Проза

«А больше всего ненавидят того, кто способен летать»

Фридрих Ницше

Часть первая. Я

-1-

– Зачем мне твои часы, уважаемый? – мой голос чуть развеял уснувшую
вдоль каменной улицы тишину. Я стоял на вечерней аллее старого
города, погрузившись в сумерки, которые так любил за их способность
скрывать истинные очертания людей. Умение скрадывать острые углы.
Я любил эту часть городу, эту тихую вечернюю аллею. Любил за постоянство
и верность прошлому, за отсутствие желания подстроится под быстро
меняющийся мир. Даже запах здесь был особенный, не тот, что снаружи.
Я часто представлял себе маленьким островом это тихое место. Одной
из немногих уцелевших реликвий цивилизации. Остров среди огромной
свалки индустриального города. Одно из редких мест, куда не могут
проникнуть бетон, арматура и цемент, где нет химической заразы
пластика и всей этой вонючей «красоты» высокотехнологичного мира.
Где каждый имеет право закутаться в вечерние сумерки и игнорировать
вопросительные взгляды. Где взгляд с бетонной ступеньки не считается
признаком мнимого превосходства.

То был один из вечеров пустого философствования, когда все вещи
в мире казались мне такими простыми и понятными, а все людские
обиды мелочными и глупыми. Предметы были разложены по местам,
люди отсортированы согласно совершенным деяниям, а события ждали
своей очереди наступить. Пахло сырым деревом и, пока не пришла
усталость, хотелось бродить и чувствовать этот запах еще и еще.
Редкие и оттого такие приятные приступы умиротворения наполняли
вены. Спокойствие и тишина в теплом воздухе. Этот наркотик я не
променял бы ни на что. И чем старше я становился, тем реже и реже
посещали меня эти чувства. Казалось, еще только вчера, они были
моим мироощущением и существовали неотрывно от сознания. Сейчас
уже это только редкость. Диковинка из магазина сувениров. Мне
недавно стукнуло двадцать девять, и неотвратимая перспектива размена
четвертого десятка висела над головой топором. И кто придумал
кризис среднего возраста? Этого человека стоило заочно приговорить
к смертной казни, а труды признать ересью и сжечь на костре. Не
знай я ничего об этом чертовом кризисе, не мне бы и его преодолевать.
Этот период, когда жизнь теряет цвет. Раз и навсегда. Все поиски
утраченных радуг тщетны, все старания никчемны. Сознание вдруг
обращается в старинный кинескоп, темные от пыли лампы которого
не способны осуществить подачу в нервную систему цвета реальности.
Какие понятные цвета – черный и белый. Какая простая и безальтернативная
жизнь. Кто сказал, что в жизни все сложно? Кто сказал, что есть
бесконечное количество вариантов и все решает стечение обстоятельств?
Что можно стать летчиком, первооткрывателем, героем? Это не так.
Жизнь словно локомотив, несущийся по рельсам судьбы и сход с рельс
– редкое и неправдоподобное явление. Так говорил Гера. И он оказался
прав. Где-то я слышал выражение: «Выбери свою судьбу». Теперь-то
я знал, какая это глупость. Макроглупость. Все уже выбрано, спланировано,
отмерено. Твое поведение выработано сотнями житейских ситуаций,
каждая их которых является примитивным или более усложненным повторением
предыдущей. Мозг дает правильный ответ через долю секунды и от
тебя здесь ничего не зависит. Твоя программа не даст сбоя, она
уверенно рулит туда, где по ее мнению «тепло и уютно».

– Выпей молока, оно полезно для подрастающего организма!

– Прочти книгу, это разовьет твои интеллектуальные способности!

– Займись бегом, это укрепит сердечную мышцу!

