Проза

Начало

Продолжение

Часть вторая. Он

Всю ночь моросил мелкий противный дождь. На часах была половина
двенадцатого, а дождь не прекращал барабанить ни на минуту. Не
доехав квартала до искомой улицы, я остановил машину и рассматривал
пасмурное небо. Мелкие капли падали на стекло и почти мгновенно
исчезали. Не выношу дождь, ненавижу сырость. Надев перчатки и
плащ, я вышел из машины и, оглядевшись, быстрым шагом направился
вглубь улицы. Грунт целыми комьями прилипал к вычищенным до блеска
ботинкам, я чертыхнулся. Сажа осела на листве придорожных деревьев
и, смешавшись с влагой, издавала затхлый запах. Я заметил чернеющий
скелет дома еще издали. Огонь переделал его до неузнаваемости.
Черные глазницы окон смотрели прямо на меня. Если так умирают
дома, то этот несомненно был мертв. Я аккуратно заглянул во двор.
Никого. Сизый дым до сих пор исходил от теплого кирпича, моментально
тая в прохладном воздухе. Осторожно выйдя из-за противоположно
стороны гаража, я остановился и теперь осматривал двор внимательнее.
Удовлетворенный увиденным, достал из кармана брюк телефон, и пальцы
свободной руки спешно заходили по кнопкам. Никто не ответил мне.
Я спрятал телефон. Войдя внутрь двора и осторожно ступая по черно-зеленой
траве, я подошел к ним вплотную. Они стояли на том самом месте,
мелкие капли влаги высоко подпрыгивали, оттолкнувшись от темной
крышки. Протерев запотевший циферблат перчаткой, я быстро осмотрел
их. Маленькую изогнутая стрелка застыла на девяти. Я несколько
раз аккуратно погладил стекло, раздумывая. Небольшой лакированный
футляр с логотипом «S&W» застыл на самом краю деревянных часов.
Я поднял его и медленно открыл. Крышка щелкнула, приняв крайнее
положение. Внутри осталась только мягкая бархатная обивка. Тогда
я спешно закрыл и сунул футляр в карман своего плаща, после чего
достал маленький круглый ключ. Просунув его в отверстие на крышке
часов и зафиксировав, я плавно повернул ключ против часовой стрелки.
Знакомый глухой щелчок был мне ответом. Механизм пришел в действие,
створки чуть ниже циферблата быстро раздвинулись и замерли. Уверенным
движением я просунул руку в освободившуюся нишу и снял с креплений
внутри матовый металлический цилиндр с граненой поверхностью.
Опустив его в тот же карман, что и деревянный футляр, я огляделся
вокруг. Никого. Тогда я провернул вставленный ключ в обратную
сторону. Пластины моментально встали на прежнее место, наглухо
закрыв собой полость. Все это заняло не более десяти секунд. Закончив
манипуляции с часами, я направился в гараж. Открыв ворота настежь
и вернувшись во двор, я поднял с земли два темных от плотного
налета гари чемодана. Лопнувшая на боку кожа одного из них не
выдержала, едва я только оторвал его от земли, и содержимое посыпалось
сквозь зияющую рану к моим ногам. Спешно сложенная мужская одежда,
рамки с фотографиями, какие-то документы и толстые книги распластались
по земле. Я бесшумно выругался. Сбросив чемоданы на дно смотровой
ямы в гараже, я вернулся и, собрав в охапку оставленные тряпки,
на руках отнес эту груду к яме. Та же участь постигла высыпавшиеся
книги, толстые тетради, фотографии и разбросанные в грязи бумаги.
Все это оказалось на дне. Стоя у самого края бетонной пасти, я
вдруг замер. Поверх сваленной вне всякого разбора груды барахла,
лежала маленькая мятая фотокарточка. Она заставила меня замереть.
Я узнал ее. Глянец потрескался, оголив белесые следы идущих во
все стороны изгибов, один из углов был оторван. Двое молодых мужчин
в одинаковых свитерах были изображены на фоне темнеющего позади
леса. Глаза смотрели ясно и открыто, по лицам расплылись редкие
естественные улыбки. Они держали друг друга за плечи. Наклонившись,
я достал фото и долго рассматривал его изображение, положив на
колени и держась ладонями за виски. Потом я встал и быстро вернулся
во двор. Часы были тяжелыми, как и прежде, но я поднял их и, уперев
в грудь, направился к гаражу. Они обреченно звякнули, ударившись
о бетон. Я оглядел двор. Теперь все. Тщательно стряхнув следы
копоти с плаща и ботинок и протерев перчатки, я взял в углу жестяную
канистру и, открутив крышку, обильно полил желтой маслянистой
жидкостью содержимое ямы. Бензин растекался по обложкам книг,
пропитывал ткань одежды, разъедал глянец фотобумаги. Канистра
опустела и со звоном отлетела в сторону. Я аккуратно протер лоб.
После этого достал из кармана брюк зажигалку, свернул трубкой
найденную недавно фотографию и поджег ее. Пламя быстро нашло себе
пищу, ухватившись за край бумаги и стремительно забираясь все
выше. Первые пепельные снежинки закружились в сыром воздухе. Через
несколько секунд она была в яме. Внутри все одновременно и послушно
вспыхнуло, озарив тусклые стены гаража играющими бликами пламени.
Я отпрянул назад. Сняв перчатки и присев возле огня, я долго держал
над ним руки, сосредоточенно рассматривая языки огня, резвящиеся
в своем завораживающем танце. Я наблюдал, как предметы постепенно
теряли собственную форму и содержание. Они скручивались в немыслимые
спирали, неправдоподобно сжимались и чернели, теряя в размерах.
Вскоре они переставали что-то обозначать в этом мире, потеряли
смысл и переставали носить названия. Они все превратились в бесформенную
груду однородного серого пепла. Все было кончено. Я закрыл лицо
и почувствовал теплоту слез на своих ладонях.

