следовательно, Мартьянова нельзя признавать противником принципа саморазвития, невзирая на отрицание этой максимы в суждениях Усова. Даже более того. Выступив оппонентом усовского откровения, Мартьянов открыл особое отношение, которому я придал форму Усов-Мартьянов, и тем самым вскрыл кардинальную ось в структуре русского пульсационизма, в объёме которого никто не сделал больше Мартьянова в фактическом утверждении как раз принципа саморазвития. Именно это отношение перевело русский пульсационизм из разрозненных мнений смелых и неординарных творцов геологической мысли в консолидированное самостоятельное течение, обладающее самобытной философией и методологией, и, что немаловажно, оригинальным лидером. До настоящего времени конкретное указание на принцип саморазвития как научное мировоззрение имеется только в русском пульсационизме и его первая формулировка дана в авторстве профессора М.М.Тетяева: «Мы так привыкли к представлению о Земле как инертной массе, для жизни которой необходимы внешние воздействия, что сосредоточение внимания на выявлении процесса самодвижения Земли кажется чем-то узким и односторонним, и в этом смысле сказанное выражение отражает господствующую точку зрения на геотектонические явления как на результат приложения внешних механических воздействий на пассивную среду». Это умозаключение великого геолога следует как расширенное представление исходной аксиомы, что «...ибо только в Земле, как целом, мы вскрываем источник её самодвижения и саморазвития, а, следовательно, и изменений её структуры» (1934, с.с.55,6).
Мартьянова можно считать лидером неклассической геологии лишь в той мере, в какой он выступает идеологом принципа саморазвития как causa sui геологии, точнее сказать, пульсаций, а непоследовательность Мартьянова служит выражением общей непоследовательности и противоречивости в теоретической геологии того времени, что ярко представилось ещё на одном примере – нелепости представления о геологической форме движения материи. Это представление появилось во время необычайно бурной популяризации в советском обществе идеи о научно-технической революции (НТР), которая верховным указом была определена эффективным средством построения светлого коммунистического будущего, и этим геологии предписывалось встать в ряд активных производителей НТР вкупе с науками точного цикла. Таким образом, понятие о геологической форме движения возникло в теоретической геологии под влиянием не внутринаучных потребностей и преодоления внутренних противоречий научного роста, а внешнесоциальных источников, оказывающих детерминистское воздействие на геологию, – то есть, на потребу политическим (экономическим) запросам общества. Поэтому отнюдь не случайно инициатором выделения термина и понятия «геологическая форма движения материи» стал академик Б.М.Кедров (1963г.) – знатный деятель идеологии воинствующего материализма.
Представление о форме движения материи исторически появилось в философской среде и связано с именем Фридриха Энгельса, решающего задачу классификации наук. Энгельс исходил из того, что каждая наука «анализирует отдельную форму движения или ряд связанных между собой и переходящих друг в друга форм движения». В природе отсутствуют науки как таковые и «отдельные формы движения материи» явились гениальной находкой мысленного расчленения природного монолита, не нарушающего его объективной целостности и сохраняя переходы и связи наук между собой. В блестящем диалектическом стиле Энгельс показал последнее и назвал физику механикой молекул, химию – физикой атомов, биологию – химией белков. Однако советские аналитики-методологи, изо всех сил стремящиеся следовать методике Энгельса, единодушно упускали из вида, что Энгельс вёл речь о материальном комплексе природы и вычленял оттуда особые формы движения материи как эмпирические составляющие материального монолита. Геология же понимается как естественная история планеты, и в каком же качестве история может быть формой движения материи? Естественно, в единственном качестве – в виде хронологической последовательности свершившихся событий и в форме регистрационной описи фактических данных. Таково именно материалистическое понимание истории и в этом состоит целевая установка объективации геологической истории; но именно это отрицается в пульсациях, если их знать как универсальное свойство геологической реальности. С другой стороны, геологическая эмпирия неопровержимо свидетельствует, что нет грана земного вещества, которое не содержало бы признаков наличия в себе объектов наук, бесспорно обладающих формами движения материи; следовательно, геологические реалии – это сложная и нерасторжимая совокупность объектов других наук (механики, физики, химии, биологии). Поэтому выделение особой геологической формы движения материи есть не более, чем non sens (нелепость) и потому, в конце концов, Энгельс исключил геологию из классификационного ряда форм движения материи.
