Проза

Начало

Продолжение

Вот так история, Семен Данилович

ЕП

Пришли Те Кто Пришли, они желали бы послушать стихи или
прозу японских классиков.

С. Николаев, открывая книгу: у меня с собой совершенно случайно
Ясунари Кавабата, он пишет: «Неужели здесь такие холода? Очень
уж вы все закутаны. Да, господин. Мы все уже в зимнем.
Особенно морозно по вечерам, когда после снегопада наступит ясная
погода. Сейчас, должно быть, ниже нуля. Уже ниже нуля? Н-да,
холодно. До чего ни дотронешься, все холодное. В прошлом
году тоже стояли большие холода. До двадцати с чем-то градусов
ниже нуля доходило. А снегу много? В среднем снежный покров
– семь-восемь сяку, а при сильных снегопадах более одного
дзе. Теперь, наверное, начнет сыпать. Да, сейчас самое время
снегопадов, ждем. Вообще-то снег выпал недавно, покрыл
землю, а потом подтаял, опустился чуть ли не на сяку. Разве
сейчас тает? Да, но теперь только и жди снегопадов».

Ф. Муромцев: вот так история, Семен Данилович, вот так рассказец.

Пришли те, кто пришли по такому морозу – и для Москвы альбиносу. А к
следующей пятнице сулят опущение до тридцати семи.

А кто не дошел?

Правое полушарие не дошло. Как и Левое, впрочем. Хотя последнее, в
силу своей психофизики, будет пытаться объяснить свое
отсутствие, приплетая к этому Пастера, завещавшего пастеризовать
свой мозг… За спиной С. так и зияла весь вечер отсутствующая
голова на голой шее стола с плечами стульев по сторонам. Лишь
подвенечная зебра стояла по-прежнему, напоминая ребра
метели за окном.

Читать должны были двое: писатель ЕП и поэт ЕФ. Писателя –
единственного, кто пришел вовремя, не устрашась, по своей сибирской
привычке, мороза, охрана послала вместо первого этажа на
третий, где он и просидел бы весь вечер в полумраке одиночества,
если б не его профессиональная смекалка. Звонок от ЕФ
раздался часом спустя. Она вернулась с полпути: с ее рабочего
стола упал компьютер. От мороза, видать.

С. Николаев: это не рассказец, Федор, это отрывок из романа.

Начальник Такой-то: Николаев, Те Кто Пришли хотели бы еще.

С. Николаев: пожалуйста, вот наугад: «Девушка сидела и била в
барабан. Я видел ее спину. Казалось, она совсем близко – в
соседней комнате. Мое сердце забилось в такт барабану. Как барабан
оживляет застолье! – сказала сорокалетняя, тоже смотревшая
на танцовщицу».

Ф. Муромцев: подумать только, а?

С.: На этот раз – путь еще каверзней: «человек» будет отвечать нам
не только не своим голосом, но и… Впрочем, осталось лишь
несколько минут, чтобы вы сами определили, что стоит за этим «но
и…».

Сегодня, в отсутствие обоих полушарий, вопросы наши к нему будут на
удивление просты.

1. Представьте себе, уважае-мый/моя/мое/мои, что на том свете Ангел
предлагает Вам вернуться в жизнь, но только на один день.
Какой день Вашей жизни Вы бы выбрали?

После некоторой паузы раздается мягкий женский голос: «Отказ». И
вслед за ним – ровный мужской: «День смерти».

С.: Да, такая вот неожиданная шизофрения. То есть норма человеческого мышления.

2. Вера, Любовь, Доброта. Одно нужно вычеркнуть. Ваш выбор.

«Доброта», – говорит мужской голос. «Двух крыльев достаточно».

С.: Всё?

«Всё», – еле слышно говорит женский.

3. А какую книгу – нет, не на необитаемый остров – взяли бы Вы, и не
любимой назвали бы, а скорее – книгой-призраком, некой
фигурой наваждения, не упускающей Вас из виду? Понятен ли
вопрос?

«Да», – женский голос.

«Фауст», – мужской.

4. Ваш выбор – эпохи, страны, рода деятельности – в другой жизни…

«Египет, – женский, – Александрия, переписчик книг.

С. Николаев: я прочту еще, это стихи одного японского поэта,
это дзенский поэт Доген. Ф. Муромцев: дзенский? понятно,
Семен Данилович, но вы не назвали даты его рождения и смерти,
назовите, если не секрет.

С. Николаев: извините, я сейчас вспомню, вот они: 1200–1253.

Начальник Такой-то: всего пятьдесят три года?

С. Николаев: но каких!

Ф. Муромцев: каких?

Ж.: Я думаю, это мужчина. Лет тридцати…

М.ч.ч.: «Женщина, молодая, интроверт… Нет, двое их…

Л.: Джоконда-Воланд.

Д.: Доктор Лектор.

С.: Да, такой вот андрогин – и палач, и жертва с одной на двоих улыбкой.

