Проза

Начало

Продолжение

– 3 –

Как часто бывает человек не похож сам на себя во всем бесконечном
многообразии жизненных ситуаций. Как обычно для одного и того
же человека явление несоразмерности его поступков и деяний, его
амбиций и истинной его внутренней природы. Маски, которые он носит,
диктуют линию поведения. Как часто для человека остается закрытым
до конца жизни, на что он был способен. Каково было его истинное
лицо. Увиденные события, встречные люди и произошедшие явления
формируют модель поведения личности, строят в его разуме защитные
клише. Не часто дано понять человеку, что окружающая действительность
есть то, что он рисует себе сам. В подавленном и угнетенном состоянии
самое легкое дело кажется непреодолимым препятствием. И человек
проигрывает схватку, еще не начав ее. Проигрывает самому себе.
Но в иной раз, в другой ситуации и под влиянием иных событий и
явлений этот же человек двигает судьбами миллионов, и преодоление
преград представляется ему не более чем победным маршем по брусчатке.
Как многое зависит от человека, сколько зависит от него самого?
Что сделать, чтобы неприступные вершины гор стали просто холмами,
только складками местности? Как обрести независимость от причудливых
изгибов судьбы и самому возводить эти изгибы? Стоит всего лишь
правильно посмотреть на них. И если твой взгляд рисует в сознании
вместо грозных скал и непреодолимых хребтов нагромождения горной
породы, считай что самое трудное в твоем восхождении на пик уже
позади. Ты сделал самый трудный шаг – переступил через самого
себя.

Этим искусством издревле славились люди на востоке. Культура и
воспитание там с незапамятных времен были направлены на обретение
человеком внутренней гармонии с самим собой, собственным «я».
С юных лет готовили человека сознавать это «я» в своей душе как
единое и монолитное целое. Отнюдь не как меняющуюся под гнетом
событий и жизненных перипетий субстанцию, а именно как цельный
кусок чистой породы. Маски прочь – трезво и адекватно смотреть
на вещи, на окружающий нас мир. С математической точностью оценивать
баланс возможностей со своими потребностями. Быть уверенным в
том, что ты можешь, а чего не можешь. Это тонкая жизненная философия,
позволяющая постигающим ее, на протяжении всей жизни рисовать
картину вокруг, а не быть нарисованными на этой картине. Осуществлять
контроль над своими сомнениями, страхами и переживаниями. Ведь
разум не только основное преимущество человека перед живыми существами,
но и его основной недостаток. Разум нельзя выпускать на свободу.
Воля должна быть его темницей. Жестокость и гнев, алчность и тщеславие
– порождения разума, обретшего безграничную свободу. Как независимы
животные инстинкты, как они верны! Но еще большей гармонии существования
учит неживая природа. Она была, есть и будет. Ее баланс и истина
незыблемы во времени. Какое равновесие и тайный смысл хранят в
себе бегущая по камням вода и языки пламени в ночи, какое таинство
обретения новой жизни в талом снеге и утреннем дожде. Все это
у наших ног. Нужно просто научиться видеть и понимать. Ничего
больше.

Я открыл глаза и, наслаждаясь остатками не выветрившегося до конца
сна, долго смотрел на кончик стрелки больших часов. Говорят, что
от того, как человек просыпается по утру, во многом зависит его
состояние на протяжении всего предстоящего дня. Прислушавшись
к собственному состоянию, я не смог уловить своего настроения.
Мысли были слишком разобщены и рвали друг друга на части. Пролежав
так несколько минут и почувствовав неприятную сухость во рту,
я встал и подошел к двери. За ней кто-то жил. Я улыбнулся. Умывшись
и проследовав на кухню, я обнаружил на столе яичницу с ветчиной,
чай и хлеб с сыром на блюде. Присел на мягкий табурет и стал методично
ковырять поджаренные яйца вилкой, сосредоточившись на натюрморте
перед носом. Кто-то вздохнул и присел напротив. Я улавливал боковым
зрением его силуэт и слышал размеренный ритм дыхания. Однако молчания
не прерывал. Почему-то я подумал сейчас о том, как плохо быть
жареной яичницей или куском сыра. И как хорошо быть вилкой. Сравнительно
хорошо. Губы расплылись в предательской улыбке, и это послужило
сигналом для кого-то, сидящего напротив. Его силуэт вдруг приобрел
очертания, не желая больше оставаться в стороне, с шумом поставил
кружку на стол и щелкнул длинным ногтем по столу.