Непризнанием геологической формы Энгельс повергает всех советских аналитиков в глубокое недоумение. По этому поводу стенает академик Б.М.Кедров: «Трудно сказать, почему в этот ряд форм движения материи Ф.Энгельс не включил геологическое движение» (1959), хотя «трудно сказать», но И.Ф.Зубков, – из числа наиболее рьяных адептов геологической формы движения, – говорит: «Мы действительно не находим у Энгельса термина «геологическая форма движения», но мы не найдём у него и распространённых ныне отождествлений геологических процессов с химическими или с суммой механических, физических, химических процессов» (1979, с.72). Зубков говорит, но не понимает, что в суждениях Ф.Энгельса отсутствие «отождествлений геологических процессов» с процессами точных наук есть основное основание для отсутствия самостоятельной геологической формы движения материи. Врождённый диалектик Энгельс мыслит расчленение природного целого как средство познания этого целого, постоянно имея в уме диалектическое целое, тогда как для вооружённых догматическим диалектическим материализмом идеологов, мнящих себя последователями Энгельса, расчленения есть самоцель, средство для противопоставления разделённых крайностей, как это случилось в аварии с М.М.Тетяевым.
Мартьянов объявляет: «Тот, кто утверждает геологическую форму движения материи, но не приемлет пульсацию – говорит вздор». Однако известно, и по большей части с помощью Мартьянова, что пульсации есть выражение геологической истории, и, следовательно, если пульсации суть история, то она не может быть геологической формой движения, но если существует геологическая форма движения, то пульсации не могут быть геологической историей, а будет наличествовать лишь чередование «голых» эмпирических актов (онтологические пульсации). По духу новаторских постижений Мартьянова несложно уяснить, что «геологическая форма движения» как таковая и как научное понятие не обладает каким-либо существенным когнитивным потенциалом на концептуальном поле его учения. Единственное, что несёт на себе данная ноуменальная фигура, – это удостоверение возможности пульсации быть объективным фрагментом геологической действительности, и во времена Мартьянова, когда после неудач Бачера, Обручева, Тетяева пульсации не пользовались правом гражданства в большой науке, данное обстоятельство играло несомненную роль. Но незаурядная интуиция и врождённое диалектическое чутьё не оставляли Мартьянова в покое в этом вопросе. В «Письмах...» он написал: «Да, история как описание последовательности событий, как феномен, не является формой движения материи. Она, сама история, является отражением движения материи...Да, действительно, меня не очень (не слишком) восхищает сам принцип разделения по «формам движения» – я их не очень чувствую...Но правомерность выделения геологической (а правильнее, космической) формы движения материи для меня вполне очевидна, коль скоро выделяется химическая, физическая или биологическая её формы» (от 4.08.70г.). Непоследовательность Мартьянова здесь сказалась наиболее наглядно: провозгласив антифизикократическую хартию, в вопросе геологической формы движения учёный держит эти самые физикократические науки в качестве примера для геологии. Действительный же эффект геологической формы движения не поднимается в рациональных суждениях Мартьянова выше термина свободного пользования.
А между тем, ни кто иной, как Мартьянов, нанёс догме о геологической форме движения оригинальный и вместе с тем мощный удар. После Энгельса содержательный статус «формы движения материи» значительно изменился и из классификационного мерила он превратился в звание, показывающее ранг высокого служебного положения дисциплин из цикла точных наук(механики, физики, химии) в научно-технической революции. Геология, следуя примеру точных наук и обзаведясь собственной формой движения, тут же погружается в политэкономические стихии НТР и вступает в ряды создателей эффекта 5%. Главная функция геологии в НТР по преимуществу сырьевая; самым знаковым термином современной геологии является «полезное ископаемое». Для кого полезное? Естественно, для внешних общественно-экономических рычагов промышленности и, оказываясь всецело во власти экономических стимулов и политических императивов, геология сплошь и рядом превращается из производителя сырья в сырьевую рабыню. Геологический метод, будучи в лице геологической съёмки наиболее могучим и уникальным из всех научных методов, оказался закабалённым производственными нуждами общества. Являясь, таким образом, детищем НТР, полезные ископаемые нацелены «экономическими стимулами» на выделение из природного монолитного комплекса не отдельных форм движения материи, что логически предназначалось бы для совокупного геологического познания, а отдельных «полезных» формаций (нефть, уголь, бокситы), и не только формаций, но и отдельных пород (каолин, пегматит, слюда), и не только пород, но и отдельных минералов (касситерит, пиролюзит, нонтронит), и не только минералов, но и химических элементов (золото, олово, железо). Таким образом, геология, облачённая в мундир геологической формы движения материи, уже не подвластна геологической науке, а проходит по ведомству экономического департамента.
