Проза

Начало

Продолжение

– 9 –

Итак, власть в банановой республике сменилась. Чего и следовало
ожидать. Оппозиция, давно скопившая критическую для диктатора
дозу недовольства и концентрировавшая войска вокруг столицы, наконец,
дождалась благоприятного момента. Измученный кровопролитными внешними
войнами, состарившийся душой микадо отбыл в краткосрочный отпуск
и просмотрел нарыв под самым своим носом. Все было проделано с
поистине, вызывающей зависть точностью и стремительностью. Когда
он вернулся, то больше не узнал свою страну и еще недавно боготворивший
его народ. Они изменились. Заискивающие физиономии вдруг оскалились
клыками, за спиной щелкнули металлические браслеты. Затем последовал
показной процесс и тысяча одно обвинение в лицо. Предложение в
десятидневный срок покинуть страну, ради процветания которой он
работал и жил столько лет. В школах и на площадях, в муниципальных
учреждениях и на запыленных улицах полыхали яркие костры из его
портретов. Памятники швыряли с постаментов, а книги рвали на куски
и объявляли плодом воображения больного разума. Он ничего не отвечал
им. Он лишь устало наблюдал сквозь зарешеченные окна свою осень…

Это была история обо мне. Это была осень, которую предстояло пережить
мне… Ультиматум, предъявленный координационным советом, был пропитан
миазмами ненависти насквозь. Они с легкостью проникали сквозь
ширмы слов. Дернуть в подходящий момент за подходящие нити. Так,
кажется? Сила, хаотично витавшая в воздухе, в один момент вдруг
была сконцентрирована в кулак. Она обрушилась на мое усталое существо
тогда, когда я без того был сломлен и слаб. Ну и пусть.

Покинуть пост и выйти за штат. Неоднозначные решения и снижение
эффективности. Апатия и бездействие. Падение коэффициентов как
следствие размежевания звеньев структуры. Временное отстранение
от должности до принятия окончательного решения. Поток стремительных
слов бил по моей затравленной психике, словно металлический град.
И не было сил возражать, не было желания сопротивляться. Исчезнуть,
спрятаться, переждать. Просто пережить свою осень…

Мы сидели со Скрежетом в маленьком уютном ресторанчике в старой
части города и слушали легкую музыку. Я неторопливо затягивался
сигаретным дымом и следил за сменой его оттенков в свете свисавшей
с потолка красной лампы. Застывшее лицо Скрежета то и дело чуть
заметно менялось, выдавая бьющиеся где-то глубоко внутри эмоции.
Скорость их движения была неимоверна. Он считал себя виновным.
Он отводил глаза в сторону и таращился на окружающие предметы,
не понимая их значения и не придавая им смысла. Его вины в том,
что произошло, безусловно, быть не могло. Выше небес только звезды
и до них смертному, увы, не дотянуться. Он сыграл в полную силу.
Так как это только было возможно. И так, как он это умел. Лучше
не сыграл бы никто. Желаемое и возможное, как часто бывает в жизни,
снова не нашли между собой общих точек соприкосновения. Его уязвленная
гордость не давала глазам подняться, и это было лучшим подтверждением
максимальной эффективности проделанной работы. Я улыбнулся и поднял
свой бокал с красным вином, которое не переносил на дух.

– За человеческие возможности! – торжественно выговорил я – За
шанс, для всех, для каждого. За возможность увидеть, прочувствовать,
на что способен вчерашний червяк из сточной канавы.