– Ты вчера не удосужился даже раздеться, – со скрытым упреком
констатировала Полина.

Я продолжал свои манипуляции вилкой. Тишина.

– Полина, а если я спрошу тебя сейчас об одной очень важной для
меня вещи, сможешь ли ты быть искренней? – медленно произнес я
с адски серьезной миной. – Искренней до конца?

Она отвела глаза. Рука обхватила кружку, а лицо стало серьезным
и сосредоточенным.

– Я попробую… Спрашивай.

– Полина, ты бы хотела быть яичницей?

– Мм?

– Яичницей, Полина… Яичницей глазуньей, – последнее слово было
выплюнуто вперемежку с раскатами рвущегося смеха. Я уронил голову
на стол, содрогаясь всем телом. А она стукнула кружкой и, схватив
полотенце, стала лупить им по моему трясущемуся затылку. Это только
сильнее раздразнило меня, и я долго не мог остановиться. Теперь
я был освобожден от обязанности отвечать на ядовитые полувопросы-полуутверждения,
и напряженная атмосфера разрядилась. В последнее время такие моменты
были редкостью. Их было все меньше, мы неизменно отдалялись. Когда
я наконец успокоился, а она отложила в сторону полотенце, мы продолжили
пить чай то и дело с иронией поглядывая друг на друга.

– Интересно, что ощущало полотенце, когда неожиданно для себя
чуть не стало инструментом убийства?

– Интересно, что ощущал Скрежет, когда рвал телефон из офиса и
слезно умолял приехать? – парировала она.

Я задумался.

– Скрежет ощущает только лишь скрежет, – сказал я, кусая ноготь.

Посмотрел на настенные часы. Половина двенадцатого. Поздновато,
чтобы начинать новую жизнь, значит, работа может еще подождать.
Тут я вспомнил про деревянного истукана в шкафу.

– Видела, что мне прислали из Токио? – начал я врать.

– Что конкретно?

– Часы! Видела часы? Ты еще не видела?! Это преступление. Япония,
шестнадцатый век. Начало этого, как его… сегуната. Реликвии старой
империи. Часы самого Ямамото, – продолжал я заливать на ходу,
– сорок самураев гнались по пятам за ними, а один даже повис,
зацепившись за фюзеляж летящего в Европу самолета. Его удалось
оторвать с помощью складного спиннинга только над Сахалином. Возникли
проблемы с депортацией и говорят, он рыбачит там.

Она скептически покачала головой.

– Лучше бы самого Ямамото привезли сюда вместо часов. Он бы готовил
тебе пищу ближайшие десять дней.

– Ямамото знает толк в суши…Постой, ты что, куда-то собралась?

– Да, милый… Уезжаю на Сахалин, к одинокому японскому рыбаку,
– сказала она.

Хотя это напоминало шутку, то, что она куда-то собиралась, я знал
наверняка. И не мог ничего сделать. Я замолчал, сверлил тарелку
серебряной вилкой и чувствовал мгновенный спад в настроении.

– Позвони на работу… сегодня куплю тебе продуктов и постираю вещи.

– Проклятый Ямамото, – пробубнил я себе под нос.

Она возилась с посудой, а я доедал остывшую яичницу. Что говорить,
я ненавидел одиночество. Любил одинокие прогулки, но лишь тогда,
когда был уверен, что вернувшись домой и, наслушавшись тишины,
будет кто-то, с кем можно поговорить. Я не любил ее командировки.
Они оставляли меня один на один с моими бесами.

– Что, Туча еще не похудел до состояния апробировать свои курорты
самостоятельно? В самолет не пролазит? – язвил я. Другого ничего
не оставалось.

Она лишь пожала плечами и продолжала натирать уже и без того кристально
чистую чашку. А я стучал кончиком вилки о тарелку, выбивая придуманный
мотив.