В этой связи Мартьянов писал: «Итак, любые породы содержат все известные химические элементы и в любых количествах, в зависимости только от объёма пород. Таким образом, представление о том, что есть руда или что есть полезное ископаемое, чуждо науке о Земле, ибо целиком уходит в область экономики, то есть в область чисто человеческую. Если мы попытаемся абсолютизировать представление о полезном ископаемом, то перед нами неизбежно встанет вопрос о том, что, собственно говоря, считать ископаемым бесполезным. И мы немедленно обнаружим, что бесполезных ископаемых нет. Прежде всего, многие горные породы, например, такие, как щебень, гравий, песок или глина, совершенно бесполезные в одних слабо экономически развитых районах, становятся полезными в других – экономически развитых районах. Но главное, что уже при сегодняшнем уровне развития техники любой элемент, выделенный в чистом виде – есть необходимый для народного хозяйства материал» (2003, с.224). В таком плане Мартьянов целиком меняет систему приоритетов: уже не экономика ставит оценку геологическому телу или геологической структуре, имея последние в качестве руды или полезного ископаемого, а геологическое строение района или участка определяет характер хозяйственно-экономического бытия. Геологическое познание расширяется за счёт экономических знаний и понятие «полезное ископаемое» заменяется новой пульсационной нормой, типа повелевающее ископаемое, а геологическая съёмка будет заниматься не поисками или разведкой конкретного полезного ископаемого, а способами эффективного народно-хозяйственного использования геологического строения в каждой точке закартированного пространства. Такова геологизация полезного ископаемого – одна из доктрин пульсационной геологии.
Однако несоответствия и даже противоречия, имеющиеся в пульсационной концептуре Мартьянова, – как-то: отрицание принципа саморазвития, признание геологической формы движения, – при непонимании общего идеологического тонуса воззрения учёного могут при желании восприниматься не как рецидивы непоследовательности индивидуального процесса познания, от чего не застрахован никакой творец научных ценностей, а напротив, как моменты самородного знания. К сожалению, именно такое произошло с редактированием книги Н.Е.Мартьянова «Размышления о пульсациях Земли» (Красноярск, 2003 г.). В «Предисловии редактора» г-н Б.В.Шибистов написал: «В «так называемой советской геологии», как изволил выразиться некий редактор «Пятницы» в предисловии к подборке писем Н.Е.Мартьянова к Г.Грузману, стремление к законам точных наук якобы определено как конечная цель и идеал геологического познания. Это не более чем безапелляционность (в тексте это слово ошибочно напечатано с одним «л». К сведению редактора – Г.Г.) дилетанта. Наглядный пример – попытки математизации и формализации геологии. О том, что математические методы применимы преимущественно к задачам статистической геологии (опять ошибка: «статистическая геология» не существует, а в литературе бытуют «статические» системы и задачи – Г.Г.), что генетические гипотезы как модели не операциональны, говорили Ю.А.Воронин и Э.А.Еганов, В.И.Оноприенко и другие исследователи». Не понятно, к чему г-ну редактору было необходимо упоминать «некоего редактора «Пятницы», когда порицаемое им суждение принадлежит мне лично, а, следовательно, упрёк в «безапелляционности дилетанта» также относится персонально ко мне. Но, похоже, что и здесь г-н Шибистов не вполне владеет предметом. Ещё Александр Герцен, по словам Мартьянова, «умнейший человек Земли Русской», знал, что «Дилетанты вообще – тоже друзья науки, nos amis les annemis (наши друзья – враги – Г.Г.), как говорил Беранже, но неприятели современному состоянию её». В таком случае Мартьянов, как «неприятель» современному состоянию науки, то бишь геологии, выступает крупнейшим дилетантом.