Он, конечно, не понял, что я имел в виду, произнося эти слова.
Возможно, он даже не расслышал самих слов. Просто поднял усталые
глаза на мой бокал и автоматически поднял свой. Мы чокнулись и
пригубили вино. Стекло одновременно коснулось стола. Разговор
не вязался. Да и какой мог быть разговор, если единственный общий
интерес двоих людей – работа, для одного из них становился прошлым.
Я говорил ему о том, что давно устал и подумывал об уходе. Что
судьба метко стреляет и всегда выбирает тех, кто уже исчерпал
свой ресурс. Я нес всякую белиберду – про то, что все к лучшему
и ничто не вечно под луной. Что все обязательно когда-нибудь поженятся,
грядет всеобщее благоденствие и близок рай на земле. Он кивал
головой, но конечно не верил ни единому моему слову. Как и я сам,
впрочем. В конце концов, он вдруг чуть слышно, затянул какую-то
песню. Да, именно песню. Тягучие и колющие кожу иглами уныния
звуки. Мне стало не по себе я поймал себя на том, что мои руки
дрожат. Я не мог разобрать слов, но его голос придавал всему этому
какую-то необъяснимую жуткость. Я не выдержал.

– В конце концов, я временно отстранен. Да, только вре-мен-но!
Гораздо приятнее ни черта не делать и получать за это зарплату,
чем вкалывать как Лошадь Пржевальского за те же деньги.

Он замолчал также неожиданно, как и запел.

Мой доход по прежней должности сохранялся полностью до окончательного
решения вопроса дальнейшего служебного использования. И этот вопрос,
я думаю, не замедлит решиться. Дзинь! Здесь судьба может сыграть
со мной еще одну злую шутку. Если только она правильно начнет
двигать пальцами. На месте своих бывших подчиненных, я не упустил
бы такой уникальной диспозиции. Рецидив подобного – маловероятен.
Я мигом предложил бы своему бывшему главнокомандующему переквалифицироваться
в администраторы или какие-нибудь аналитики, консультанты по неясным
вопросам или ответственные за пожарную безопасность. Так, для
смеха. В целях реанимации самооценки и чувства собственного достоинства,
которое давно почило в лучшем из миров. И только так. Мы долго
звали Дедушку Мороза и, наконец, он предстал перед нами во всей
красе. Вместе с бутафорской бородой. Быстро мы его не отпустим.
Ненавистный получит достойный ответ за идолопоклоннические реверансы
под елкой, калечащие самолюбие книксены и все прочие шарканья
ножкой на протяжении этого праздника, длинною в жизнь. «Примите
метлу, дражайший, отныне и навсегда – она Ваш скипетр!» Уязвленное
самолюбие получит ощутимый толчок к восстановлению. Нервные клетки
заиграют и станут отстраиваться стахановскими темпами. Сколько
удовольствия и удовлетворения предстоит испытать людям. Самому
завидно. И вот, до выхода на сцену гвоздя программы – считанные
секунды.

Имеется правда одно «но». В моих руках оставалось нечто более
существенное, чем просто бумажки с голографическими наклейками
или целая батарея разнородных печатей. За несколько лет правления,
я сосредоточил в своих руках множество рычагов воздействия и управления.
Скрытых и явных, ключевых и косвенных. Без них никак. Многие из
этих рычагов продублировать милостивым господам будет очень сложно.
Иные, опустившись, прищемят чьи-то хвосты. Как бы не пришлось
включать задний, едва тронувшись. Хотя, время мудрее.

Я так думал. А может, все иначе? С чего я, в конце концов, окончательно
все решил и однозначно проставил для себя знаки восклицания? Почему,
непременно, мировой заговор? Что за извращенное китайской иглотерапией
сознание? Сгорбленные ненормированным рабочим днем люди, возможно,
и не подозревают о существовании таких изощренных способов мести.
Они сидят в тишине своих маленьких комнат и измученные квартирным
вопросом, раз за разом прокручивают в памяти то роковое заседание?
Может каждый из них, помешивая ложечкой крепкий кофе, винит себя,
что поддался общему агрессивному настрою. Что не сказал таких
простых и очевидных аргументов в защиту? И каждый раз, заслышав
вопрос о самом счастливом времени в своей карьере, эти люди будут
неизменно вспоминать время, проведенное под моим началом? А позже,
сидя в кресле-качалке и показывая сопливым внукам потрескавшуюся
фотографию, они расскажут, что именно этот человек выплавлял профессионализм
и деловую хватку из никчемного человеческого материала? Может
даже они… Нет, наверное, не может.