Полина работала под началом Тучи в туристическом агентстве мелкого
пошиба. Вот уже второй год. Она не переносила безделье и была
готова ради борьбы с ним на многое. Туча был ее патроном и полностью
соответствовал присвоенной ему кличке, вес его составлял сто шестьдесят
килограмм. При этом он умудрялся излучать поразительный заряд
самоуверенности и энергии. Я бы, наверное, с такою комплекцией
редко выглядывал из дома. Однако у него комплексов по поводу собственной
тучности отмечено не было. Мне даже казалось, наоборот, он считает
это неоспоримым преимуществом. А когда человек излучает уверенность,
это заставляет остальных призадуматься. Когда я забирал Полину
с работы, то часто думал о нем. Как он живет? Чем занимается в
свободное время? И образы отравленного воображения уже несли меня
прочь, рисуя страшные немые картины. Вот Туча приходит в плавательный
бассейн, представлял я, и работники спешно начинают скачивать
воду, пока он не прыгнул. Вот Туча, пребывая в Испании, падает
с вершины и предгорные жители размышляют над тем, что ежегодный
праздник томатов начался в этом сезоне слишком рано. Вот Туча…и
так далее и тому подобное, до бесконечности. Когда я смотрел сквозь
витрину агентства на свою жену и отдающего неподалеку какие-то
распоряжения Тучу, мне всегда вспоминалась сцена в джунглях из
старого фильма «Кинг Конг». Она, миниатюрная красавица, принесенная
в жертву зверю. И он, дикий и неуправляемый верзила. Я забегал
внутрь, в это логово зверя с целью спасти ее, был практически
готов вызывать вертолеты поддержки и тяжелую бронетехнику, но
он с симпатией жал мне руку, а она мило улыбалась. Туча часто
отправлял ее в различные точки земного шара за счет компании,
где она находила посредников в гостиничном и туристическом бизнесе,
а также изучала местные маршруты и достопримечательности. Обычная
практика в подобном деле. Я несколько раз поначалу вылетал с ней,
однако мои отлучки шли в разрез с интересами собственной компании
и вскоре их пришлось прекратить. Ее ежемесячные поездки выливались
для меня очередной встречей с одиночеством, и я все чаще коротал
время за бутылкой. Но только сначала. Позже это стало просто отсутствием
чего-то, что не находится на своем обычном месте. Человек, как
известно, привыкает ко всему. Но сейчас мне почему-то особенно
не хотелось расставаться с ней, и я хмуро выстукивал вилкой только
одному мне известный мотив.

– Ты не болеешь? – спросила она скорее из приличия, присев рядом.
Сейчас мне хотелось быть тяжело больным, чертовски больным, смертельно
больным.

– Я давно болею. Разве нет?

Молчание. И отведенные в сторону глаза. Нет, скрипка уже никогда
не заиграет. Она хотела встать, но неожиданно села обратно и как-то
судорожно положила свою теплую ладонь на мой лоб.

– Знаешь что?

– …?

– Береги себя.

Я моргнул глазами в знак согласия, и она тут же вскочила. Знаю,
она не выносит подобные моменты.

Полина бегала по дому, занималась своими женскими заботами: открыванием
и закрыванием шкафов, доставанием бесчисленных пакетов и извлечением
бессмысленных вещей. На секунду появляясь, она тут же снова исчезала.
Она что-то спрашивала меня, я что-то отвечал. Моя вилка все стучала
и стучала по тарелке, а я следил за ее точными и размеренными
движениями. Я был сосредоточено лишь на этом звуке и окружающий
меня мир стал немым. Вот она появлялась, хватала очередной предмет
и поворачивалась ко мне. Ее губы ходили в беззвучном танце, обнажая
время от времени ровные зубы. Она разговаривала со мной. А может
и не со мной. Я внимательно наблюдал за ее мимикой и молчал. Наконец,
кухня опустела, и я остался наедине с вилкой.

Потом позвонил Скрежет. Он звонил с работы и как всегда молниеносно
выплевывал слова своим скрежещущим голосом. Говорят, в детстве
ему делали операцию по удалению гланд, но хирург часто практиковал
внутреннее применение 96-ти процентного для поднятия тонуса и
голос Скрежета навсегда остался таким. Скрежетом. Несмотря на
это, Скрежет был отличным знатоком своего дела и единственным
человеком, которого я мог выносить в том вертепе, именуемом рабочим
коллективом. Его голос походил на звук загрузки старых программ
для одного из первых компьютеров ZX Spectrum и в студенческие
годы, мы тщательно и порой жестоко шутили на эту и все смежные
к ней темы. Однажды Квага, достав где-то тот самый запыленный
Спектрум и старый кассетный магнитофон, записал голос ничего не
подозревающего Скрежета на пленку. Перед одним из бесчисленных
занятий, когда мы заходили с серьезными и озабоченными лицами
в аудиторию, в помещении можно было наблюдать следующую картину:
пустой зал, старый компьютер, телевизор, магнитофон и голос Скрежета
на весь зал, несущийся из динамика. Казалось, это было еще вчера…

Скрежет был чем-то обеспокоен и срочно просил меня приехать на
работу. Я терялся в догадках. Одевшись, поцеловав жену и получив
бесконечные инструкции по организации оптимального холостяцкого
быта, я вышел из дома и сел в машину. Быстро добравшись до огромного
административного здания нашей компании, этого уродливого великана
из стекла и бетона, я подумал, что людей в конечном итоге погубит
именно гигантомания. Купив неподалеку бутылку дешевого пива и
уничтожив парой глотков половину ее содержимого, я сказал себе,
что смотреть на скрывающихся за этими пыльными окнами людей лучше
всего через призму измененного под действием алкоголя сознания.
Это неправильно, но так проще. После этого я швырнул бутылку в
стоящую около входа урну и уловил недоумевающий взгляд охранника,
следившего за моими действиями. Раньше я не позволял себе такого,
но не теперь. Слегка опьянев и почувствовав раскованность, я вышел
из лифта и бодрым шагом направился к своему кабинету. По дороге
мне предстояло миновать аналитический отдел компании, где всегда
было многолюдно и шумно. Этот самый отдел, будто на секунду замер,
когда я проходил по узкой ковровой дорожке прохода. Чувство, что
десяток глаз наблюдает за каждым моим движением, неприятно щекотало
затылок. Знакомое ощущение готовящегося мирового заговора. Оно
появилось с тех пор, как я остался один. Точнее мы остались вдвоем.
Со мной на этом острове был верный Пятница. Я столкнулся с ним
на выходе и крепко пожал бледную руку.

– Что, зоопарк работает исправно? – нарочно громко спросил я Скрежета,
подмигнув ему. Затихшие за спиной люди поспешно принялись имитировать
атмосферу кипучей деятельности. Так-то лучше, подумал я.

Скрежет пристально посмотрел мне в глаза и мгновенно определил,
что я не на своей орбите. Строго покачав головой и, поманив пальцем,
он развернулся и вышел из отдела. Мне оставалось только идти следом.

– Пьянка стала твоим рабочим состоянием? – он пытался состроить
серьезную физиономию и взять нравоучительный тон. Получалось скверно.
Вместо ответа я звонко щелкнул его по носу, решив провернуть один
старый трюк.

– Ты больше не жена офицера!

– А ты не его лошадь! – ответил он, смягчившись и тут же стал
перебирать какие-то бумаги, – что нового, кроме замены свежего
утреннего кофе пивом?

– Колумбийцы разбавляли твой кофе опием-сырцом, оттого помутнел
твой рассудок – я не пил.

– Это ты потом расскажешь доктору Майорову, где пропадал весь
вечер?

– Подрабатывал в вытрезвителе, куда притащили вчера твоего Майорова,
чем живет народ? – я мотнул головой в сторону аналитического отдела.

Он повернулся к окну, будто раздумывая. Потом прищурился и сказал,
стараясь внятно выговаривать каждое слово:

– Народ мне нравится все меньше и меньше. Теряем мы свой народ.
Через два дня совет учредителей, память не изменяет тебе?

– Это единственная женщина, которая всегда со мной, – ответил
я с сарказмом.