Но здесь важно понимать то, чего нет в редакторских пассажах к книге Н.Е.Мартьянова, что сибирский геолог «неприемлем» не отдельные моменты или положения геологии, а всю геологическую науку, взятую в её парадигмальной полноте, то есть, в том классическом виде, в каком она представлена в учении Ч.Лайеля. А парадигма Ч.Лайеля, как неоднократно подчёркивалось в предыдущем тексте, круто замешана на фундаментальном уложении классической идеологии о всеобщности и незыблемости физических законов точных наук, так что классическая геология всегда имела и сейчас имеет в качестве идеала и предмета мечтаний законодательную базу точных наук.
Классическая геология функционирует в том контексте, о котором ясно говорит В.Ю.Забродин: «мир геологических тел и явлений есть часть физического мира, где действуют законы ньютоновской механики и евклидовой геометрии». И своё аргументирующее обоснование он выставляет в следующем: «Очевидно, для геологических процессов, протекающих с крайне незначительными (по сравнению со скоростью света) скоростями и в постоянном поле тяготения Земли, справедливы эффекты механики Ньютона с соответствующими временными характеристиками» (1982, с.157). При этом автор исходит из ошибочной позиции о том, что теория относительности целиком отвергает ньютоновскую основу классической науки, но в действительности должно понимать, что теория относительности и её релятивистские эффекты годятся в качестве обоснования классической геологии только лишь потому, что она является физической теорией и принадлежит физической картине мира, право на участие в которой классической геологии было предоставлено лайелевской парадигмой. Следовательно, подлинную сущность современной геологии отражают взгляды, аналогичные изложенному мнению В.Ю.Забродина, невзирая на слабость доказательных средств, а вовсе не те отрицающие суждения, на которые ссылается г-н редактор.
Эти последние относятся к тому типу отрицательного знания, которое тривиально сопровождает любой переходной период и указывает только на факты недостаточности господствующей парадигмы, а никак не являются аргументами, отвергающими её. Совершенно справедливо отметил И.В.Круть: «Большинство геологов ещё работают в рамках классических представлений» (1982, с.125) и это будет справедливым до тех пор, пока в современной геологии будет сохраняться мировоззренческая позиция, на которую указали В.И.Драгунов и И.В.Круть: «Для геологов, трудами которых была восстановлена история Земли и её обитателей, первичность материи и вторичность сознания являются краеугольным камнем» (1971, с.102). Это означает только одно: классическая парадигма геологии может быть подвергнута отрицанию только на парадигмальном уровне. Пульсационное воззрение Мартьянова является, во-первых, парадигмальным, а, во-вторых, неклассическим, не только в силу своих чисто научных новаторских достоинств, но более благодаря тому, что мышление тут делается базисной основой геологической науки, то есть, мировоззренческая (философская) позиция пульсационизма выводится из первичности сознания (мышления). Воззрение Н.Е.Мартьянова противостоит реально бытующей геологии как виртуальная научная концепция и как таковая она принадлежит будущему, а равно есть элемент ноосферы В.И.Вернадского.
3. Парадигма Мартьянова: пульсационная геология как эмбрион общей теории земли
Уже в том, что Мартьянов провозгласил геологию «наукой мыслителей», сказалось неклассическое качество его созидающего мышления, а в том, что этому качеству им было уготовано верховное значение в геологическом исследовании, проявилось его парадигмальное свойство. В духе этого последнего сибирский геолог ставит вопрос, который до того не возбуждал интереса в классической геологии: «Что считать в геологии фактом?». Это вопрошание есть писк новорождённого феномена, несущего геологическому миру новое духостояние, то бишь новое геологическое мышление. С рассуждения учёного о геологическом факте и начинается парадигма Мартьянова, давшая естествознанию новую разновидность геологического знания – ПУЛЬСАЦИОННУЮ ГЕОЛОГИЮ. А в обобщающей рефлексии эти рассуждения принимают вид философии геологического факта, хотя в авторском тексте отсутствует это словосочетание.