Это Клондайк. То, что вчера было только бестелесной мечтой, сегодня
ужу приятно тяжелит руку и сверлит сознание. Тот, кто вчера был
непререкаемым лидером в отряде старателей, сегодня твой злейший
враг и претендент на долю. А вместе с тем и на пулю. Так было
всегда. И сейчас, когда я сознаю это, грустно усмехаюсь. Они так
долго мечтали о золоте, что когда, наконец, нашли его, уже не
помнили, что же с ним делают. Как бы они просто не взяли и не
выкинули его. Так тоже бывает. Когда слишком долго ждешь. Когда
ожидание становится смыслом существования и затмевает собой саму
цель.

Способов медленного сожжения портретов на многолюдных улицах города
предостаточно. А голодный желудок того, кто всю жизнь был пешкой,
рисует разуму самые изысканные и затейливые способы приготовления
ферзя. Ничего не поделаешь. Уже сейчас я предчувствовал, что кран
будет нарочито медленно скидывать мой облупившийся памятник с
пьедестала. Стоит подготовиться к казни. Просто необходимо быть
к ней готовым, чтобы не сплоховать в последний момент. Простому
человеку легче гибнуть по приговору суда, для того, кто придумал
суд, все намного сложнее.

Я расплатился, и мы вышил на улицу. Встав возле входа, одновременно
достали сигареты и стали втягивать едкую токсичную субстанцию
в свои легкие.

– Скрежет?

– Мм?

– Ты веришь в судьбу, Скрежет?

– Судьбу? Почему ты спрашиваешь?

– Скажи мне, веришь ли в то, что твоя жизнь, возможно, уже где-то
расписана? Вся, по страницам? Веришь в необратимость и предрешенность?

– Ты всегда был немного не в себе – отвечал он после нескольких
секунд раздумий, – это тебя и губит.

– Оставь. Веришь?

Он вздохнул.

– В конечном итоге, верю. Но я также верю в то, что могу изменить
свою жизнь, когда захочу.

– Так веришь или нет?

– И да, и нет.

– Вечное да и вечное нет. Как это?

– Я веря, что пока живу, могу управлять общим ходом событий и
влиять на выбор русла… основного русла и только в известной мне
мере. Но когда состарюсь и оглянусь на пройденный путь, буду уверен,
что по-другому никогда и быть не могло.

– Ловко. А что, если кто-то возьмет и вдруг станет расписывать
тебе события, которые еще только должны произойти? И эти события
неизменно будут наступать в твоей жизни? Что тогда?

– Тогда? Тогда не знаю.

– А все-таки?

– Я? Ну, наверное, ставил бы в тотализаторе на эти события. Тогда
были бы исключены все варианты развития ситуации, кроме двух.

– Каких?

– Я либо разбогател бы словно Крез, или, что более вероятно, предсказания
перестали бы сбываться.

Мы от души рассмеялись. Я попрощался со Скрежетом и пошел своей
дорогой – он своей. Неожиданно, я поклялся себе смириться со всем,
что только есть в этом мире. Порешив на этом, выбросил из головы
все реваншистские мысли. Будь что будет. В конце концов, эта работа
не была создана для меня. А я – для нее. И мы с ней оба это знали.