– Еще есть время подготовиться. Не хотел расстраивать, но…

– Что «но»?

– …

– У-у-уу, ненавижу когда ищут головоломки там, где их нет, – я
хлопнул ладонью о стену, – говори, что случилось.

– Пока еще ничего.

Я разочарованно фыркнул. Он придвинулся чуть ближе и заговорщицки
окинул взглядом двери за моей спиной.

– Достал экземпляр протокола заседания и первым пунктом там значится…
Догадайся…

– Выбор конкурсного управляющего? – не выдержал я.

К счастью Скрежет отрицательно покачал головой.

– Не совсем, – сказал он и поднес указательный палец к моим губам.
– Вопрос эффективности управления и выработка средств ее стабилизации.

Я шумно выпустил воздух из легких в знак незначительности того,
что услышал.

– Зри в корень, – не унимался Скрежет, тыкая в меня пальцем, –
стабилизировать будут тебя, попомнишь мои слова. Мое дело предупредить,
твое подготовиться. И не забудь, что…

Но я уже не слушал. Я неопределенно махнул головой и выказывая
всем своим видом презрение к условному противнику, вальяжно зашагал
вперед по коридору, расправив в сторону руки.

– Не бойся Маша, я Дубровский! – обернувшись, подмигнул ему я.

– Это еще не все, – сказал он мне вслед своим ужасным, но таким
близким мне голосом. Я остановился и вопросительно поднял подбородок.

– Кое-кто хочет с тобой встретиться, – рот его неожиданно расползся
в широкой улыбке.

Он повел меня по коридору и вскоре я слышал приглушенные голоса
и дикий смех где-то дальше, почти возле самой лестницы. Мы подошли
вплотную к лаковой двери со странной надписью «Комната психологической
разгрузки» и Скрежет с торжественной миной толкнул створки дверей.
Я застыл на пороге, словно увидев снежного человека.

– 4 –

Не секрет, что когда мы молоды, окружающий мир представляется
нам более простым и понятным. Еще не заволакивает глаза пелена
обстоятельств, не тянет плечи тяжкая арба разочарований прошлого.
Двери мира, такие светлые и огромные, широко распахнуты для нас.
Мы говорим на одном языке с этим миром, а он отвечает нам теми
же понятными словами. Мы не встречались еще с бетонной тяжестью
непонимания. И не знаем о существовании иных языков и наречий.
В эту пору мы вдыхаем жизнь, словно сладкий дым, упиваемся открытием
смысла окружающих вещей. И кажется, этому не будет конца. Зачарованное
непреходящим откровением существования, беззащитное юное сердце
принимает мир с широко распростертыми объятиями. Его вере нет
предела. Может поэтому, люди, которые проникают в нас в молодости,
зачастую, остаются внутри до старости.

Ворота души, широко распахнутые людям на заре жизни человеческой,
по мере взросления личности медленно, но верно закрываются. Такова
сущность живого существа и таковы правила окружающего мира. Однажды
наступает момент, когда никто не сможет попасть в человеческую
душу без стука. Новое сердце, поспешно впускающее всех без разбора
и сотворенное распахнутым настежь, по мере взросления вырабатывает
свои, лишь одному ему присущие защитные механизмы. Для одних ими
становится робость и стыдливость, для других гнев и агрессия.
Человеческое сердце обучается распознавать добро и зло в процессе
жизни. Оно обретает иммунитет и обрастает шипами недоверия и подозрительности.
Чужие интересы и цели, а также средства их достижения не знают
границ и стальные жернова амбиций прокладывают себе прямой путь
по ранимой материи чужого сердца. И один за другим остаются на
пурпурной ткани рубцы и шрамы, а душа начинает сортировать окружающий
ее материал. Постепенно усваивает уроки избавления от ненужного
и избежания нежелательного. И этот путь проб и ошибок называется
опытом, и приобрести его на длинном жизненном пути предстоит каждому.
В старости проверки становятся бесконечными, а критерии человеческого
отбора жесточайшими. Старик уже не пускает в свое сердце никого.
Те, кого впустила внутрь бесшабашная щедрая юность, не ведающая
сомнений и не мучимая предчувствиями – те остаются с человеком
на всю жизнь. Они находят внутри нас свой приют.