Мартьянов повествует: «...что, собственно говоря, мы можем в геологии называть фактом? Очевидно, первичным наблюдением, первичным фактом в геологии следует считать геологический разрез. Однако, смысл этого разреза, как бы он ни был изучен, всегда связан с его интерпретацией. Поэтому необходимо признать, что первичным фактом в геологии является верно интерпретированный разрез. Это убийственное для эмпирика заключение о наличии интерпретации в самом первичном факте геологии, вызывает у многих учёных отвращение; некоторые из тех, кто сумел понять это обстоятельство, даже объявили геологию не наукой»(2003, с.146). В таком контексте само собой заявляется новая проблематика – о критериях истинности интерпретации, что и есть философия геологического факта. В глубинном смысле рассуждений Мартьянова свёрнуто ощущение философии геологического факта, только учёный не даёт названия своей интуиции, а говорит: «В геологии всякое наблюдение требует высокого уровня мышления. Для верной интерпретации разреза рецепта дать невозможно, ибо каждый разрез индивидуален. Наблюдая геологический разрез, геолог оказывается всегда один на один с природой» (2003, с.146)
Но не только позицию «один на один» (или геолог – природа) предпосылает Мартьянов естествоиспытателю, – она дополняется позой «с самим собой», то есть, геолог не одинок в общении с природой и в беседу с ней он привлекает «самого себя»: своё мышление и свои знания, то есть философию; тут можно только поразиться проницательности и образности М.В.Ломоносова, который назвал земную кору «Евангелием Природы». Таким образом, верное мышление или философски определённое научное мировоззрение из полезной, но не обязательной процедуры, как это бытовало в классическом познании, Мартьянов превращает не только в обязательное, но и первичное, средство геологического исследования.
Итак, философия геологического факта, определяя верную интерпретацию разреза, придаёт самому разрезу, как первичному факту, качественно новый облик, который влечёт за собой новое восприятие каменной летописи Земли как объективной фактической базы геологии. Другими словами, парадигма Мартьянова начинается с качественно специфической методологии пульсационной геологии. Именно методология как таковая определяет «класс» любой теории, а для неклассического воззрения Мартьянова это обстоятельство важно вдвойне, ибо в классической лайелевской парадигме автоматически задействованы те же константы – геологический разрез и каменная летопись Земли.
С.Дж.Гулд отметил, что «Дарвин, писавший обычно без ложной скромности, заявлял, что половина его работы вышла из головы Лайеля. Среди ключевых элементов дарвиновского мышления видное место занимала нерушимая вера в градуализм, которая была для него не менее важной, чем глубокое убеждение в силе естественного отбора» (1986, с.27). В этом сказывается гностическая роль учения Дарвина для классической геологии, которую отмечают, правда, на специализированном уровне, многие аналитики-геологи, но обратное влияние классической (лайелевской) геологии на дарвиновскую теорию прошло мимо внимания аналитиков-биологов. Это последнее сосредоточилось, как утверждает Гулд, в области градуализма, которым американский геолог называет последовательность и непрерывность изменений в геологическом разрезе. Чарльз Дарвин, воспитанный Чарльзом Лайелем, рассматривал наличие ряда переходных и связующих состояний как самое верное и объективное доказательство наличия механизма естественного отбора в Природе. Однако в геологическом разрезе Дарвин столкнулся с поразившей его неполнотой геологической летописи, что повергло создателя теории естественного отбора в крайнее уныние: «Я не скрываю, что я никогда и не заподозрил бы, насколько скудны геологические памятники в наилучше сохранившихся геологических разрезах, если бы отсутствие бесчисленных связующих звеньев между видами, жившими в начале и в конце каждой формации, не было столь веским аргументом против моей теории». В теоретической геологии в большом почёте выразительная и образная картина неполноты геологической летописи, нарисованная великим натуралистом: «...я смотрю на геологическую летопись, как на историю мира, не вполне сохранившуюся, написанную на изменявшемся наречии, – историю, из которой у нас имеется только один последний том, относящийся к двум или трём странам; от этого тома сохранились лишь там и сям краткая глава, и от каждой страницы уцелело местами только по нескольку строчек» (1952).