Однако неудачи на профессиональном поприще, не шли ни в какое
сравнение с крахом личной жизни. И это было для меня ново. Потеря
работы казалась всего лишь маленькой темной птицей среди безбрежной
вороньей стаи. Плевком в море разочарования, оставленного Полиной.
В такие моменты кажется, что весь остаток жизни будет проведен
в отчаянных барахтаньях среди нескончаемых просторов непонимания.
Мне никогда не найти ответа. И не поднять больше головы, чтобы
посметь спросить самому. Почему она так поступила? Что бы я не
делал последние часы, как бы не забивал свою голову мусором бытового
содержания, мысли неизменно несли меня обратно к этому вопросу.
Я думал о ней, вспоминал ее, пытался понять и переигрывал в воображении
самые разные сцены и реплики. Я бесконечное число раз представлял
себе, что скажу ей при встрече, как поведу себя. То принимал независимый
и безразличный вид, то бросался со слезами к ней в ноги и, словно
ребенок, готов был принять самые чудовищные правила. Но мотивы
ее поступка по-прежнему оставались выше моего понимания. Странно,
но я не держал на нее зла. В конце концов, она, наверное, действительно
не виновата. Кого вообще можно в чем-то винить в этой жизни? Не
виноват никто. Так было задумано проклятыми часами. Она была в
их сценарии. Ну не бред ли? Чертова жизнь. Как бы то ни было,
в шуме центральных улиц теперь я слышал ее голос, птицы, сорвавшиеся
с веток непременно летели к ней, а теплый ветер напоминал мне
ее дыхание во время сна. Банальные, глупые, бесконечное число
раз высмеянные переживания. Они теребили мою грудь. Получается,
не все уничтожено этим товарно-денежным существованием. Значит,
что-то все-таки осталось. И теперь я с изумлением рассматривал
это что-то, жившее внутри, аккуратно и бережно извлекая его на
свет из сердца. Не знаю, как оно называется в точности, но оно
лежало на моих теплых ладонях. Да и не в названии дело. Дело в
том, что оно оставалось там. Оно выжило. В том, что еще не все
пожрала моль прагматизма, и что-то еще не превратилось в золу
недоверия. Теплилось все эти годы на дне души. Как? И это после
всего того, что мне стало известно о населяющих эту жизнь существах
и их нравах? Я представлял себе одинокого повстанца, заточенного
в плен моего сердца и выжившего после бесконечной осады. Слепой
и немощный, он на протяжении долгих лет переживал ожесточенные
бомбежки эгоизма и миновал расставленные ловушки гнева. Он прятался
от превосходящих сил алчности и не давал тоске и унынию оккупировать
мое сердце. Как и зачем он выжил? Вопрос. Но он был здесь, я чувствовал
его присутствие каждой клеткой. Теперь, когда ничего не осталось,
он надел старую форму, взял ветхое знамя и постучался в мой разум.
Каким забытым и трогательным было его дыхание. Оно напомнило мне,
что я еще жив.

Когда кругов на воде больше нет – дно отчетливо просматривается.
Я слишком долго гонялся за тем, что считал непременным атрибутом
настоящей жизни. Когда удавалось схватить и прилепить на него
очередной ярлык, оно мгновенно обесценивалось, становилось пустым
и тусклым. Я старательно, с особым усердием отдирал от себя то,
что было приклеено к душе, такое простое и доступное. На кой черт
оно мне? Выкину, а если понадобится, оно вечность будет валяться
здесь, неподалеку. В конце концов, оно отстранилось и невесомо
отлетело в сторону. Когда опомнился, поднимать уже было нечего.

Почему человек устроен наблюдать суть происходящих процессов в
их истинном свете, тогда, когда эти процессы для него уже в прошлом?
Трудно ответить, скорее даже невозможно. Если бы был известен
ответ, вопрос о вселенском счастье наверняка был бы уже решен.
Может потому, что люди проводят всю жизнь в попытках понять механизм
кругов на воде, не замечая дна? Когда кругов больше нет – дно
отчетливо просматривается…

Я сел в машину и думал о том, куда направиться теперь. Домой,
где каждый предмет дышал Полиной, дороги не было. На работу? Смешно.
Оставался единственный вариант – Гера. Позвонив и предупредив
о скором визите, я включил поворотник и влился в поток бегущих
куда-то машин. Машин, увозящих людей от самих себя.