ЕВ: Мне показалось, что это существо кропотливое, крайне робкое,
продуваемое сквозняками, одновременно юное и умудренное – не
своим опытом. Это библиотекарь в метафизической
библиотеке-лабиринте. И это чужое пространство, в котором библиотекарь
пребывает, его очень мучает. Оно нагрузило его чужими смыслами.
Поэтому трудно сказать, мужчина это или женщина – гендер
этого библиотекаря не имеет существенного значения. Что же
касается символического смысла, это, собственно, одна из
основных фигур современного культурного процесса.

С.: По описанию – Борхес… Мценского уезда.

С. Николаев, вставая с табуретки: «Цветы весной, кукушка
летом. И осенью – луна. Холодный чистый снег зимой». (Садится.)
Всё.

Ф. Муромцев: всё?

С. Николаев: всё.

Ф. Муромцев: почему-то немного, Семен Данилович, а? Маловато. Может,
там еще что-то есть, возможно, оборвано?

С. Николаев: нет, всё, это такая специальная форма стихотворения,
есть стихи длинные, поэмы, например, есть короче, а есть
совсем короткие, в несколько строк или даже в одну.

Ф. Муромцев: а почему, зачем?

С. Николаев: да как тебе сказать, – лаконизм.

ЕП (садясь под лампу): А о чем я должен говорить?

С.: О чем угодно, ЕП, это Ваши речевые угодья…

ЕП (чуть заикаясь): Вообще-то я хотел прочесть рассказ "Волшебное говно".

С.: За чем же дело?

ЕП: Я передумал.

С.: Вот так – одним словом – писатель лишил нас и волшебства, и
гумуса. Может, для начала, несколько слов о книге?

ЕП: Я несколько оробел, потому что здесь собралась такая
высокоинтеллектуальная компания, такие каверзные вопросы задают...
Поэтому я решил изменить стиль своего выступления. Сначала я
хотел прочитать этот рассказ с простецким названием, но решил,
что в пищевом заведении этого делать не следует. Это рассказ
из книжки, которая называется «Мастер Хаос» и носит
подзаголовок «Открытая мультиагентная литературная система с
послесловием ученого человека». А в черновом варианте вся книга
называлась «Волшебное говно». Но БА поморщилась, когда увидела
это в рукописи, – поморщилась, и я решил изменить название,
потому что, в отличие от хунвейбинов, я все-таки старших
уважаю.

Ф. Муромцев: вот оно что, значит, я так понимаю, если
сравнительно брать: идут по дистанции составы – идут или не идут?

С. Николаев: ну, идут.

ЕП: Интересны две истории, связанные с этой книжкой. Презентация ее
состоялась на теплоходе с названием «Феликс Дзержинский».
Там была конференция по сложным системам. Мой приятель читал
на ней доклад о мультиагентных системах, основываясь на моей
книжке. И там сцепились два лагеря ученых. На вашем вечере я
понимаю процентов тридцать, а из того, что они говорили,
понимал процента два. Но я страшно веселился, потому что эти
ученые, важные люди говорили: «В романе ЕПа «Волшебное говно»
ахолистический подход превалирует над этим...» – и это
слово повторялось на теплоходе раз двести, не меньше.
Послесловие этого человека действительно есть в этой книжке, и там он,
ни много ни мало, объясняет, что такое, собственно, есть
художественная литература в связи с этими самыми сложными
системами...

Ф. Муромцев: а ведь они тоже разные. Есть такие длинные,
что конца не дождешься, чтобы полотно перейти, а есть короткие
(загибает пальцы на руке), раз, два, три, четыре, пять, да,
пять, скажем, вагонов или платформ – годится? тоже, стало
быть, лаконизм?

С. Николаев: в общем-то, да.

Ф. Муромцев: ну вот, разобрались.

ЕП: А вторая история вот какая. Мой сын говорит: «Тебя вчера дома не
было, тебе весь день звонила какая-то баба из Израиля». Я
говорю: «Как же ты можешь называть женщину бабой?» – «Есть
женщины, а есть – бабы, – отвечает. – Она говорила ужасно
визгливым голосом». И вот звонок. «Это вы – ЕП?» Я приосанился,
– «Это моя почитательница», – думаю. «Да, это я». – «Это вы
пишете за деньги в газете "Весть"?» – «Да, это я пишу за
деньги в газете "Весть"». – «У вас есть рассказ под названием
"Волшебное говно"...» Я начинаю чувствовать, что здесь что-то
не то. «Вы там описали геолога Богадицу как идиота». – «Я
не писал, что он идиот, я написал, что он попал в вертолетную
аварию, потому что положил спальный мешок на крышу
вертолета, мешок порвали винты, и он подумал, что идет снег. В
рассказе я написал, что это его ничему не научило, и в следующий
раз, когда прилетел вертолет, он стал под лопастью, его
ударило лопастью по голове, и он умер. И я написал в рассказе:
«Вечная память геологу Богадице». Она говорит: «Вот. Так он
жив!» Я говорю: «Как – жив? Понимаете, это художественная
литература...» Она говорит: «Нечего крутить, у вас там
написано: Богадица». Я говорю: «Ну, это такой художественный
прием...» – «Крутить не будем?! Вы оскорбили заслуженного
человека...» – Я говорю: «Помилуйте, это персонаж...» – «Этот человек
в Союзе имел два ордена Трудового Красного знамени, и
сейчас он работает геологом в пустыне, он уважаемый человек...» И
с меня стали требовать деньги... Причем она звонила из
Израиля, время от времени обращаясь к кому-то на иврите...