Улучшит, разовьет, укрепит – оператор закладывает свою программу
с пеленок, навсегда отсекая нежелательные альтернативы. Так создается
твоя внутренняя программа. Твой фильтр. Он призван оберегать душу
и плоть, стать твоим поводырем в мире человеческих отношений.
И запутанные нити житейских ситуацией на выходе будут неизменно
приобретать форму отверстий, которые искусно встроены в твой фильтр.
Изменить что-либо очень трудно, такова программа. Позже выбираешь
тоже не ты. Выбирают за тебя. Но не для тебя, забудь об этом.
Когда понимаешь это и начинаешь свою революцию с целью освободиться
от программы, когда пьешь литры спиртного, куришь всякую дрянь
и внушаешь, разбрасывая слюной, ближайшему соплеменнику: «Я смог!
У меня есть выбор, и я им пользуюсь!» – то просто вносишь дисбаланс
в собственное сознание и мироощущение. Ты разрушаешь шаткое равновесие,
которое поддерживает всю структуру твоего существования. Запрограммированный
разум в конечном итоге неизменно побивает всех бесов, а когда
битва проиграна, он просто ужесточает правила игры. Во избежание
рецидива. Действие, как известно, рождает противодействие, и у
системы внутри тоже есть свои рычаги. Самый действенный – совесть.
С утра за революцию ответишь сам. Систему можно обмануть и некоторое
время заставить плясать под свою дудку, но тогда обычно, проигрывает
печень. В конце концов, остается дурное состояние, да зависимость
от того оружия, с помощью которой ты пытался кого-то внутри себя
побить. Именно от борьбы с этим кем-то оно и останется с тобою
навсегда. Не верь тому, кто вопит, что смог, что в корне поменял,
что перестроил! Все что он смог – это поменять деталь. Но не механизм.
Какая страшная вещь – человеческий самоконтроль.

Мне всего 29, а жизнь такая понятная и легко предсказуемая. Можно
сказать, убийственно предсказуемая. Я нашел все, что искал. А
то, что желал бы найти, мне принесли. Игра потеряла интерес, закинута
под кровать, а новой в продажу не поступало. Какая дикая пустота
внутри, всепроникающая и беспросветная косность! Что сделать,
чтоб этот мир взорвался, чтоб снова засиял красками и словно несущийся
на полном ходу гонщик, не знал до конца, что есть там, за поворотом?
Как все вернуть? Где запах берез и утренний бег по высокому хлебу?
Где поднятая целина и пьяные трактористы? Где прелесть осенней
листвы и следы на снегу? Где, наконец, спертое дыхание и потеря
ориентации, где то безграничное и безотчетное, неподдающееся усмирению?
То, что именуют счастьем? Где оно, что обещали перед этим фильмом,
длинною в жизнь? И откуда этот металлический привкус обыденности?

Все что у меня осталось – это редкие приступы ностальгии. Ради
них было все это? В них смысл?

Мне 29, и если бы мне сказали лет десять назад, какая часть того,
что я считал счастьем, станет моей, я искренне бы посмеялся. Те
горизонты, что казались так важны, в реальности обратились миражом.
Дымкой. Самообманом. Сейчас в своей двухуровневой квартире я рассматриваю
пустой потолок, дело-всей-жизни вызывает чувство присутствия на
цирковом представлении, а любимый человек является экспресс-способом
избавиться от нервных клеток. Все остальное – просто серое воплощениями
не самых лучших человеческих идей. Это капкан и я сам шел, я бежал
к нему, а он не преминул захлопнулся. Аплодисменты, мастер. Это
и есть счастье.

Стремиться к чему-то еще? Нет, такой программы заложено не было,
итак уж слишком «уютно и сухо». Калейдоскоп из цветного превратился
в черно-белый. Баста. Я уже пару лет соглашаюсь с этим. Света
в конце туннеля не видно, хоть и пытались менять лампочки. Это
моя тихая осень, осень без революций и самопожертвований, без
рваных ритмов и насилия над собой. Та осень, когда вдруг понимаешь,
что бодро вскочив утром и помахав руками, невозможно начать новую
жизнь. Что следующие три мига, когда заставляешь себя верить во
что-то, обернутся пятью сотнями часов, когда верить уже будет
не во что. И ты, как прожженный стратег, уже не возвращаешься
пулей на исходную, выжидая очередного несуществующего рестарта.
Глупо.

То многое, что будоражило, летало и искрилось, ушло. Испарилось,
стерлось, изжило себя. Его больше не будет и с этим нужно было
как-то мириться. Слишком часто пользовались и коробка с сюрпризами
показала серое дно. Кредит исчерпан.

Мне 29 лет, и я должен был кое-что сохранить. Его немного, оно
прозрачное и смешное, но я сохранил его. И оно мое. Этим немногим
оставались контакты с людьми, чье присутствие реанимировало цветные
картинки из прошлого, тихие ночные прогулки в одиночестве и пожелтевшие
страницы пыльных книг.

Гера был моим лучшим другом. Оставался им в течение десяти последних
лет Он хорошо понимал людей. Может быть слишком хорошо, чтобы
любить их. Он просчитывал движущие ими мотивы, еще до того момента,
когда было произнесено первое «за» и «против» и мгновенно расставлял
точки над «и». Меня он удивлял своей врожденной прозорливостью,
остальные ее боялись. Может, поэтому он по-настоящему сошелся
лишь со мной. По жестам, манере общения и поведению при разговоре,
Гера вскрывал замаскированные порывы и обходные маневры, которые
обычно движут людьми. Прямо и без обиняков. То, что человек говорил,
было для него абсолютно безразлично. Врожденный сканер человеческих
душ, вот кем он был. Это скорее вредило, чем помогало, но таков
уж был фильтр, установленный в его голове оператором. Он был открыт
и прямолинеен в общении, но не был свободен от собственных амбиций.
Наверно маски, которые носят люди, зачастую являются единственной
их защитой от внешнего мира. Наверно не многие хотят выставлять
на показ свое истинное лицо. А многие даже боятся, боятся увидеть
самих себя. Ложатся, не снимая масок и встают в полном гриме.
Гера читал поверх этих масок. Иногда ошибался и делал поспешные
выводы, но после этого всегда сам исправлял ошибки. Он не хотел
делать людям больно, просто жил своей «системой». Гера был лидером
и это сквозило через его кожу. Был индивидуален и имел собственную
оценку всему, что окружало его. Не терпел лести, не переносил
двусмысленности и недосказанности. Его суждений зачастую оказывались
очень сложными и неоднозначными. Он не искал простоты и ненавидел
голословность. Иногда и я не мог его понять. Но от этого делалось
только интересней. Я считал его лучшим другом, однако сомнительно,
что тоже он мог сказать обо мне. Слишком много всего было складировано
в его сознании на нескончаемых полочках бесконечных хранилищ с
бессчетными бирками. Логическое мышление, построенное на категориях
«да» и «нет», «хорошо» и «плохо». Системность во всем, что окружало
его. Таков был Гера. И поначалу я жутко невзлюбил его. Но жизнь,
как известно, расставляет всех по своим местам. И мое место было
рядом с ним. Мы часто бродили вдвоем, у нас была своя философия
и свой причудаковатый мир. Мы напивались и разговаривали, переворачивая
смысл вещей с ног на голову. Мы чувствовали себя превосходно и
понимая друг друга с полуслова. Мы жили одной жизнью. Может так
оно и было, кто знает? Все истинно и все ложно.

Были и другие друзья, приятели и просто знакомые. Хороших не много,
обычных – больше. Когда мы встречались, весь мир кружился вокруг
в диком нескончаемом танце. И строили планы, которым никогда не
сбыться и выражали симпатии, которым не стать любовью. Другие
неожиданно появлялись и также нежданно исчезали.

Из этих связей юности, в конечном итоге, и произросла моя работа.
Однажды повстречавшись, как сейчас говорят, с «правильными» людьми
я и начал свое становление в качестве личности. Той личности,
которая, как говорил Гера, становится фигурой в современном мире.
И я захотел быть фигурой. Не знаю, зачем. Наверное, как все. Началось
это с Гериной идеи, принятой всеми за шутку, а закончилось организацией
крупной и успешной компании, чье имя было известно по всей стране.
Не буду рассказывать, каким родом деятельности мы занимались и
к чему сводился весь этот род, это не так важно. Важен сам путь,
который мы прошли рука об руку. Мы учились, боролись и побеждали.
Вместе ставили на ноги и развивали наше детище, считая, что оно
подарит нам когда-нибудь свободу. Конечно, это оказалось не совсем
так. Точнее, совсем не так. Гера ушел первым. А наш ребенок только
сильнее сдавил пальцы на шеях своих родителей. Остальные, с кем
я начинал, также вовремя прочувствовали строптивый характер чада
и постепенно, один за другим, стали отходить в сторону, сведя
свою роль к банальному получению процентов. Как бы то ни было,
ребенок стал личностью и больше не нуждался в столь представительном
окружении. И я, словно престарелая нянька мучимая ревматизмом,
остался один. Был оставлен в целях ликвидации последствий непредвиденных
стихийных бедствий. Ну и для поддержания основной, самой главной
«концепции», конечно. Концепции успеха. Радость от становления
и роста, гордость за пройденный путь и надежда на открытие новых
горизонтов каким-то необъяснимым образом сменились разочарованием,
апатией и пресыщенностью. Медленно, но верно сотворенный нами
организм достиг предела роста и стал топтаться на одном месте.
Все, что было сделано, в один миг обратилось данностью природы,
павшей на наши головы, повседневной обыденностью. Больше не было
дикой радости труда, жажды завоеваний и желания во что бы то ни
стало показать конкурентам «наш ответ Чемберлену». Мы разбрелись
по углам и перестали верить в чудо.