Гера жил на окраине города, в небольшом аккуратном доме. В отдельном
двухэтажном мире. Этот дом остался ему от родителей. Он очень
дорожил им и ни в какую не соглашался съезжать поближе к центру.
Деловая целесообразность оказалась бессильна разорвать эту связь.
В конце концов, целесообразности не стало, а дом остался. Между
ними было что-то большее, и я чувствовал это, хотя Гера постоянно
отмахивался. Эти стены не казались достроенными, пока хозяин отсутствовал,
а Гера будто терял что-то очень значительное в отрыве от дома.
Я часто завидовал ему, сравнивая умиротворенность этих комнат
и депрессивную нервозность собственной бетонной клетки. Сравнение,
естественно, не в пользу последней. Успокаивающую размеренность
царящей внутри ауры подчеркивал небольшой, сплошь поросший зеленью
дворик. Гере были чужды садовые ножницы и электрические газонокосилки,
он будто специально позволял этому маленькому клочку земли приобрести
первозданный вид. И я не видел нигде в городе, что-либо столь
достойного именоваться природой, чем этот дикий Герин двор. Два
этажа, выстроенные красным кирпичом, темно-синяя крыша из широкополого
шифера, да гараж – вот и весь Герин замок.

Я поставил машину возле небесно-голубого забора толстых досок
и прошел по вытоптанной тропинке через двор к крыльцу. Поднявшись,
постучал в металлическую подкову, прикрепленную на массивной дубовой
двери резной колотушкой, висевшей рядом. Пока ждал ответа, я зачем-то
попробовал стукнуть этим декоративным молотком по собственному
лбу. Как и следовало ожидать, ощущение оказалось неприятным. «Сила
действия равняется силе противодействия, – внутренне улыбнулся
я сам себе, – все как учили с малых лет. Хорошо, что хоть что-то
остается неизменным». Мне никто не ответил. Я постучал сильнее
– на этот раз уже по двери. Отсутствие каких-либо признаков жизни
внутри. Прислушался и толкнул дверь – она подалась, свет в коридоре
не погашен. Что-то не хорошее забралось мне под куртку. Дыхание
вдруг стало слишком громким, нестерпимо громким. Я медленно подошел
к окну, что выглядывало на веранду – лишь выцветшие тряпки, зачем-то
аккуратно разложенные на полу. Открыв еще одну из многочисленных
дверей, оказался на кухне. Никого. Спертый воздух. На столе тарелка
со следами недавней трапезы. Бесшумно ступая кроссовками по тонкому
ковру, я не стал распахивать большую двустворчатую дверь, ведущую
в зал, а прислушался к звукам за ней. Ничего. Ни телевизора, ни
музыки, ни разговоров. Ни единого звука. Гера не переносил тишины
и одиночества – я знал это лучше других. Капли влаги на моей шее
стали стремительно набирать вес. Вновь вернувшись на кухню, я
подошел к другой двери, ведущей в зал с противоположной – тыльной
стороны. Сквозь толстое искаженное стекло невозможно было что-либо
разобрать и, чуть дыша, я аккуратно приоткрыл дверь. Приглушенный
свет единственной настольной лампы. Странные, чуть различимые
звуки. Герин затылок и часть спины. Он сидел на огромном диване
спиной ко мне и беззвучно мотал головой с большими полукруглыми
стереонаушниками из стороны в сторону. Я облегченно вздохнул.
Длинный шнур, время от времени заплетаясь, вел от дивана к шкафу,
где воткнутый в аудиосистему штекер окончательно прояснил обстановку.
Шкаф находился от меня в двух шагах, за Гериной спиной. Предательская
улыбка скользнула по моему лицу. Подкравшись к аппаратуре, взял
лежавший неподалеку любительский микрофон и беззвучно воткнул
штекер в одно из свободных гнезд. Обернулся к дивану. Гера, видимо,
изображал в это время знаменитого гитариста, усиленно жестикулируя
руками. Я поднес микрофон ко рту и что есть силы завизжал нечто
нечленораздельное. Эффект превзошел все ожидания. Человек на диване
поначалу дико рванулся в сторону, будто спринтер после старта,
затем высоко подпрыгнул и, сбив наушники с головы, стал затравленно
озираться по сторонам. Мое ликование не знало границ.

– По-моему ты окончательно сбрендил, – не сразу сказал Гера, обхватив
обеими руками голову – Кондратий подкрался так близко!

Я присел на диван и удовлетворенный проделанным стал с нарочитой
внимательностью рассматривать наушники.

– Я здесь ни при чем. Есть смысл подать в суд на производителей
аппаратуры, – я поднес наушники к самому Гериному носу, – если
бы на процессе судья видел твою физиономию, ручаюсь, он присудил
бы тебе огромную сумму в счет возмещения морального ущерба.

Он, похоже, не разделял моей уверенности и выхватил наушники.

– Что творится во внешнем мире?

– Все как всегда. Разброд и шатание.

– Скрежета видел?

– Да, только что. Сидели в красном кафе на бульваре. Он разломлен.
Морда такая, будто всадил пол литра яда кураре. Теперь ничего
не изменишь.

– Хмм… Дело человека – это и есть сам человек. Ты не понимаешь.
Это пример для учебника. Раздел – «Отношение человека к делу».

– Не первый раз сегодня слышу фразу, содержащую выражение «ты
не понимаешь». Достаточно. На мой взгляд, он переигрывает.

– Мы все переигрываем, – ответил Гера и, встав с дивана, пошел
на кухню.

Я теребил в руках черный провод, сгибая и разгибая его.

– Полина не звонила? – послышался голос из кухни.

Я вздохнул. Похоже, и здесь мне не избавиться от нее. Мне захотелось,
чтобы на провод в эту самую секунду подали напряжение. Тогда бы
я мог вцепиться в него зубами и не отвечать на этот вопрос.

– Вишня. Невысокая вишня у ограды. Зачем ты спилил?

– Она переигрывала. Ты слышал вопрос? – не отступал Гера, появившись
с двумя бутылками моего любимого пива.

– Слышал… спросить что-нибудь глупее, было трудно.

Он невесело усмехнулся и открыл обе бутылки.

– Хочешь совет? Выбрось, – Гера протянул мне запотевшее стекло
– Выкинь из головы! Не первый день живу на свете и хорошо изучил
этот народ в юбках.

– Не знал, что изучаешь шотландцев, – прогундосил я, разглядывая
бутылку.

– Так вот, – продолжал он, не обращая внимание на мою реплику,
– выявлена одна закономерность. Всего одна, но...

– Именно поэтому ты до сих пор ни разу не был женат? Выявлял закономерности?
Или ждал удобного момента, чтобы рвануть за кордон и напялить,
наконец, на себя кельт – не унимался я.

– Прекрати скалиться и слушай. Женщины никогда не могут принять
решение. Не могут идти без оглядки, такова их особенность. То
есть, они не в состоянии окончательно утвердиться в выборе и довольствоваться
им. Выбор одного из двух равнозначных вариантов становится архисложной
задачей. Кстати, именно поэтому подавляющее большинство решений
на земле принимают? – он вопросительно смотрел на меня, ожидая
ответа.

– Шотландцы?

– Мужчины. Но дело даже не в этом. Суть в том, что, приняв все-таки
после долгих терзаний решение и определившись, наконец, в выборе
дороги для себя, женщина всегда оставляет пути отхода. Она никогда
не жжет мостов – это противоречит женской сущности. И чем дальше
она заходит, тем сильнее и сильнее становится любопытство. А что
было там, на альтернативном пути? И не ошиблась ли я в выборе?
Жаба все крепче и крепче смыкает руки на хрупкой шее. И наконец,
бум!

– Жаба лопается? – ввернул я.

Гера снисходительно покачал головой из стороны в сторону.

– Она возвращается в исходное положение. Женщина, в смысле, не
жаба. На старт, на развилку, называй как хочешь. Она обязательно
возвращается, слышишь, чтобы… чтобы посмотреть, взглянуть хотя
бы всего секунду на тот, другой путь. Что же было там, на другой
радож…тьфу…дорожке? В этом весь смысл, их – женщин, иные иногда
называют это «загадочностью». Дураки. Банальное пятикопеечное
любопытство, вон что. Хотя, конечно, и здесь имеет место математическая
погрешность.

«– Черт, сколько тебе лет?», – подумал я, но вслух сказал:

– Поучительно. Особенно про погрешность. Призовая волынка Ваша!

– Можешь ехидничать, сколько хочешь. А насчет жаб, запомни одно.