***

Я ехал по сырому асфальту дороги и думал, как давно это началось.
Как долго я жил с этой болью? Очень долго. Около десяти лет кануло
с тех пор в лету. Это огромный срок. Он способен с легкостью поднять
человека на заоблачные высоты или же смешать его со зловонной
жижей в придорожной канаве. Он в силах сделать и то и другое несколько
раз к ряду. Причем в произвольной последовательности. Десятилетнее
сумасшествие, злокачественная опухоль на сердце. Вот чем я жил.
Днем и ночью, то внезапно исчезая словно навсегда, то неистово
впиваясь в горло с удвоенной энергией, оно возвращалось. И не
можешь уснуть, не в состоянии думать, иногда даже дышать. Голова
существует, только что бы терзаться домыслами о нем, руки для
того, чтобы испытывать желание задушить себя, а глаза, чтобы видеть
собственное бессилие. Оно терзало меня, сдавливало горло и швыряло
в вязкую пучину отчаяния. Я перестал понимать, кто я есть на самом
деле, прекратил видеть свое отражение в глазах окружавших меня
людей. Кем же я был? Ежеминутно, ежечасно это чувство обжигало
мои воспаленные нервы, будто непрерывно капающее на голову олово.
Ни на минуту не останавливающиеся лопасти бормашины сверлили мой
слабый разум. Я не мог совладать с собой, не мог заставить себя
остановиться. Не знаю, как назвать его, это что-то, живущее внутри.
Чувство это или состояние? А может образ жизни? Но я прожил с
ним десять лет. За десять лучших лет жизни мне продали лишь отчаяние
и страх. Трудно каким-либо одним словом описать то, чем оно было
на самом деле. Сложно дать ему четкое и лаконичное определение.
Слишком длинной и неоднозначной была история его возникновения,
долгой и извилистой его дорога, чтобы можно было считать правдивыми
односложные определения. Много воды утекло. Не стояло на месте
и это нечто внутри. Но если разделить это чувство на составляющие,
если понять его структуру и проанализировать предпосылки возникновения,
то, пожалуй, опытный психолог в состоянии размотать этот клубок.
Я не знал, как правильно это сделать. Я сделал так, как умел.
Не выдержав долгой опустошающей болезни, я занялся самолечением.
Самостоятельно вырезав опухоль, я накромсал и много лишнего вокруг.
Но об этом позже. Сейчас не о том. То, что я чувствовал все эти
годы, было неразрывно связано с одним таким далеким и таким близким
мне человеком.

Сейчас мне хочется вспомнить о нем. Вспомнить и поскорее забыть.