Такая вот безумная наша, прекрасная жизнь. Я потом вспомнил, когда
мне было шестнадцать и я работал в экспедиции, там
действительно был геолог Богадица, но кроме фамилии я не помню
ничего!..

Ф. Муромцев: Как вы говорите: холодный чистый снег зимой?

С. Николаев: зимой.

Ф. Муромцев: это уж точно, Цунео Данилович, у нас зимой всегда снегу
хватает, в январе не меньше девяти сяку, а в конце сезона
на два дзе тянет.

Ц. Николаев: два не два, а полтора-то уж точно будет.

Ф. Муромацу: чего там полтора, Цунео-сан, когда два сплошь да рядом.

Ц. Накамура: это как сказать, смотря где, если у насыпи с
наветренной стороны, то конечно. А в полях гораздо меньше, полтора.

Ф. Муромацу: ну, полтора так полтора, Цунео-сан, зачем спорить.

ЕП: Вообще, у меня сложные отношения с Тургеневым. В школе я его
ненавидел лютой ненавистью. Но однажды меня послали в колхоз
(при советской власти были замечательные сцены на овощебазах:
например, Аверинцев и Гаспаров перебирают гнилой лук и
говорят друг с другом по-древнегречески), и там, в библиотеке,
было всего два полных собрания сочинений – Ленина и Тургенева.
Я выбрал Тургенева и, перечитав, страшно его полюбил,
потому что как здесь вы придумали игру – определять человека, –
так и я придумал собственную игру: мы с барином сидим в
тюрьме, на зоне, и он рассказывает мне о своей счастливой жизни:
Лизы Калитины всякие, девушки, гнездо дворянское...

Ц. Накамура: смотри-ка, дождь все не кончается.

Ф. Муромацу: да, дождит, неважная погода.

Ц. Накамура: вся станция мокрая, одни лужи кругом, и когда только высохнет.

Ф. Муромацу: в такую слякоть без зонтика лучше и не появляйся на
улицу – насквозь промочит.

ЕП: (поднимая глаза от книги): «Ну, вот, пожалуй, и всё».

С.: Вот так рассказец, ЕП.

ЕП: А мне теперь здесь остаться или идти к своему столику?

С.: Оставайтесь, конечно. А к столику пойду я. Нам нужно еще
завершить историю с «человеком». Кстати, не скажете ли Вы два-три
слова по этому поводу?

ЕП: Так два или три? (загибая пальцы) Думающий, мыслящий, юноша – или девушка.

С.: Пять.

ЕП: Ну, если пять – надо все-таки быть профессиональным: юноша. Я
снимаю девушку.

С.: Снимаете девушку – и уходите с юношей...

М.: Я хотел бы задать вопрос «человеку». Фильм о войне. Серб и
хорват попадают в один госпиталь. У обоих ампутирована нога: у
одного левая, у другого правая. Выписывая их из госпиталя, им
дают одну пару обуви на двоих.

С.: А в чем вопрос?

М.: Трудно сказать…

П.: Похоже, это дебют. И, скорее всего, – она.

ЕП: Пришло пятьдесят две тысячи рукописей.

С.: Куда?

ЕП: На конкурс премии «Дебют». Я читал. Правда, за деньги.

С.: Что, все пятьдесят две?

ЕП: Нет, последние сто.

С.: И что, было ль так, чтоб горло перехватило?

ЕП: Ну, горло давно уж не перехватывает. Вот БО мне как-то звонит
ночью, у него перехватило, но в некотором роде не свое.

С.: В каком смысле?

ЕП: Тут, – он говорит, – ко мне попала рукопись, кажется,
гениальная, но не для меня. Ты ж у нас постмодернист, почитай. Татарин
написал, он у нас двор метет. Ну, я взял, почитал.
Действительно, гениальная. А татарин пропал. То есть не пропал, а
начал сценарии писать для порно. Всей семьей своей, с внуками.

Ц. Накамура: в прошлом году в это время была точно такая
погода, у меня в доме протекла крыша, промокли все татами, и я
никак не мог повесить их во дворе посушить.

Ф. Муромацу: беда, Цунео-сан, такой дождь никому не идет на пользу,
он только мешает. Правда, говорят, что это очень хорошо для
риса, но человеку, особенно городскому, такой дождь приносит
одни неприятности.

Официантка, спешащая с подносом к дальнему столику: Ой, нет!..
С.: Всего два слова – мужчина или женщина?
Официантка: Двое. Молоды. Неопытны. Гоношисты. Обчитались. Он и она. Пустите.
ТО (посол России по особым поручениям): Да, это юные полушария, в этом я согласен с предыдущим оратором. Но мне нравится ход их фантазий.
Голос «человека» (мужской):
«Душа, как женщина, скрывает
и возраст свой, и опыт от меня».
Ж: Какую цель Вы преследуете, отвечая так, как отвечаете?
«Остаться невидимым», – женской голос.
ЕП (вставая): Я…
С.: (несколько удивлен, озирается): Вот и «человек». И зовут его Вера-ника-живо-луб. Да-да, та самая Вероника Живолуб с тонкой книжкой «Ангел Апноэ», то есть ангел задержки дыхания. (Вероника, поперхнувшись, тянется вверх – к уху С., что-то шепчет ему.)
С.: Ангел просит его отпустить, не стеснять дыхание.

Ц. Накамура: сегодня утром жена хотела пойти в лавку
босиком, но я попросил ее надеть гета, ведь здоровье не купишь ни
за какие деньги, а заболеть проще всего.

Ф. Муромацу: правильно, господин, дождь холодный, без обуви и думать
нельзя выходить, в эти дни нам всем следует поберечь себя.

Ц. Накамура: немного саке не повредило бы нам, как ты думаешь?..

Ноль

Странный сон мне приснился. Замок, полумрак, стрельчатые окна.
Лейбниц в буклях, в хитиновом фосфоресцирующем кафтане
расхаживает от стены к стене. В левой руке у него бокал красного вина,
в нем – шипя, как таблетка аспирина, – плавает ноль,
всплывает и тонет. Лейбниц, поворачивая голову в мою сторону,
говорит: «Мир восходит к самому себе по степеням совершенств
незаметными переходами. И никаких скачков». Меня там, куда
смотрит он, нет. Он поворачивается к часам на стене: там против
четырех часов стоят девятнадцать минут. Стоят. И тихо
расходятся – кто куда. Замок втягивает в окна детей – как якоря
подымают. И отплывает.

Вот ноль (хотя – где он?) и вот мы, стоящие у его проема в положении
недоказанных единиц. Попробуем вглядеться в его смысл и
очертания. Что ж это за необычайная субстанция? Да и субстанция
ли? Точка отсчета, предлагающая себя как свое отсутствие.
Смысловой сквозняк, приводящий в движение вереницы форточек
по обе стороны ума. И число, и химера его. Кто он, что он?
Ничто или что-то? Старина Ноль, Бог без палочки. Когда мы
добавляем его к любому числу или отнимаем, число не меняется,
когда на него умножаем или делим – от числа ничего не
остается. Так уж и ничего?

Ноль по-арабски – сифр. Отсюда – «цифра». Арабы сжулили ноль у
индусов, которые придумали его ок. 1,5 тыс. лет назад. Зачем
придумали? И почему индусы? Пришли арабы с семипалым счетом,
видят – сидят индусы «в лотосе», во рту – соломинки, и,
наученные Верджуной, выдувают мыльные нолики миров. Они, индусы, и
писали число вероятных миров во Вселенной – вереницей нолей:
4 млн. 456 тыс. и сколько-то там еще нулей – согласно
законам Ману.

А потом приходит Хармс и говорит: «Ноль это не то, что вы думаете,
говоря: ноль». И на годы погружается в Ноль с чинарями –
Введенским, Липавским… И пишет трактат «Нуль и Ноль» и «Падение
ствола». И, чтобы ввести различие в то многообразие нолей,
которое открылось ему, одну из групп их помечает вписанными в
ноли крестами… Такой вот кентавр меж сушей и морем,
ужаленный стрелой перехода. Стрелой и расщепляющей, и соединяющей
это мучительное двоемирье. Но, как сказал Кафка: «Стрелы
точно подходят к ранам, ими нанесенным».

Павич, «Пейзаж, нарисованный чаем». Там есть такой эпизод – о
человеке, придумавшем ноль. Человек, который выдумал ноль, много
лет спустя возвращается на рыночную площадь города, где он
когда-то, сидя на камне у городской свалки и, как обычно,
предаваясь размышлениям о том, что жизнь – не что иное, как
разгадывание неизвестных нам законов и претворение их в жизнь, –
выдумал ноль. На этом камне он сиживал не потому, что
облюбовал его – просто, когда б ни пришел он, все скамейки на
площади, и особенно та, что так привлекала его открывавшимся
видом, уже были заняты. Теперь, когда он шел к тому камню,
чтобы вспомнить оттуда, как он выдумал ноль, стояла зима и все
скамейки на площади были свободны. Дальше – по тексту: «С
улыбкой, похожей на птицу, вынужденную перелетать через реки,
он подошел к камню на краю свалки, к своему камню, но не
остановился. Он прошел дальше и наконец развалился на красивой
каменной скамейке, с которой открывался прекрасный вид. –
Нассать мне на того, кто выдумал ноль, – заключил он,
усаживаясь поудобнее».

Камень (твердое, неизменное) и расходящиеся от камня круги человека…
Мышь – мерцающая, бегающая по камню, мир то есть.

Битов спрашивает: как мы можем почувствовать дыру в дыре без помощи
рук? Не так, как Саломея проверяла девственность Марии. А
как?

Гермес, Вечный мальчик, андрогин, неразделенное целое, которое, по
словам Платона, разрезал Зевс на две половины – как яйцо
волоском, как плоды рябины перед засолкой, и возник человек. Из
яйца, из ноля в ноле. Проклюнувшегося в единицу, павшую в
раздвоении на мужское и женское и изгнанную из рая в дурную
бесконечность…

Или, по другой версии, – в энтропию мира, в развертывание к смерти. К нулю.

Но с другой стороны – тоже ноль, ноль входа, рождения. То есть жизнь
– меж двух нолей? Или стрела, летящая сквозь ноли? Как
стрелы Улисса сквозь кольца. Или нить Пенелопы, вдетая в ушко
ноля? «Ах, как долго она вышивала!»

Кто-то писал, что старухи, вываливающиеся одна за другой из окна, –
это старухи, вываливающиеся в смерть, в ноль, и каждая видит
смерть предыдущей.

Ямпольский говорит: Единица похожа на глухоту, слепоту или немоту.
Платон утверждал, что качества неделимы, что они едины.
Нельзя поделить белизну или слепоту. Единица позволяет «мерить»
число, обусловливающее гибель единицы. Отсюда и определение
сабли как «меры мира».

Любопытная вещь: все построения Хармса – это противостояние слова и
смерти. Речь линейна, она разворачивается – и в
пространстве, и во времени – последовательно, от начала к концу. Мама
мыла раму. Рождаясь в точке М, она умирает в точке У. Но, быть
может, «раньше губ уже родился шепот». Этот же поэт
рифмовал ноль губ с любовью и убийством. И убылью нулей в
равноденствии флейты.

Природа речи – течь к смерти. Но в ней есть и Бог, который стоит
поперек этой течи. Хармс пытался высвободить его энергию. Этот
же смысл, как мне кажется, он вкладывал в соотношение Ноля и
чисел. Ноль стоит поперек смерти. Ноль сдерживает энтропию.
Ноль как мертвая петля времени. Ноль – в центре креста,
мушка в прицеле. Ноль туг и бел, как взрыв. Он вход через
выход. Потому он с необходимостью и должен иметь развертку по обе
стороны от себя.

Об этом и говорил Хармс, имея в виду не минусовой ряд чисел, а
протяженный ландшафт внутри самого ноля, с его различными
характеристиками. Я представляю это себе как некую область, где
проживает некий метафизический народ нолей. И эта область
расположена повсюду, в зазорах меж всеми вещами. Между ресницами,
между спиралями в пляшущей молекуле ДНК, в самом нуле, в
греческой О, перечеркнутой, которую высекали на надгробном
камне как символ танатоса.

Хармс помещал в нуль крест – таким образом он помечал нули, которые
не являются нолями. А Введенский говорил, что нули, которые
обозначают вибрации между ничто и что-то, должны быть
стираемыми. Но трудность заключалась в начертании нулей в уже
стертом виде. То есть видимых и невидимых одновременно.

У Введенского: если присмотреться внимательно к миру, можно увидеть
мерцание; вот идет человек – и нужно только забыть слово
«человек», слово «идет», слово «шаг», – тогда мир начинает
мерцать. Вот мышь на камне – сотрите слово «камень», забудьте
слово «мышь» – и вот мышь мерцает. Мир мерцает, как мышь.

Хармс в своем трактате говорил о разнице между обычным нолем – и
нолем мистическим, о падении ствола – о разнице подходов к
постижению мира – подхода научного и художественного. Если
огрубить эту мысль – научный подход покоится на единице, а
художественный – на ноле, на как бы отсутствующем основании.

Я себе это так представляю. Вот ствол в поперечном сечении. Это
своего рода ноль. И вот он падает, не сходя с места. То есть
почти не сходя.

Помните, у Аристотеля, когда он говорил о неограниченной возможности
членения времени на бесконечно малые отрезки, так вот эта
темпоральная вивисекция доводит его до мысли, что время не
существует. Или почти не существует, как добавляет он,
ослабляя тетиву ума, чтобы с него не слететь.

Так вот, о стволе. Мы, когда падаем, как бы перебираем ногами,
удерживая последнее равновесье. А у ствола – одна нога, и он ею
«перебирает», падая. Получается некое стробоскопное смещение,
близкое к мерцанию. Но смещение это происходит не вовне, а
внутри ствола, то есть нуля. И такое падение является его
творческим приращением, творческим ростом.

По определению Ротмана, говорит Ямпольский, это знак, отсылающий к
отсутствию знаков, то есть это метазнак. Но самое
парадоксальное и сбивающее с толку – это то, что ноль, будучи знаком
отсутствия знака, то есть не числом, а именно метазнаком,
одновременно является все же и числом.

Ноль у Хармса, продолжает Ямпольский, обозначает разные типы
«ничто»: ничто как указание на отсутствие, ничто как цифру и ничто
как место «угасающего эго», то есть точку, в которой
находится несуществующий субъект счета.

Вопрос, который труден для воображения: как эти три «ничто»
совмещаются в одной фигуре?

Известное обозначение Бога, Вселенной – круг, центр которого
одновременно нигде и везде. Мы также помним мысль Ник. Кузанского о
том, что Бог – это круг, а человек – вписанный в этот круг,
– многоугольник, и чем больше у него граней, тем больше он
приближается к Богу, к Абсолюту. Путь человека – множить
грани внутри круга, ломать себя, ломать линию смерти –
хордовую, одноходовую, бесконечно ломать ее в максимальном
количестве точек... Хармс говорил о приближении к шару, он
представлял идеальную книгу как шар... Шаровая, бесконечная
книга-колесо «МАЛГИЛ».

Нуль – Янус – предтеча времени.

«Нуль плавал по воде», – пишет Хармс в стихотворении «О водяных нулях».

Камень и ноль. Твердыня и хлябь.

Есть люди с тонущим камнем в глазах и расходящимися кругами…

Мир, мара, море... Полдень, нулевая тень, час нечисти...

«Сказать ли вам, кто он таков?

Граф Нулин из чужих краев».

Вот-вот, тройка, семерка, туз. А Нулин – из чужих краев. Он –
другой. Нам – другой.

Золотое сечение, выкладки Леонардо, квадрат Малевича…

Странен человек. Тысячелетьями ищет точку опоры, отсчета, и находит
ее – где? – в нуле.

Уроборос, змея, кусающая себя за собственный хвост. Она изображалась
в виде круга, нуля. Древнейший символ бесконечности
Вселенной и цикличности времени.

Гессе писал, что в детстве его преследовал маленький мальчик, ростом
со спичечный коробок, и он бегал за ним, как заводная
игрушка, исполнял все его желания и – вдруг исчез. И жизнь
кончилась, – пишет Гессе, уже будучи стариком, уроборосом,
посасывая травинку своего хвоста…

Ноль, единицы

0: Та женщина с ребенком, на развилке, нашла ли она
своего соломенного мужа?

КК.: Во-первых, масса Вселенной равна нулю, – если все сложить,
получится ноль. Кроме того, если достичь скорости света, стать
им, – то есть стать ангелами, – на луче света, согласно
теории относительности, время тоже будет равно нулю.

Вакуум – анаграмма слова «мука», ноль Вселенной.

0: Кукушка-время, мы все высиживаем твои яйца.

КК: Павич говорил мне, что теперь он пишет наизусть, в темноте, а
потом утром все это записывает – но с закрытыми глазами.

Они считают нас православным раем, царством духа... Наверное, всякий
ад обречен быть раем.

0: «Да живи ты хоть три тысячи лет, хоть тридцать тысяч,
но помни, что человек никакой другой жизни не теряет, кроме
той, которой жив; и не живет он лишь той, которую теряет»,
Марк Аврелий.

КК: И Павич говорит: «Я из всей философии люблю Хризостому, Василия
Великого и апофатику», то есть нулевое описание.

Пойдем, говорит, тут горячие раки... Я представил их на блюде, а это
оказалась водка.

С ним сидел человек, который сказал: «Я Николай Второй». Это был
восьмидесятилетний профессор Радович, он переводил. Хотя – с
какого на какой? Слова-то общие: Бог, раки...

0: Сон: двое, любовь, страсть; вдруг он замечает, что она
движется в обратном ему временном потоке: ей 22, 21, 20...
Они разлетаются во времени в разные стороны, оставаясь в
пространстве прижавшимися друг к другу. 14, 7, 2, звонко
смеясь, она исчезает. Он – сгорбленным стариком – просыпается.

ЕК: «Ноль» – зеркально – «лоно», а «нуль» – «луна». Разница между
нолем и нулем, как между лоном и луной.

Можно ли считать точку некоторой противоположностью нулю? Нуль,
вывернутый наизнанку, превращается в точку. Если А определить
как единицу, а Я – как тридцать три, то точкой становится пять
букв, номера каждой буквы: 20 + 16 + 25 + 12 + 1 = 74. 74,
по законам кабалистики, это 7 и 4, равняется 11, а 11 – это
1 + 1 = 2, значит наша точка равна двум, а поскольку в ней
пять букв, она равна пяти, значит 2 = 5, то есть величина
точки – это двойка, равная пятерке.

0: Интересно, какая фигура времени России? По Чаадаеву,
не принадлежа ни Западу, ни Востоку, не ведая исторической
необходимости, она стоит как бы вне времени, способная на
любую непредсказуемость.

Вдруг России. Вдруг как Фигура.

Ноль в законе, диффузирующий между Западом и Востоком.

Ноль-оборотень, свивающийся в восьмерку.

Т.: Я стал искать в русской литературе героя, который так или иначе
был бы равен нулю. И нашел – у Пушкина. Граф Нулин. И
задумался о роли нуля у Пушкина, – заманчивое приключение.

Если взять позднюю вещь – «Медный всадник» или раннюю – «Руслан и
Людмила» – ноли роятся, начиная с предлогов: «вокруг»,
«кругом»… «Вокруг подножие кумира безумец бедный обошел...» или
«Кругом, как в поле боевом, тела навалены...». То есть взгляд
образует замкнутую фигуру, символ завершенной бесконечности,
нуль.

Это только начало. В записных книжках Пушкин выводит арабские цифры
из нуля. Рисует нуль, вписывает в него квадрат, чертит его
по диагоналям, и этими диагоналями моделирует арабские цифры.
Цифры растут у него из нуля.

Дальше – кольца нулей. С кольцами ему вообще не везло. Первое кольцо
ему подарила Воронцова – пока он его носил, у него была
первая Болдинская осень. Во вторую осень он не взял это кольцо
– и ничего не смог написать. Нуль слетел с пальца. Когда он
венчался с Натальей Николаевной, обручальное кольцо слетело
с его пальца, нуль покатился...

Дальше. Пушкин – от «пуха», как говорит Битов, или от «пушки»? Если
смотреть в ее дуло, жерло, – это и будет нуль, целящийся в
тебя.

Дальше. На вращающемся гончарном круге из нуля возникают фигуры.
Невеста –Гончарова. Пушкин пишет шуточное письмо: «Я влюблен, я
очарован, словом, я огончарован» – во-первых, посмотрите,
сколько «о» подряд, а во-вторых, он как бы сказал: я обнулен,
я в нуле…

0: Тактильное наверчивание нуля меж ладонями, глина
поднимается и опускается; гончар все время гладит, мнет ноль.
Гоголь не меньше, чем Пушкин, хотя и по-другому, связан с
нулем: его псевдоним – 0000, и меловой ноль, который чертит
вокруг себя Хома Брут, и панночка во гробу бьется об этот
непроходимый ноль, и только потусторонний палец способен проткнуть
его оболочку... Заколдованное место... И майское озеро
(о=зеро) – ноль, и вообще, не четыре ноля у него, а столько,
сколько ударов о землю делает катящееся по России чичиковское
колесо.

Т.: Я подумал: пушкинский танец – это танец суфийский. Есть такая
медитация: дервиш начинает кружиться вокруг собственного
центра. Это очень глубокая медитация, ощущение точки
неподвижности, ось, на которой вращается этот самый нуль. И в этот
момент в человека входит вся полнота, Бог.

0: Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Неисповедимая
тайна Троицы. Переплетеньем прозрачных колец ее видел Дант,
пестрым змеиным клубком – Донн.

Амок нулей. Морок Уробороса. Бреющий бумеранг времени.

Многоразовые подвенечные платья напрокат, отменяющие Фауста.

Фауст, отменяющий соловья.

Соловей, отменяющий время.

ИС: Ноль и нуль. Если есть такая устойчивая пара, значит, что-то там
между словами происходит, какой-то смысловой сдвиг.

Другая пара, которую мне удалось найти, – это «тоннель» и «туннель».
Там всё понятно. Монография «Мосты и тоннели» – точно через
«о». А в известной фразе: «Свет в конце туннеля» – скорее
через «у».

Я пытался понять, откуда вообще идёт эта, как говорится, дихотомия – «о» и «у».

В латыни есть два выражения, где явственно различие между этими
двумя нолями, как двумя видами отрицания. Одно из них – лозунг
vestigia nulla retrorsum: «ни шагу назад!» – подразумевает
героический, энергичный контекст; русский «нуль», скорее
всего, происходит от него. И второе – латинское название травы
недотроги: Impatiens Noli-tangere, где видовое имя
Noli-tangere есть приказ «нисколько (никогда, ничуть) не трогать!».

Между Noli и nulla есть важное различие: это уровень чувства,
информации, тонкой энергии («о»), и уровень героический, то есть
грубой энергии («у»).

«О» в слове Noli – как и «о» в слове «тоннель» («Мосты и тоннели») –
концептуальный, информационный уровень, а в слове nulla «у»
содержит ту же драматическую энергию, что и в слове
«туннель» («Свет в конце туннеля»).

Возможно, отверстием «ноля» начинается некий «тоннель» тонких
энергий, а от «нуля» – «туннель» энергий более грубых...

0: «Жизнь и смерть – во власти языка и любящие его вкусят
от плодов его», Соломон.

ИС: В мировых семьях и группах языков существует несколько до
странности похожих переходов от «о» к «у».

В польском языке буква «о» с таким как бы ударением, значком
акцента, читается «у»: название «Краков» по-польски звучит
«Кракув», или русское слово «дол» – по-польски «дул».

В португальском языке буква «о», пишущаяся как в испанском, читается
при этом чаще всего как «у». Португальское «Сантуш» пишется
так же, как испанское «Сантос»...

Польский язык по отношению к русскому – это ареал, сдвинутый на
запад: «о» превращается в «у»; португальский по отношению к
испанскому – это тоже смещение с востока на запад и от «о» к
«у»; малагасийский язык – это самый западный из языков
малайско-индонезийской группы, то есть тот же результат переселения
народов на запад, и то же смещение в фонетике.

«О» превращается в «у» по меньшей мере трижды в истории мировой
цивилизации – при продвижении абсолютно разных языков в западном
направлении...

Заметим, там же везде и сходство в превращении согласных из свистящих в шипящие.

Что означает это вырождение звука, понижение тона? Редукция?
Смещение от тонких энергий к грубым? Может быть, это просто выдох
усталости? Энтропия мирового расселения народов? Которое
происходило волнами часто почему-то именно с востока на запад,
за падающим солнцем – гунны, половцы, пионеры Америки…

0: Время реального мира – увеличение энтропии. Сигареты
не возрождаются из окурков. Время культуры – увеличение
информации, то есть исчерпывание энтропии. Текст (культура) есть
«реальность» в обратном временном движении. Чем старше мир,
тем менее информативен. Чем старше текст, тем он
полнокровней.

Время письма о времени (напр. этого письма) течет в сторону,
противоположную времени руки, его записывающей.

ВА: Я пишу сейчас роман, главный герой которого при поддержке
Международного Фонда Зорро готовит философскую работу под
названием «Готфрид Лейбниц и проблема абсолютного нуля в
математике». Персонажи романа достаточно раскованны, это такие...
вольноотпущенники мысли, и произвольная гениальность им
прощается. Поэтому что он имеет в виду – непонятно, тем и
завораживает, что тема ему неясна.

Ноль можно представить как некую недостижимость. Как в физике
абсолютный ноль температуры недостижим. Это ведь та точка, где
исчезает энтропия, согласно теореме Нернста, или, постулативно,
по третьему началу термодинамики.

И вдруг он понимает, что надо поступить наоборот, и ставит себе
задачу скорее метафизическую... Он размышляет об этом и пытается
не достичь этой точки – как Ахиллес при приближении к своей
черепахе чувствует некое замедление, и времени тоже...

0: О чем идет речь? О процессе художественного мышления.
Не об установке на результат его, когда человек входит в
речь, как в автобус, зная наперед весь маршрут, и выходит,
довольный собой, на конечной остановке: вот я, Господи. А о
процессе, о странствии, о непредсказуемости, что, собственно, и
отличает творческую походку ума от козы, ходящей вокруг
вбитого кола.

Потому что знать – значит терять, утрачивать рай – пути, свободы...

ВА: И здесь имя Лейбница действительно оказывается неслучайным.
Поскольку, как известно, Лейбницева монада в математическом
смысле близка дифференциалу – бесконечно малой единице, с
которой как-то можно действовать. И Лейбниц в этом смысле и создал
новую математику, потому что он научился оперировать этими
монадами.

Известно, что монада не имеет окон, по Лейбницу. Прошу простить за
метафизику – я думаю, что это одна из проблем, самых
актуальных сегодня, – как открыть окна монады. И герой романа
представляет себя Ахиллом, который, по мере приближения, чувствует
все большее сопротивление и свою ответную силу. Он
вглядывается в слепые окна монады, видит закрытые ставни, и пытается
их открыть.

Может быть, он представляет, что это не доведенная Лейбницем до
конца проблема. Потому что Лейбниц, в противоположность Ньютону,
мыслил время по-другому – но, как это ни странно, не
выражая это на математическом языке. Известна его полемика с
Кварком – фактически Кварк выражал мысли Ньютона, а Лейбниц
говорил, что Бог не заводит часы, – время он мыслил по-другому;
он мыслил, что это не есть какой-то поток абсолютного,
отвлеченного от всего инобытия; он представлял себе это вне
текучего хроноса. Он мыслил время, как и пространство, как некую
сумму мира, сумму подвижных единиц – единиц бытия.

И герой этого гипотетического произведения пытается увидеть именно
эту малость, эту монаду, которая в каком-то смысле близка к
нулю и в то же время недостижима, – эту сумму мира, сумму
единиц, по мере приближения к ней раскрывающуюся в
бесконечность.

Это сумма, которая разглаживает в нашем представлении о времени все
складки, но увидев это, мы можем удивительным образом
увидеть единицы, хотя, казалось бы, в этом хроносе все это слито
воедино. Увидеть эту монаду, этот по сути ноль, – как некое
орфическое яйцо, войдя в которое, мы входим в бесконечность и
замыкаем эту монаду на новом уровне. Это будут открытые
окна, которые видны и снаружи, и изнутри.

0: Время не родина человека – чужбина.

«Все начинается с будущего», Хайдеггер.

Память как воскрешение мертвых.

Последним было зеркало: и, сотворив его, взглянул на Себя и увидел,
что Он мертв.

Один, два

Я не решаюсь судить, – говорит Сократ, – даже тогда, когда к единице
прибавляют единицу, – то ли единица, к которой прибавили
другую, стала двумя, то ли прибавляемая единица и та, к
которой прибавляют, вместе становятся двумя через прибавление
одной к другой.

Пока каждая из них была отдельно от другой, каждая оставалась
единицей, и двух тогда не существовало, но вот они сблизились, и я
спрашиваю себя: в этом ли именно причина возникновения двух
– в том, что произошла встреча, вызванная взаимным
сближением?

И если кто разделяет единицу, я не могу больше верить, что двойка
появляется именно по этой причине – через разделение, ибо
тогда причина будет как раз противоположной.

До сих пор я кое-что знал ясно, – продолжает Сократ, – так казалось
и мне самому, и остальным, а теперь из-за этих исследований
я окончательно ослеп и утратил даже то знание, что имел
прежде, например, среди прочего перестал понимать, почему
человек растет.

(Продолжение следует)