– И что?

Он отхлебнул из бутылки.

– В поединке между женщиной и жабой внутри, неизменно побеждает
жаба! Так что поверь, Полина даст о себе еще знать. Расслабься
и жди.

– Тебе легко выдвигать тут теории. Не тебе потом ждать, пока какие-то
там жабы наконец задушат твоих жен, – я сделал глоток. – А может,
и не задушат.

Нацепив философскую мину, он развел руками.

– Может поэтому, я до сих пор не женат.

Мы замолчали и продолжили пить пиво в тишине, задумавшись, каждый
о чем-то своем. Мне вдруг представилась старая, теряющая жизнь
вишня около его забора. На ее голых ветках восседали жабы.

Потом до полуночи играли в футбол на компьютере, друг против друга.
Проигравший очередной матч должен был за минуту осушить бутылку
пива. Перевес был на моей стороне и Гера, не умеющий по своей
природе проигрывать, быстро терял контроль. Незаметно для себя
он сам сыпал песок на мою чашу. Я чувствовал свободу. А он только
хмурился и тяжело, словно партизан, хранящий великую тайну под
страшными пытками, сопел во время игры. Он не хотел верить, что
это игра. Рисованные неуклюжие человечки были для него живыми
людьми. Он ругал и хвалил, возносил и проклинал их. После очередной
игры Гера хватал пиво и залпом вливал в себя, с молчаливым упорством
брал в руки джойстик по новой. К часу ночи рядом с ним красовалось
уже шесть пустых бутылок. Я мог похвастаться только двумя. В конце
концов, я стал получать удовольствие не от игры, а от наблюдения
за его эмоциями и ужимками. Опьяневший и злой, с безумным глазами,
сверкающими время от времени в мерцании экрана, он с остервенением
вцепился обеими руками в черный приборчик, словно от него зависела
жизнь, и, хаотично клацая кнопками, вдохновлял свою команду на
очередную атаку. Ничего не вышло, он снова продул.

– Э, я понял. Теперь понял, – сказал он, утрачивая былую стройность
речи, – надо поменять тактику, это быстро. Убрать последнего защитника.
Почему я раньше? Он во всем виноват… Тащи пиво, мои игроки не
могут играть трезвыми!

Я отложил джойстик и встал. Он с подозрением уставился на меня.

– Нее-е-ет! Нет, батенька! – Гера схватил меня за руку, – Попрошу
за рояль! Последний шанс сборной Антильских островов!

Он уткнулся головой в мое колено, но я оставался непреклонен.
Я знал, что если не прекратить это сейчас, то не прекратить уже
никогда. Отстранив умоляющего об очередном «последнем» шансе человека,
я пошел спать. После, я долго еще слышал неуверенную Герину поступь
в доме, но потом он, бормоча себе что-то недовольно под нос, улегся
на соседнюю кровать и затих.

Мне снился густой хвойный лес. Такой густой, что не было возможности
подступиться. Я видел среди вплотную подходящих друг к другу деревьев
тропинку, расходящуюся вдвое по сторонам. Я долго стоял на развилке
и думал, глядя на вытоптанную траву, по какой из них могла пойти
моя Полина. Почему снова она? Я был уверен, что она непременно
стояла здесь какое-то время назад. Выбрав, наконец, одну их заросших
дорог, я углубился по ней в самую чащу. Деревья становились необычайно
высокими и толстыми. Они смыкались где-то у небес. «Только не
оглядываться, не оглядываться», – повторял себе я. После поворота,
тропинка неожиданно и бесповоротно закончилась. Я увидел то, что
не меньше всего желал видеть. Стал оглядываться по сторонам и
пятился назад. Страшно. Я опоздал. Полины здесь не было. Здесь
никого не было. Были только старые деревянные часы – я узнал их.
Они чернели на знакомой табуретке в самом тупике, окруженные густыми
черными деревьями. Разве хвоя черна? Как только я остановился,
часы начали бить. Как громко они убивали меня. Я считал каждый
удар. Их было пять.

Продолжение следует.