Мы познакомились в университете. Господи, десять лет! Вспоминаю
себя в эти годы. Будто и не со мной это было, словно кто-то другой
скрывался за этим обликом, кто-то иной так открыто и жадно смотрел
на окружающий мир. Полный уверенности и планов, жизнерадостный
и рассудительный, энергичный и мучимый жаждой открытий. С ранней
юности я стремился к познанию движущих этим светом механизмов,
с детства я не желал сна и покоя. С высоко поднятой головой и
расплавленными плечами я привык смотреть прямо в глаза собеседнику
и такие понятия как «скромность» и «стеснительность» оставались
для меня загадкой. Страницы, истово пожираемые ночами напролет,
научили меня сначала чужим мыслям, а затем позволили иметь свои.
Я научился мыслить. Труды Макиавелли и Джона Локка, Ларошфуко
и Блеза Паскаля открывали мне секреты тысячелетнего человеческого
опыта и подталкивали к безостановочному движению – как физическому,
так и умственному. Дикая страсть к познанию в сочетании с острым
умом и неприкрытой амбициозностью образовали гремучий коктейль,
и я рано выдвинулся вперед из безликой толпы. Я не хотел и не
мог быть таким как они. Таким как все. Просто обязан был обладать
своей совершенной точкой зрения. И в моей голове к тому времени
уже был возведен первый бастион собственного мнения. Он был моим
миропониманием, мироощущением и мировоззрением одновременно. Позже
я много переделывал его, но тогда основы, которые были заложены,
я считал незыблемыми. Я неизменно стоял на высоких каменных стенах
и наносил удары не разделяющим моих взглядов оппонентам, заставляя
согласиться с собственной точкой зрения. «Дорогу осилит идущий,
дорогу осилит идущий», – повторял я заученную восточную мудрость,
отгоняя от себя самоудовлетворение. И вскакивал снова. Нет, я
отнюдь не был кичливым одиночкой, мнящим себя гением. Это противоречило
в корне выстроенной мной «системе». Она имела своим фундаментом
обратное, конечной целью ее я видел достижение некого абстрактного
«абсолютного результата» через объединение характеров, умов и
усилий. Я не занимался самолюбованием, но уже тогда отравился
ядом эгоизма. Во главу системы я ставил собственную персону, и
даже тени сомнения не возникало в моих мыслях на этот счет. Ведь
моя система не могла существовать без меня самого. Я никогда не
переступал через других людей, напротив был полностью нацелен
на развитие в сообществе с этими другими. За этим и скрывается
истинный эгоизм, не так ли? Достижение собственных целей чужими
средствами с использованием хитрых и запутанных лабиринтов для
собственной совести. Обделенный стеснительностью, я обладал, наверное,
чрезмерной гордостью и самолюбием, чтобы прятать собственную персону
с ее «абсолютной системой» от людей. Я безжалостно экзаменовал
свои идеалы в обществе, испытывая их жизнеспособность на практике.
Ничего абсолютного нет, это я стал понимать уже тогда, подвергая
бумажные мысли испытаниям практикой. То, что было проверено –
оставлял, что оказывалось нежизнеспособным – без сожаления откидывал.
Я считал своим долгом делиться собственными представлениями о
жизни со всеми и каждым. Я анализировал роль каждого из членов,
окружавшего меня общества в целях достижения единого результата.
Гармонии? Вряд ли. Гармонии я не искал. Может и громко сказано,
но я был материалистом. Указывали на ошибки, я вносил коррективы
в собственное понимание вещей. Встречал разделение взглядов –
мгновенно вносил отмеченные черты в специально отведенные ячейки
разума, для дальнейшего их применения. Я очень сильно зависел
от взглядов общества, хотя и отделял себя от толпы. Странно и
смешно это все было тогда, как и все в нашей жизни, наверное.
Не боялся экспериментировать и считался в своем кругу ярко выраженным
лидером. По-другому и быть не могло. Открыто и уверенно излагал
точку зрения и прямо смотрел в глаза. Уже за одно это в современном
обществе можно сойти за человека выдающихся способностей. Но я
желал большего. Старался дотянуться до сильнейших и использовать
по дороге слабейших. Одним словом, я строил систему. Возводил
свой улей. Оптимальный улей для взращивания оптимальных пчел с
целью достижения оптимального «результата». Я окончательно утвердился
в сознании, что откровенность и прямолинейность в сочетании с
твердостью и логичностью позиций являются единственно возможными
механизмами человеческого подчинения. Такой уже мой характер,
даже сейчас эта черта иногда мечет искры. В тот момент, когда
другие снисходительно молчали, внутри меня неизменно щелкал тумблер
и поток металлических слов жестоко нивелировал пространство, лжецов
или всех тех, кого я считал не правыми в этом пост-временном вакууме.
Потом я неизменно молчал несколько секунд и извинялся. Неизменно.
Меня ненавидели и боялись. Я никогда не был голословен, досконально
аргументировал всякую мысль и требовал от других того же. Я рисковал
быть потопленным собственной правдивостью. Этика была придумана
не для меня. Я любил системность и порядок во всем, свое место
каждой вещи и человеку. Может, это и погубило, в конечном итоге?
Жить по единым правилам, но мир вокруг развивался спонтанно и
непредсказуемо, вне всяких чертежей и математических выкладок.
Одни ненавидели меня и избегали, другие уважали и заглядывали
в рот. Но только потому, что я не нуждался в их любви. Я утопал
в своем интеллекте. Но независимо от этого никто и никогда не
видел во мне лжеца или подхалима, я стремился к кристальности
отношений, без недомолвок, тайных замыслов и обходных маневров.