Обезьяна с помощью труда стала, наконец, человеком. Так считал
Дарвин. Только старик умалчивает, что дальше происходит с этим
самым человеком? Я могу исчерпывающе ответить на этот вопрос:
человек начинает снова сутулиться и обрастать шерстью. Он ковыряет
пальцем в носу и забывает слова. Он возвращается в свое обезьяне
обличье и на этот раз инструментарием его на обратном пути становится
безделье. Такой вот казус природы, этакая спираль эволюции. Мои
соратники, как выражался один функционер, вовремя смекнули, куда
клонит Дарвин и свернули с кривой дорожки эволюции. Радость и
смысл жизни дарует труд, ожидание и стремление, но не сами плоды
этого труда. Я был последним. Меня оставили погибать на этом острове.
И я отчаянно и раздраженно стал кидаться в окружающих бананами.
Они не обращали на меня внимания, а мой шерстяной покров тем временем
набирал плотность. На смену «старикам» пришли они – все эти топы,
вице и премьеры. Это были серые обезьяны с неуемным желанием ходить
на двух конечностях. Я улыбался. Они беззвучно скользили вокруг,
постоянно что-то предпринимали, ворочали тонны бумаг и составляли
миллионы договоров. Они чертили, писали, сочиняли. Ездили, ходили
и летали. И неимоверно гордились тем, что двигаются к человеческой
жизни. Что участвуют в «процессе». Глупцы. Когда-нибудь вы станете
людьми и тогда я расскажу Вам, что есть еще путь в обратную сторону.
Вы поймете, что это за «процесс» и куда он ведет. Тогда-то мы
и посмотрим, кто кого забьет до смерти бананами.

Они не понимали и избегали меня, я презирал их. В открытую обличал
и высмеивал, пресекал их заискивания и корпоративные замашки,
уничтожил их служебную солидарность. Я целенаправленно и постоянно
убивал все то, что могло их объединить. Делал все возможное, чтобы
их путь назад в джунгли отодвинулся на более поздний срок. Они
терпели меня из-за положения, хотя я чувствовал, что стал якорем
на корабле. Объединившись, они могли уничтожить меня. К счастью,
понимал это пока только лишь я.

Иногда звонили те, спасшиеся в прошлом. Те кто вовремя отплыл
с этого острова и наблюдал теперь жизнь в джунглях со стороны.
Мои соучастники и единомышленники. В их голосах была строгость.
И тогда умная, но одинокая обезьяна заверяла, что все идет по
плану и прирост составил столько-то, а издержки столько-то. Я
пытался прикрыться щитом из цифр. Однако старую хватку не всегда
можно купить даже сильными колебаниями воздуха и тогда в трубке
повисало напряженное молчание.

– Какой, к черту, баланс? Кого это еще может волновать? – думал
я во время вынужденной паузы.

– Он определенно сдает, его сбросят, как попа с колокольни! –
думал мой собеседник.

После этого, как правило, следовало собрание из прежних единомышленников,
весь смысл которого сводился к тому, чтобы на практике убедиться,
не сошел ли я еще с ума. А если и сошел, то оперативно убедить
меня в обратном. Про себя я потешался над ними от всей души. Какая
нелепая работа, какая паскудная жизнь. Люди пытаются уверить друг
друга в существовании того, чего давно уже нет. Они заражаются
этой верой, они ходят и дышат, пока вера циркулирует в их крови.
А когда она слабеет, они снова бьют в колокола, чтобы наподдать
одинокой обезьяне и вколоть друг другу очередную дозу. И так по
кругу.