Бесконечен и до крайности жесток процесс сортировки окружающего
человеческого материала тех, кто рано познал несчастье. Кто раньше
срока получил рваные раны на сердце. Кто был выброшен в воронку
бурлящего мира или оставлен на произвол судьбы, не окрепнув телом
и разумом. Отравленная и наторелая под гнетом несчастий душа становится
воплощением защиты от окружающего ее людей. Ее иммунитет пребывает
в болезненно-воспаленном состоянии на протяжении всей оставшейся
жизни. И это убивает ее обладателя.

Я никогда не завидовал тем, кто не имел родителей в младенчестве
и не обрел друзей в юности. Страшная и губительная судьба. Мучимые
внутренними сомнениями и распрями бродят они среди нас, ежеминутно
озираясь. Створки кровоточащих сердец плотно прикрыты и никогда
не обрести им покой внутри бесконечности своей пустоты. Рано состариться
душой, чтобы затем медленно догорать в пламени одиночества – худшая
доля из всех. Как счастлив я, что этому пламени не видать моей
души. Как счастлив я, что каким-то чудом обрел тех, кого мог назвать
друзьями. И они стояли подле со своими огнетушителями и ведрами
с песком. Моя душа была вне опасности. Только недавно я отчетливо
осознал это.

Я редко видел их, наши пути разошлись после окончания учебы. Мы
жили в разных городах и мыслили в различных плоскостях, но когда
встречались, мир обретал утраченную когда-то давно целостность
и завершенность. Так было не часто, совсем наоборот. Мы бредили
прошлым, живя в настоящем. Мы становились мальчишками с улицы,
швыряли запрещающие знаки на землю и срывали цепи. Непосредственность
и прямота, уверенность и неиссякаемый максимализм, фонтан энергии
без тени сомнения. Былое оружие вновь возвращалось к нам в руки.
Чтобы снова начинать жить, как раньше. Чтобы еще раз обмануть
себя, уверив, что все только начинается.

Когда Скрежет распахнул створки дверей, я замер на месте с глупым
выражением на лице. Это были они, я узнал их. Пьяные и бесшабашные,
оторванные от цивилизации и брошенные на произвол судьбы – они
смотрели на меня, сидя, лежа на столе и попивая из бутылки какую-то
дрянь. Они пришли, чтобы спасти меня. В очередной раз. Вся размеренность,
решенность и обыденность, весь привычный монотонный ритм моей
жизни летел в тартарары. Сегодня снова придется сидеть на вулкане,
подумал я. Раздались крики и смех, шутки и дикие завывания – этот
гомон вызывал чувство чего-то далекого, давно оставленного в прошлом.
Скрежет, во избежание неприятностей, быстро закрыл двери снаружи.
Они обступили меня со всех сторон, изучая с головы до ног, как
в первый раз. Я посмотрел на Моргана, который пытался придать
своей физиономии серьезно-оценивающий вид.

– Папаша… бить будете? – выдавил я заготовленную реплику.

– Пить…будете! – в тон ответил он, и помещение наполнилось дикими
криками.

Квага схватил откупоренную бутылку шампанского, а Лембке и Гера
повалили меня прямо на пол, с ревом выкручивая за спину руки.

– Я признаюсь… я признаюсь, – сдавленно причитал я.

– Поздно, Зоя, – Квага остервенело поливал меня теплой шипящей
жидкостью из бутылки, пока другие прижимали мое тело к полу, теребя
за щеки. Сопротивляться было бесполезно.

Чуть позже со слипшимися волосами и в мокром скомканном костюме
я оживленно беседовал с ними, потягивая из горла шампанское. Мы
поедали друг друга глазами, перебивали и жестикулировали, что-то
кричали и хлопали по забытым плечам и затылкам.

– Чем обязан визиту? – спросил я, когда поток слов и эмоций немного
иссяк.

Морган почесал голову.

– Поссорился с женой и решил пойти по наклонной, – с грустной
улыбкой отвечал он, изобразив ладонью пологий склон.

– О-о-о! Какое совпадение. Моя благоверная сегодня тоже сделала
ручкой, – я потряс в воздухе бутылкой.

Они с недоумением уставились на меня.

– Да нет, пока что банальная командировка.

– Ненавижу командировки, – ответил Гера, – в них встречаются эти…
«командиранты».

– Это еще один повод сегодня надранте, – вставил Квага.

– Я сплю на ее месте, – вскинул руку Лембке.

На секунду все переключили внимание на спиртное, запасы которого
подходили к концу. Видимо они долго ждали.

– Каков план?

– Планы по части Геродота.

Гера качал ногой стул в задумчивости, потом перевел глаза на меня.

– А что, есть еще женщины в русских селеньях?

– Надо узнать в Госкомстате. Помнится, были.

– Предлагаю сначала убиться где-нибудь, а потом, потом гори все
синим пламенем, – сказал зловещим голосом Морган.

– Ты убился уже в поезде.

– То была жалкая разминка перед финальным матчем.

– Главное, чтобы не было пенальти!

– В обязательно-принудительном порядке.

– Ну, тогда двигаем. Пора показать городу, как он жалок и ничтожен
перед силой стихии, – Квага бросил пустую бутылку в открытое окно.

Я покрутил ему на это пальцем у виска.

Мы вышли, и я поспешно затесался на ходу поглубже между друзьями,
чтобы плачевное состояние дорогого костюма не бросалось в глаза
каждому встречному-поперечному. Заметивший этот маневр Морган
тут же отбежал чуть в сторону и, энергично тыкая в меня пальцем,
стал орать на весь холл: «Это он, это Мавроди! Он обманывал вкладчиков,
хватайте его!». Я закрыл лицо ладонями. Кое-как спустившись, я
осмотрел свою пунцовую физиономию в зеркале и теперь заводил машину.
Лембке тем временем уже тащил откуда-то ящик пива. Сидя в машине,
мы откупорили по бутылке – оно оказалось противно теплым. Это
никого не смутило.

Машина тронулась, и мы с шумом понеслись по пыльной дороге в неопределенном
направлении. Поколесив около часа и изрядно поднабравшись теплой
гадости, мы решили ехать в городской парк, где в последние теплые
дни года было многолюдно. Все мои доводы о нецелесообразности
поездки в центр города оказались тщетными. Никто не хотел и слушать.
В этот час на центральных улицах образовалось огромное скопление
автотранспорта, и мы долго пробирались сквозь плотные ряды разноцветных
металлических коробок, беспрестанно сигналя и мигая фарами. До
боли знакомый центр города выглядел сейчас каким-то обновленным
и незнакомым, он встретил нас прощальным праздником уходящей теплого
сезона. Молодежь сновала взад-вперед, словно стая муравьев, кто-то
махал руками, другой кричал, а третий уже падал. Лембке высунулся
в окно и пытался приобщиться к этому фестивалю, обливая пивом
прогуливавшихся по тротуару. Свое занятие он считал верхом остроумия
и глупо хихикал. Гера норовил при этом придавить его руку стеклоподъемником.
Я же пытался сосредоточиться на дороге и не отвлекаться на бредни,
несущиеся без остановки и отдыха. Я знал одно – само собой это
не закончится. Когда, наконец, было найдено драгоценное место
для парковки, я облегченно вздохнул.

– Ююю-хууу, мы снова в Рио, леди и джентльмены!

– Вылезай, ты отсидел мне ногу.

– Боюсь, что не смогу, старая рана под Прохоровкой!

– Да здравствует алкоголь – причина и решение всех проблем!

Пока мы шли по набережной, Квага наворачивал круги, расспрашивая
проходящих мимо представительниц женского пола о наличии у их
мамаш зятей. Он так увлекся, что стал спрашивать о том же какого-то
рыбака, возвращавшегося с рюкзаком. Морган обещал завербоваться
назавтра в общество анонимных алкоголиков, а Лембке истерически
хохотал без всякой причины. Вся наша компания создавала стойкую
ассоциацию с шайкой беглых психов. И похоже никто кроме меня не
жалел об этом. Присев на цементном парапете возле реки и свесив
ноги, мы стали воскрешать картинки ушедших лет, ежесекундно перебивая
друг друга. Наконец мы обрели себя и избавились от постылых масок
«взрослой» жизни. Перебирая ворох прошлого, смеясь и плача, расспрашивая
друг друга о жизни и просто дотрагиваясь до знакомого плеча, мы
чувствовали себя счастливейшими людьми на свете и незаметно гасили
огни здравого смысла.