Именно тогда я осознал всю полноту могущества корпоративности,
заболел этой болезнью душой, если таковая была. Я был уверен,
что один человек как таковой не представляет из себя ничего существенного,
но, лишь объединившись идеей, общность людей может вместе достичь
желаемого. Чистая математика. Чистая болезнь социума. Чем конкретно
обернутся эти высоты, я еще не представлял, но веровал в солидарность
и общность до умопомрачения. Все мои усилия, время и старание
были направлены на создание вокруг себя ячейки с общностью идей,
стремлений и мыслей. Я понял, что годы обучения ни за что нельзя
потерять и более естественного шанса объединить общность различных
людей больше не представится. Не покладая рук, я создавал общее,
не замечая под ногами растоптанное мною тысячу раз личное. Чужое
личное. Не все получалось, но я ни на секунду не опускал рук,
не верил в существование разочарования и равнодушия. Позже я понял,
что где-то просто перегорели транзисторы. Но поздно. В свободное
время я продолжал читать все подряд по психоанализу и экономической
теории, стратегии маркетинга и теории государства и права. Сознание
работало на критических оборотах, не зная отдыха ни днем, ни ночью.
Помню, что почему-то был преисполнен бредовой уверенности, что
если позволю себе остановиться, все полетит к чертям собачьим.
Но беда, как говорится, приходит оттуда, откуда не ждешь.

В конце концов, был сформирован узкий круг тех, с кем я планировал
осуществить наступление на внешний мир. Среди них был и он. Мой
лучший и, пожалуй, единственный друг от самого начала и до конца.
Мы стояли на одной ступени и смотрели друг на друга с абсолютно
одинаковой высоты. Он единственный, к кому я никогда не испытывал
скрытого снисхождения. Он был не такой, как все. Пожалуй, даже
слишком не такой. Индивидуальность доводилась в его сущности до
степени невозможного. Я никогда прежде не сталкивался с людьми
подобного рода, и весь мой логический подход рушился, становился
песком и пылью, едва дело доходило до его взглядов. И я видел,
что это замечают остальные. Он поражал нерациональностью и слепой
интуицией, глубиной внутреннего и нелепой оторванностью от внешнего
мира. Не знаю, чем он там руководствовался, но точно не здравым
смыслом и логикой. Будто умел посмотреть на вещи с другой, скрытой
от меня стороны. Он был гениален и смешон, этот взрослый ребенок.
Поначалу мы игнорировали друг друга. Потом просто не понимали.
Как мы срослись? Загадка. Этот внутренний мир его был настолько
обширен и велик, что каким-то неимоверным способом в обход логики
диктовал ему верные ответы на диктуемые жизнью вопросы. Он мыслил
иначе, и в этом, наверное, была его главная сила. Я не понимал
этого, но принимал как есть. Принимали и остальные. Он умел убеждать,
не предпринимая для этого ровным счетом никаких усилий. Просто
заражал окружающих собственной молчаливой уверенностью. Тогда
я и представить себе не мог, чем это обернется для меня.

Мы мгновенно стали лучшими друзьями, ведь недостающие элементы
моего внутреннего пазла, были неизменно припрятаны в его кармане.
Отрешенность и вера в символы, мечтательность и острое, как игла,
внутреннее чутье создавали какой-то неимоверный коктейль харизмы
и темперамента в этом человеке. Он имел пространные взгляды и
мог делать выводы, не заботясь о доказательствах. И окружающие
легко глотали такую пищу. Никогда не покидало ощущение, что по-другому
просто быть не может. Просто никак и все. Скоро я не смог обходиться
без него, а он, как назло, слепо стремился ко мне. Мне никогда
не понять его нелогичных и странных поступков, его суждений и
редких фраз. Не знаю, как работает этот механизм, но он зачастую
творил чудеса этим своим потусторонним миропониманием. Энергия
не была направлена на созидание или на разрушение, нельзя было
однозначно определить положительным ли он был или отрицательным
персонажем. Просто в нужный момент, он смотрел куда-то вглубь
и познавал суть происходящих вещей, не вникая в их структуру.
Мы гармонично дополняли друг друга, словно две стороны одной монеты.
С ним было легко. Легко и просто. Какая-то простота и искренность,
которые так ценятся в людях, составляли основу его натуры. И они
подкупали. Раз и навсегда. Но повышенная чувственность всегда
подталкивала его к какой-то мистификации окружавшего мира. И это
было эго самым слабым местом. Да, именно мистификации. Не знаю,
правильно ли я определил, но назову это именно так. Мой здравый
смысл и здесь был бессилен проникнуть в сущность этой глупости.
Знаю только, что всему происходящему вокруг он придавал некий
собственный, загадочный оттенок. Суеверие и таинственность, граничащие
с глупостью, несомненно, были для него больше, чем просто словами
из детства. И они порождали иногда совершенно необъяснимые комплексы
и предубеждения. Что-то похожее на «никогда не жить в тринадцатой
квартире» или «разворачиваться и уходить, едва завидев черную
кошку». Слишком просто, чтобы можно было до конца понять этого
человека, но подобрать другие слова я не в силах. Иногда мне кажется,
что он был совсем другим. Может, я ошибался насчет него все это
время? Может, я ошибался насчет всего вокруг? Слишком трудно что-либо
предположить. Но мне он представлялся именно таким.

Он любил историю, философию и литературу, даже, по-моему, интересовался
оккультизмом. Я всегда знал, что в этой голове живет столько бесов,
что с избытков хватит на троих.

А потом мы вышли в открытое море. И наше дело выстрелило. Грамотное
планирование плюс интеллектуальный потенциал в сочетании с наглостью
молодости позволили нам быстро заявить о себе. Так иногда бывает,
главное верить. И мы верили. Дела шли даже лучше, чем я предполагал.
Но не это главное. Несмотря на это, именно отсюда и начался для
меня обратный отсчет. Я больше никогда не двигался вперед, будто
пущенный в гору шар, потерявший инерцию. Я постепенно остановился
и начал все стремительнее набирать обороты в обратном направлении.
Но обо всем по порядку.

С самого начала совместной работы все пошло не так, как я предполагал.
Что-то треснуло. Что бы не делал я, какие революционные и энергичные
действия ни предпринимал, принятие решения неизменно оставалось
за ним. Все просто останавливались и вопросительно взирали на
него. Его слово, задумчиво повисшее в воздух, весило больше, чем
мои трижды выверенные чугунные теории. Так повелось с самого начала.
И я почувствовал раздражение. А оно, как известно плохой помощник,
когда речь идет о соперничестве. Я злился на самого себя. Нет,
он никогда не стремился к этой роли, она сама незаметно закрепилась
за ним. Я чувствовал себя вторым. Вечно вторым. Я боялся, что
это мое чувство станет известно окружающим. Ненавязчиво и спокойно,
хладнокровно и как будто не желая того, он занял позицию лидера
во всем, что касалось важнейших решений компании. Я стал его тенью.
Разработчиком и подносчиком идей. Человеком, у которого можно
было узнать, но не спросить. И моя «абсолютно оптимальная система»
буксовала перед его улыбкой полной какого-то нечеловеческого спокойствия.
Первый сверхудачный год работы закончился Советом директоров.
И единогласным провозглашением его в качестве генерального директора
нашего детища. Тогда я впервые стиснул зубы и почувствовал обиду.
Она медленно обретала все новые изгибы расходящихся в стороны
трещин, пока я наблюдал механизм собственной разработки в действии.
Каждый винтик этого сложного механизма, все до единого его детали
были придуманы и внедрены мною, я совершенствовал и анализировал,
выкидывал и заменял их для достижения оптимального результата.
Я стал головой компании, но сердцем стать был не в силах. И тем
сильнее становилась это чувство во мне, чем стремительнее рос
общий успех. Она не находила себе выхода и он оставался рядом.
Он явно чувствовал, что что-то происходит, но не мог определить
причину. Или не хотел. Я, естественно, молчал. Со временем успехи
компании росли, а моя уверенность в себе и энтузиазм таяли. Я
потерял радость достижений, при взятии очередных высот они каждый
раз не становились моими собственными. Это были чужие вершины,
чужие горизонты. Чем сильнее я желал закупорить это внутри себя,
тем оно становилось явственней, чем больше заставлял себя радоваться
жизни, тем сильнее было мое отвращение к самому себе. Ржавчина
в душе незаметно перестала быть просто обидой, он стала менять
меня самого. Постепенно, днем за днем росли и развивались гнев,
ревность и зависть. Не таким я планировал свой корабль, дав толчок
к его отплытию, сам остался барахтаться за кормой. Не могу объяснить
почему, но это было выше меня. Оно угнетало и душило меня. А он
улыбался, подбадривал и как будто нарочно шел мне навстречу. Я
стал пить. Сам с собой я делился впечатлениями, планировал никогда
разговоры и встречи, которым никогда не суждено состояться. Я
понимал, что это всего лишь воля обстоятельств, конструктор общества,
в котором одной детали хватило зубцов для образования всеобщей
связи и расположения в центре механизма, в другой эти зубцы отсутствовали.
Этой другой была моя деталь. Я понимал это. Но… Руки стали медленно
опускаться, раздраженность не замедлила повлечь за собой апатию.
Я пытался найти ошибку внутри, многократно пересматривал свои
подходы и взгляды – безрезультатно. Его модель жизни, была сильнее
и жизнеспособнее всех моих выверенных концепций существования.
Постепенно я превратился в заурядность и уже ничем не выделялся
среди тех многих, кто стоял у истоков нашего общего дела. Я больше
не видел причины, которая могла бы заставить меня двигаться, я
потерял мотив. Результат разочаровал меня, заставил впервые усомниться
в собственных способностях озираться под сторонам. Незаметно погаснуть,
уйти, попробовать разобраться в себе и начать все заново. Я ненавидел
себя за то, что стал тем, кем стал. За то, что есть что-то выше
моих сил и понимания. Бесчисленное количество раз пытался исправить
ошибки, подстроиться, натянуто улыбаться и … но становилось лишь,
мерзко и противно. Цинизм стал просачиваться наружу сквозь мои
слова, жесты и действия. Это была ледяная горка, и моя скорость
все увеличивалась на крутом спуске. Я стал замечать лишь отрицательные
черты в себе, а затем и в окружающих меня людях. Они приобрели
мигающий красный цвет. Беспрестанно критиковал и ужесточал до
маразма требования к внешнему миру. Замкнутый круг. Мне казалось,
все они до единого знают о сути процессов, которые происходят
во мне, видят мою боль и гнев бессилия. Мне казалось, всем известны
мои порывы и постигший их крах. Но они ходят и молчат. Это приводило
меня в бешенство. Я рвал и метал пространство в своей клетке,
будто раненый зверь. Руки дрожали, а волосы стали выпадать. Бессилие,
бессилие что-либо изменить убивало меня. И тогда я ложился, чтобы
закрыть глаза.

А он улыбался. Он неизменно улыбался, пытаясь подбодрить меня
и заставить радоваться своим успехам. Как жестока и нелепа была
его игра. И я стал ненавидеть его. Люто и яростно. За то, что
не замечает моего гнева, не догадывается о причинах моего бешенства.
За то, что улыбается в ответ на искры в моих глазах. За то, что
не призирает меня. В конце концов, я достиг пика собственного
помешательства. Стиснув зубы и сжав кулаки, я сделал все, чтобы
дикий вопль моего бессилия не выплеснулся наружу, чтобы он навсегда
умер во мне. И я утопил его. Поток престал быть кипящей жидкостью
и медленно обратился в твердое тело – камень, скрытый на дне души.
Ценой этой трансформации стало мое внутреннее «я». Я потерял себя.
Потоки нервной энергии, не покидавшие мою душу долгое время, обострили
до предела восприятие, сжали и ощетинили сознание кольями недоверия,
страха, удрученности. Я стал другим настолько, насколько вообще
может стать другим человек. Я сгорел, сжег самого себя.

Камень в сердце прекратил увеличиваться в размерах. Далее он только
менял цвет, становясь более темным, настаиваясь и приобретая крепость,
подобно яду.

Внутренне я давно стоял от него на противоположной стороне барьера.
В реальном мире черту между нами провела женщина. Ее молчание
стало для меня толчком к действию. Сам я вряд ли бы осмелился,
слишком большой была слабость. Но это было позже. А вначале… Она
вошла в мою жизнь неожиданно. Просто вытащила меня из сигаретного
смрада квартиры и заставляла на время забывать обо всем. Долгими
теплыми вечерами мы ездили по темным дорогам, разговаривали на
отвлеченные темы и посещали шумные заведения. Она слушала меня
внимательно и молча улыбалась. Эта женщина была единственным человеком,
не напоминающая мне о прошлом. Спокойными звуками голоса, нечаянным
прикосновением ладоней она вылечила от обреченности и страха.
Я попался в эту ловушку мгновенно, хотя, конечно, долгое время
уверял себя в обратном. Но нужно быть объективным. Слишком много
было потеряно и мало обретено, чтобы я мог сопротивляться, и она
вошла в сердце с легкостью ножа, проникающего в теплое масло.
Не нужно было признаний, я нуждался лишь в ее присутствии рядом.
Каждое утро я вставал и молча улыбался, вспоминая о предстоящей
встрече с ней. Мне хотелось жить. Пристрастившись к этому наркотику,
я подставил себя под очередной удар. Я просто смотрел на нее и
ничего не предпринимал. Так боялся напугать, разозлить, быть отправленным
обратно, в сигаретный смрад одиночества. Когда чем-то слишком
дорожишь, начинают дрожать руки и драгоценный предмет неизменно
разбивается о бетон. Нельзя слишком дорожить.

А потом появился он. Визуально они не проявляли друг к другу повышенного
интереса. Она также мило улыбалась мне, и я все также успокаивался.
Мне сказали, что их контакт развивался на каком-то энергетическом
уровне, куда мне вход был закрыт. Может быть. Чертовы энергетические
уровни и те, кто их придумал. В один день ее телефон не ответил.
Позвонив ему, я услышал ее голос. Я сел и выкурил половину пачки
на час.

Материальные оболочки закончили то, о что давно сговорились их
души. Нравственно, я умер именно тогда. И именно тогда зародились
в моей голове первые мысли о противодействии этому. У них не было
тела, только суть. Так прошло еще несколько лет. Я окончательно
перестал понимать кого-либо из окружавших меня людей, они отвечали
мне тем же. Мне стало неимоверно трудно просто разговаривать с
ними. Желание разрушить, обличить, надругаться стали моими неизменными
спутниками. Меня избегали. От меня отворачивались. Заслышав мое
имя, нервно сплевывали в сторону. Я знал это и испытывал удовольствие.
Я не мог унять переливающуюся через край желчь, считая, что мне
обязаны прощать все. Но меня не понимали. И не прощали. Я перестал
считать самого себя человеком. Дальше так продолжаться не могло.
Он предложил мне на время отойти в сторону, и я согласился.

Я ушел из компании и продал свою помпезную квартиру. Я переехал
в тихий родительский дом и поклеил обои спокойного цвета. На подоконниках
поставил горшки с геранью, а в комнате огромный аквариум. Я устал
от самого себя и больше не разговаривал с кем-то внутри, тщетно
пытаясь его переспорить. Я закрылся от внешнего мира и делал все
возможное, чтобы больше не вспоминать о нем. Моего ухода не заметил
никто. Никто кроме него. Он тихо стучался в двери, молча потягивал
кофе, неторопливо поднимал на меня глаза. Больше не приходил никто.
Я ждал и смотрел в окна на смену дня и ночи. У меня был пистолет,
подаренный отцом, отличный Смит энд Вессон. Я крутил его без дела
у окна, пока шел дождь. Но не совершил самоубийства, хотя может
и стоило. Так и жил оставшиеся годы, в тишине и покое, потому
как знал, следующая ступень на этой лестнице – сумасшествие.

(Окончание следует)