Если принять за основу расчёты академика Д.В.Наливкина (1974), согласно которым при продолжительности фанерозоя в 600 млн лет на осадконакопление фанерозойских слоёв приходится 60 млн лет, а остальные 540 млн лет составляют в общей сложности перерывы, то наши знания о фанерозойском этапе превращаются в незнание, ибо 90% информации оказываются недоступным анализу. Таков методологический эффект положения о неполноте геологической летописи, которое в классической геологии доросло до «закона неполноты геологической летописи» (А.М.Садыков, 1974), а последний, в свою очередь, создал основу так называемой прогрессивно-регрессивной эволюции в классической геологии.
Нельзя ощутить суть пульсационного миростояния Мартьянова, не уверовавшись в том, что эта суть противоречит духу и характеру неполноты геологической летописи, а для самого автора пульсационной геологии отвержение этого последнего, как и основанного на нём нелепой геологической эволюции, настолько очевидно, что он не считает нужным заключить о том, что перерывы и размывы входят в состав «первичного факта» в геологии. Следует проницать подспудную мысль, что в пульсационной геологии перерывы вовсе не являются «утраченными интервалами», а слагают составную часть каменной летописи, обладая правом таких же информационных носителей, – неизвестно только, что тут является текстом летописи, а что – иллюстрациями в тексте. Логическое раскрытие интуиции Мартьянова обращается в силлогистику: возраст перерывов заложен в самом геологическом материале с такой же достоверностью, как и время формирования сохранившихся толщ; отсутствующие горизонты в геологическом разрезе отнюдь не относятся к «потерянному миру», а суть полноправные информационные члены летописи; вещество перерывов и размывов заложено в осадках, а возраст осадков есть возраст перерывов. Отсюда следует базовый тезис пульсационной методологии: геологическое время не теряет себя в геологической летописи, – следующая доктрина пульсационной геологии.
Данный методологический постулат обнимает и санкционирует историческую сущность геологических движений, а пульсационная концепция Мартьянова отличается от всех прочих гипотез и теорий прежде всего исторической направленностью и содержательностью, вытекающих из положения, которое необходимо именовать аксиомой Мартьянова: геологическое время есть философский камень пульсационной геологии. Кто не понимает или не приемлет аксиому Мартьянова, тот не проникся духом пульсационного нововведения и не знает претензий неклассической геологии. Наибольшим заблуждением при этом явится сведение или отождествление пульсационной геологии Мартьянова с академической исторической геологией. С точки зрения пульсационной методологии традиционная историческая геология вовсе не «историческая», а «хронологическая», документирующая не динамически содержательную неорганическую (геологическую) жизнь, а последовательную смену и чередование органических (палеонтологических) эпизодов. В их отличии проходит одна, но принципиально важная, из трасс зоны размежевания классической и неклассической геологии. Суть аксиомы Мартьянова, которую можно ещё назвать пульсационной сутью каменной летописи геологии (по-ломоносовски – «Евангелия Земли»), свёрнута в прелестной метафоре еврейского писателя Давида Шахара: «и течение времени слилось с жизнью камней, так что камни превратились в заповедное пространство, стерегущее время». Отсюда выпадает в осадок чеканный образ: пульсация – это окаменевшее время.
Аксиома Мартьянова предусматривает за геологической историей буквальный смысл времени как всеотрицающей и всеуничтожающей константы. Это свойство природного времени абсолютно и, следовательно, распространяется до того, что отрицанию подвергается и само время (в греческой мифологии, очень гуманной в своём содержании, самой омерзительной фигурой кажется Хронос – бог времени, пожирающий своих детей). Итак: время изменяется во времени. Такова эмблема не только пульсационной геологии Мартьянова, но и всего неклассического естествознания, которое выразило себя в мартьяновской интуиции. Этот богатый последствиями тезис, которого, несомненно, ждёт блестящая аналитическая карьера, содержит на поверхности ряд наглядных выводов. Из первого из них самоочевидно исходит, что идея «время изменяется во времени» суть формула самобытного геологического времени, которое и есть «реальное время натуралиста» по Вернадскому, принципиально отличное от времени теории относительности. Следующая очевидность полагается в том, что этот тезис служит ключом к русской либеральной науке, поскольку мартьяновский гнозис полностью отождествляется с «эволюцией факторов эволюции» Шмальгаузена и «эволюцией эволюции» Вернадского. Весьма важное и своеобразное суждение содержится в выводе, где мартьяновское опосредование геологической истории непосредственно раскрывается в тот сектор русской духовной школы, где царит радикальная историческая концепция Н.А.Бердяева, определяющая исторический процесс как взаимодействие времени и вечности. Концепция Мартьянова есть единственная сентенция, где достаточно просто определяется категория вечности: вечность – это время, которое не изменяется во времени.