Как и следовало ожидать, все это чуть не закончилось плачевно:
Гера, разливая только что купленный французский коньяк Молдавского
производства по пластиковым стаканам, потерял равновесие и чудом
не оказался в реке. Я своевременно схватил его за руку. Казалось,
больше испугался я, чем он сам.

– Прошу занести это в протокол, – орал сквозь смех Лембке.

Гера с недоумением смотрел бессмысленными зрачками на воду и гладил
порванный только что рукав.

– Добротно на Большевичке шьют! – сказал он, икая.

– Капитан Немо немного пьян.

– Штрафную этому герою Цусимы!

– Гляди, пьяная Большевичка, что ты наделал – коньяк поплыл…

Еще около часа мы залезали все дальше в темные лабиринты алкогольного
сумрака и, в конце концов, дошедший до ручки Морган, изъявил желание
непременно побывать на огромном автомосте через реку. Стальной
силуэт величественно вырисовывался вдали и я заметил, что Морган
давно туда поглядывает. Он приводил веские аргументы.

– Наш коньяк уже доплыл туда, я не имею морального права бросить
его в беде!

– Я с тобой, старый Морган! Пойдем прямым на Ямайку, проклятые
испанцы возят там золото в своих галеонах, а Бог велел делиться!

– Что скажете, первый помощник Лом? Кстати, какая отвратительная
у вас морда! Вы что, выпиваете в трюме?

– Не-а…я не поеду за рулем. В таком виде – не-а! – пытался отрезать
я веско, с трудом заставляя язык повиноваться.

Лучше бы я молчал. Ехать все равно пришлось.

– Шумахер перед стартом никогда не пьет меньше!

– И Гагарин, кстати, аналогично. Тогда в шестидесятых, он сказал
«поехали» перед стартом, потому как думал, что сидит в такси возле
кабака и пора бы уже двинуть домой.

Как бы то ни было, но мы добрались до моста, будь он неладен.
Я сразу пожалел об этой авантюре, потому что Лембке, заручившись
поддержкой посетившей его белочки, влез на перила и стал передвигаться
по ним, выкрикивая что-то нецензурное в адрес агрессивной внешней
политики Белого Дома. Вниз лететь было метров тридцать. Его с
трудом удалось оттащить. При этом он отчаянно отбивался от нас
с Герой и что есть силы вопил:

– Дело Тарзана живо и будет жить в веках!

Только мы выпустили его, как он проворно выскочил на проезжую
часть, и, во всю глотку распевая «Money make so a world go around»,
с распростертыми в стороны руками стал гоняться за проезжающими
машинами. Из машин неслись гудки и отборный мат. Квага тоже, видимо,
рехнулся. Этот бродил за мной по пятам, словно тень, и с разумными
философскими выкладками объяснял мне смертельно нудным голосом,
за что же он все-таки презирает Рональда Макдональда. Тут я понял,
что вечер становится томным и клиенты готовы заказывать «Дичь».
Кое-как мы с Герой отловили беснующихся и затолкали их в машину.
В процессе принудительной посадки Морган с самой серьезной миной
выразил желание сначала услышать свои гражданские права, в чем
ему было отказано. Лембке и Квага сопротивлялись, но едва оказались
на заднем сиденье, одновременно заклевали носами. После этого
мы эвакуировали их бренные тела ко мне на квартиру. Когда тащили
последнего в лифт, я поблагодарил Господа за то, что сегодня мы
не вляпались в какую-нибудь гнусную историю. Все предпосылки были
на лицо.

Раздевшись и разложив «трупы» по местам, мы с Герой в одних трусах
молча покурили на кухне и полностью израсходовав заряд эмоций,
еле волоча ноги побрели спать.

За окном занимался рассвет нового дня…

(Продолжение следует)