Моя жена Полина. Когда-то я любил эту женщину, точно знаю. Когда-то
в другой жизни. Они была частью меня, частью сознания и мышления,
кусочком разума и души. Люди называют это любовью. Было время,
когда я прикасался к этой частичке и постоянно испытывал отдачу.
Сильный разряд тока переворачивал меня изнутри, заставлял верить
и неотступно следовать за ним. Приступы едкого, разносящегося
по всему телу и щемящего сердце волнения от прикосновения, от
единого взгляда. Люди называют это нежностью. Только дотронуться,
всего лишь легко прикоснуться к потаенной струне и внутри ты становишься
сильнее и глубже целого мира. Ток разносился по всему телу, он
играл и бился во мне. Казалось, я открыл тайну вечного двигателя
и этой лампочке никогда не потухнуть. Когда-то давно мы были единым
целым, одним мозгом, разумом, душой. Одной сатаной, если угодно.
Я знал каждый жест, каждое движение. Нам не нужны были слова.
Слова были внутри, но обмен ими совершался не посредством звуков.
Идеальная пара. Идеальный брак. Что еще сказать? Когда-то давно
я, наверное, мог говорить бесконечно. Но и здесь меня ожидал всего
лишь короткий цветной ролик. Непрерывный бег тока по проводам
тоже когда-то заканчивается. Струны одна за другой, сначала ослабли,
затем лопнули… Словно в старой скрипке Страдивари. И наша скрипка
стала обыденным куском дерева. И я хранил ее только потому, что
еще помнил, какие мелодии она когда-то играла…Чудесные мелодии.

Такой вот сон, похожий на жизнь. Такой излом стереотипов и развенчание
идолов на уровне отдельно взятого человека. Мне 29 лет и стены
моей тюрьмы по мере течения времени становятся все выше. К чему
я пришел? Какое извращенное понимание сути, какое жуткое сознание
реальности. Откуда оно взялось, кто этому научил? Кто говорил,
что стоит познать истину? Это ложь. Самая гнусная ложь. Жизнь
должна оставаться загадкой и приближение к пониманию ее смысла,
должно только больше и больше отдалять от человека ее истинную
суть. Ее нутро должно оставаться непознанным до самой зимы человеческой,
до самого смертного одра. И только будучи седым старцем на закате
и восседая на вершине познания, сложенного крупицами жизненного
опыта, можно позволить оглянуться на пройденный путь и постичь,
наконец, сущность вечного цикла природы, ее хитросплетения и тайны,
ее вечную жизнь и обновление, ее нескончаемый и непреодолимый
бег. После этого неминуемая смерть. Чтобы никогда не узнали другие.
До них дойдет очередь. Только время вправе открывать эти врата.
Только время.

Я думал об этом, прислушиваясь к звукам своих шагов на вечерней
аллее старого города. От сырости булыжников мостовой веяло грустью.
Меня окружало мое одиночество и я понимал, что оно и является
тем настоящим миром, к встрече с которым я столько готовился…

Что произошло затем, я досконально вспоминал позже, по крупицам
восстанавливая в памяти, каждую мелочь, каждый штрих. Вплоть до
порывов ветра, вплоть до запаха влажных листьев тем тихим вечером.
Но это случилось и кто решил изменить мою жизнь, разрушить мой
мир, разнести в прах мой муравейник – так и останется для меня
загадкой. Разум отказывается давать логические объяснения событиям,
а внутренний голос по прошествии тех десяти октябрьский дней,
исчез. Его больше не стало. Не мне вспоминать пережитые эмоции
и чувства, не мне теперь обрести понимание. Не мне осознать, что
не существует случайных обстоятельств, способных завертеть подобный
круговорот событий. Это походит на длительный прыжок в никуда.
В бездну. И я его сделал…

Иногда мне кажется, что может это происходило и не со мной. Возможно,
мне приснился сон или посетило минутное наваждение. Может, мой
воспаленный неверием разум, рисовал эти страшные и причудливые
картины? Это он чередовал с такой фатальностью и необратимостью
события. Это он своей не осязаемой рукой швырял всех этих людей
как шахматные фигуры из стороны в сторону и выдирал нервные клетки
клочьями. Это он, мой больной разум. Когда наступают такие минуты,
я отрекаюсь от всех данных мной ранее показаний и клянусь себе,
что нагло и цинично выдумал все, что это лишь фильм, спектакль,
представление. Это шапито, если хотите. Что угодно. Я становлюсь
на колени перед собственной совестью и верую в каждое слово отречения,
как на духу. Все так, если бы не одно «но». У событий произошедших
тогда, в эти теплые октябрьские дни, был один свидетель. И я смотрю
на него. И мучимый сомнениями и неверием, доведенный до отчаянья
пограничным нервным состоянием, я задаю ему отсюда единственный,
самый простой вопрос, вымаливая отрицательный ответ и с жадностью
вглядываюсь в пропасть глаз, что таят воспоминания тех событий,
а он… он неизменно отвечает мне шепотом, полным необъяснимого
волнения:

– ... были проклятые часы….. действительно были...

Так все-таки были!

(Продолжение следует)