Номотектическая основа классической геологии, безусловно, базируется на знаниях, законах и идеалах точных ньютоновских наук, – таково основополагание лайелевской парадигмы. Следовательно, антифизикократическая хартия Мартьянова выступает как антитезис пульсационной геологии, данный на фундаментальном уровне. Если взять за основу науковедческое положение Е.П.Никитина, что «Теория есть система законов науки. Научный закон является структурной основной единицей теории» (1970), то причину теоретической неустроенности в классической геологии можно усмотреть, – а Мартьянов это доказывает в своей хартии, – в отсутствии собственно геологических законов. Существующие законы геологии, а точнее, то, что ими называется в классической геологии, незаконны, ибо они не проходили процедуры освящения, обязательной в науковедении для структурных единиц теории, и ни один геологический «закон» не оформлен как форма всеобщности. Отсутствие собственно геологических законов в геологической теории есть следствие основополагания парадигмы Лайеля и классическая геология, поклоняющаяся законам точных наук, естественно, не испытывает потребности в своих собственных законах.
Мартьянов, основывая свою парадигму на отвержении физического гегемонизма в геологии, необходимо должен обосновывать пульсационную геологию в её парадигмальной полноте через собственно геологические законы, показанные как форма всеобщности в геологическом мире. Пульсационная методология, естественно, требует, чтобы основной закон пульсационной геологии опосредовал геологическое время как философский камень пульсационизма и, следовательно, в структурном отношении он состоит из двух составных элементов – истории и всеобщности. В дефинитивном отношении этот закон звучит следующим образом: геотектогенез есть форма существования Земли. Авторский текст основного закона имеет более расширенную формулировку: «...тектонический процесс есть форма существования Земли. И, следовательно, источник энергии тектонического процесса также является атрибутом Земли и должен функционировать безгранично – на протяжении всего времени её существования»(1968, с.13). Подобный номотектический категоризм потому претендует на роль основного закона пульсационной геологии, что в своей сущности он является ничем иным, как геологическим адекватом принципа саморазвития земного вещества, данным через энергетическую составляющую.
На этом пункте, как кажется, заканчивается авторское исполнение мартьяновской гностической конструкции, которая вместила в себя такое обилие интуитивного богатства сибирского гения, что без специального, профессионально-геологического, рассмотрения можно только выразить уверенность в блестящем будущем пульсационной геологии. Из того, что непосредственно доступно нашему пониманию в многосложном постижении Н.Е.Мартьянова, пока должно выделить постулат, который имеет себя в качестве следствия основного закона пульсационной геологии: функционал эффективности геологических систем задан Природой и он постоянен, то есть, всё реальное в Природе целесообразно, ценно и эффективно. Именно в силу этого для пульсационной методологии не существует понятия «полезное» или «неполезное» ископаемое, – все ископаемые в одинаковой мере полезны и каждое ископаемое органически нерасторжимо связано со всеми другими элементами природной среды, занимая в природном комплексе строго обоснованное и скоординированное самой Природой место. Эту сентенцию пульсационная геология имеет право сделать своей своеобразной социальной декларацией, чего геология в классическом варианте никогда не имела: вся окружающая геологическая среда или каменная летопись Земли суть комплексная сырьевая база, экономически выгодное присвоение которой в принципе возможно в любой точке обитаемого пространства Земли.
Общеаналитический обзор нетривиального сочинения Н.Е.Мартьянова я хочу завершить нетривиально – эпитафией, которую я обнаружил на разрушенном еврейском кладбище на Волыни и где, как мне кажется, дано то, что указывает на научный подвиг сибирского гения: «Тут упокоился тот, что не смог того, что мог, но смог то, что не могли другие». А саму «Мартьяниаду» я хочу закончить показом того, как при жизни творца неподвластными социальному институту пытливыми умами оценивалось то, что «он смог».
(Окончание следует)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы