Литературная критика

Начинаю читать очередной рассказ Евгения Бестужина. И признаюсь,
что имею уже некоторые подозрения относительно того, что собой
представляет этот автор. Но пока не скажу их. Пусть они пройдут
проверку очередным рассказом. Проверим, верная ли, призматическая
ли, так сказать, (т.е. обычная) форма у того литературоведческого
инструмента, что разложит цельность рассказа на тот спектр элементов,
который я обнаружу (а надеюсь, что спектр будет тоже обычным).

Рассказ – «Орхидея».

Как всегда, Бестужин заботится о впечатлении, что повествователь
досконально вошел в некоторое дело. Здесь оно – верховая езда.
Ну так сразу появляются специальные слова, о которых надо справляться
в энциклопедии: «вальтрап» (покрышка на седло или потник), «лосины»
(плотно облегающие штаны, из лосиной замши), «денник» (стойло
для коня). Налицо и тонкости: «чтобы заставить лошадь взять удила,
их давали вместе с кусочком сахара, ремни вначале застегивали
не туго, потому что лошадь надувала живот, и только потом, когда
она сдувалась, их затягивали по-настоящему».

Ведь, Бестужина занимает не действительность, которая вызывает
у него недоверие и всякий негативизм, а дух. А время у нас – материалистическое.
Стыдно обнажать свое духовное пристрастие. Вот Бестужин для маскировки
и старается.

В «Письмах
без конвертов» роль компетентности в деле исполняют, например,
стили писем разных времен: войны римлян с Ганнибалом - лаконичный
(«Сервилла Педию привет»), раннего средневековья – Бог на каждом
шагу («Благо вам, дети мои, да пребудет с вами Дух Святый»), позднего
средневековья – куртуазность («Как в любые времена и годы бывали
люди, наделенные великими и дивными дарами, которые они тщились
употребить во славу Господа и на пользу миру через достославные
свои деяния и в многочисленных трудах, запечатлевших примеры изысканного
слога, выдающейся учености, мудрого правления или возвышенного
благочестия, так же бывали и иные, кто…» и т.д. еще столько же
слов до точки). Ну и так далее.

Но вернемся к «Орхидее».

«Странно то…»

Ну, конечно. В «Письмах без конвертов» письма объединены их разноэпохальностью.
Следующая публикация Бестужина, «Рассказы»,
объединена фантастичностью, входящей в обыденность и выходящей
из нее очень плавно. В «Невесте» - материализовавшееся в лесу
грозное предупреждение об ущербности намечавшейся свадьбы, мимо
которого буквально проходят. В «Сумасшедшем» - параллельный мир,
в который можно пролезть (и вернуться) через окно церковного подвала.

А в «Орхидее» вот плохо запомнилось повествователю лицо понравившейся
девушки, первое свидание с нею. Вообще-то известное явление это.
Но несколько странное. Начинается что-то необычное… - Так и должно
быть у авторов, разочаровавшихся в действительности и предпочитающих
ей область духа.

О. Вот предпочтением этим повеяло вовсю:

«Сидя против нее, я, как всегда, испытывал стыдливое смущение,
что вот, мы едим вместе, и эта малознакомая девушка открыто на
моих глазах занимается таким интимным делом».

Мне вспомнилась скромность автора одного из писем, тех, что «без
конвертов»:

«Прощаясь у калитки, она вдруг приглашает меня на чай. От неожиданности
я отказываюсь — бормочу что-то насчет позднего часа и неотложных
дел, — а потом всю дорогу размышляю, что это значило, где ее муж
и что было бы, если бы я принял приглашение...»

Лидия Иогансон благодарила Бестужина по поводу этого письма, в
частности: «оказывается,
можно написать о том, как приходит осень в маленький городок,
и тем самым зримо показать это ежегодное таинство, да еще и вписать
в него движение человеческой жизни: “впереди зима, ничего не осталось,
как слабо улыбаясь, нести этот трезвый взгляд сквозь увядающие
рощи и дожди”. И написать так, что у читателя остается впечатление,
что его неожиданно одарили каким-то драгоценным знанием».

Читатель благодарит, и я соглашаюсь, но мне грустно. Вот этак
возвеличивают так называемое наивнореалистическое восприятие художественного
произведения и принижают глубокое постижение его.

Это ж «в лоб» написано об осени… Не «в лоб» там - о недоверии
к нашей, сегодняшней (а не тогдашней) действительности. «Тогдашнее»
там советское. А написано – сейчас. Вот постсоветские реалии и
заставили Бестужина акцент делать на «бесконечном царстве духа».
Материализм нашего дня его уязвляет. Вот он и взыскует там, в
сборнике «Письма без конвертов», к прошлому. Современности в сборнике
нет.

В «Записках учителя» мы, советские, имели роскошь даже и не живя,
умирая, как умирает описываемое лето, жить как в нирване, созерцая,
а не гонясь за успехом (еще и не достижимым для миллионов в нынешней
России). И не в том дело, что плохо, конечно, так прозябать, а
в том, что такой минор, отделяясь от персонажного, может мыслиться
авторским минором по другому поводу. Что вот-де до чего дошел
обыватель в том общественном устройстве, которое считало себя
прогрессивным: так персонажу давно и безнадежно представляется
дело с будущим, что никакой интенции к сверхбудущему (а это ж
исторический пессимизм) не осталось. Плохо, если нет даже сверхбудущего,
сверхисторического оптимизма.

Целых три письма там относится к советскому времени…

Да и в «Рассказах» оно советское…

Я это к тому, что передо мной стоит вопрос насчет бестужинских
убеганий от действительности: это некий романтизм (который есть
эгоизм, если, как писал Гуковский, одним словом и в этическом
плане) или некий символизм (который нечто противоположное этически).
Советскость все же к коллективизму относится, да и символизм,
как писал Луначарский, есть «пассивно-революционные силы». Тоже
коллективистские…

Это кажется, что у Сервиллы, например, сугубо индивидуальные переживания
- любовь к врагу отечества, своё, поставленное выше общего: «получить
то, что принадлежит нам по праву самой природы». Это – чтение
«в лоб». Героиня не ради потакания родственным чувствам затеяла,
находясь в осажденном городе, опасную переписку с братом, находящимся
среди осаждающих. Надо понять, что она ищет пути гармонизации
частного с общим, римским. Она хочет, чтоб, когда римляне победят
Ганнибала, ее возлюбленный, бруттиец (т.е. из Италии), а не карфагенец,
был бы помилован. Это надо подготовить. Вот она и пустилась в
столь опасную переписку.

Ее, со стороны глядя, можно пожалеть в ее надеждах. Именно потому
письмо и вставлено в данный разновременный набор. – Тщета земных
надежд. Лишь в каком-то сверхбудущем наступит-де такое благое
время, раз люди о нем всегда-всегда мечтают. – Чем не некий символизм?..

То же и с преподобным Киприаном. В его Фасиде творится какая-то
отчаянная беда. И он предлагает уповать на Бога даже и при свирепствовании
зла. «Верю, что будет это скоро» (спасение), - единственное, что
может предложить преподобный. А вставлено это Бестужиным по тому
же принципу веры аж в сверхбудущее.

То же и с перерожденцем-номиналистом Юком де Брие. (Номинализм
– идея несуществования общностей нигде, кроме как в нашем уме.
Потому-де и Троицы нет.) Мол, «миров ныне существует столько же,
сколько и душ». Свобода!.. Что плохо! Ибо разделяет людей. А надо
б… «ум, который стремится достичь зрелого совершенства <…>
должен слиться и с иными людьми». И еще всяческий туман. - Чем
не символизм? А что описан «в лоб»… Так он Юком де Брие был описан
«в лоб». Да и то «неясно и туманно». Плюс это писание пропало
и передается теперь мэтром Эсперана по памяти. Плюс кому? Людовику
II Анжуйскому, монарху, которому совсем не такое надобно. И лишь
волей автора, введшего данный сюжет, в собрание его мечтаний о
сверхбудущем, может это сверхбудущее как-то людьми сотвориться,
неведомо когда и как.

Впрочем, вернемся к «Орхидее».

Ее звали Ивонна… Человек не от мира сего. Идеальное существо.
(Орхидея, кстати, тоже причудливый цветок.)

Вот оно! Незаметное проникновение невероятного…

Отец Ивонны скоропостижно скончался, но предусмотрительно написал
о ней письмо, переданное «я»-повествователю сослуживцем покойного.
А там… бред. Ивонна, мол, орхидея. (И Бестужин, окончивший тимирязевку,
беззастенчиво обрушил на читателя лавину слов и соображений из
ботаники.)

Но этого мало. Она, мол, отдается каждому, как красивый цветок,
который прохожие хотят понюхать.

И – плавный выход из помрачения:

«…и я показал ей письмо. Она прочитала его за одну минуту, убрала
в конверт, закрыла ладонями лицо и залилась слезами. Произошла
ссора…»

И – как рояль в кустах – она через пару лет, которым уделено две
строки, умерла от попадания тромба в сердце (наследственная тромбофилия,
что ли, проявилась?).

А все вместе - как мимолетное виденье, как гений чистой красоты…
когда женщина, адресат этих слов, - Пушкин знал, и все знали,
- была о-ё-ёй.

Так что хотел сказать этим рассказом Бестужин, если не утвердить
неизбывность прекрасной мечты? Это каким же идеалистом нужно было
быть «я»-повествователю, чтоб всем-всем отдающаяся Ивонна, ему
так и не отдалась. А автор такого воспевает.

Надо ли возвращаться к столь мне «непонятным» поначалу «Письмам
без конвертов» или к «понятным», казалось бы, «Рассказам»? – Вообще-то,
не помешает.

Скажем, «Невеста». Что там, грубо говоря, символистского, что
противоположного солипсизму, эгоизму, центропупии романтизма?

Материализовалось, собственно говоря, общественно ценное моральное
требование жениться, если долго ухаживаешь. «В лоб» о свадьбе
написаны заветные, как мне представляется, для Бестужина слова:
«День их свадьбы постоянно переносился и отдалялся по разным поводам,
пока не стал чем-то таким же привычным и недостижимым, как линия
земли на горизонте…» Но… Надо б, чтоб свадьба была по любви. А
чего-то нет в отношениях Доры и майора… И… Когда бракосочетание
свершилось, пришлось автору героиню убить родовой горячкой. –
Зачем? – Да во имя не прозвучавшего гимна счастью. Он-то не прозвучал,
но присутствие его, в этой жизни, - принципиально неисполнимого,
а все-таки как-то присутствующего, - чувствуется. – Может, это
- из-за мистики эпизода, когда обоим было видение: гневная невеста
ждет не дождется свадьбы.

Рай, в «Сумасшедшем», представший в видении Серафиму Каргину,
есть рай индивидуалистов, и ему не понравился. Отчего видение
его сразу отпустило. Значит ли, что НЕ ТАКОЙ рай вдохновил и автора?
– Значит. Потому что автор не только сочинил героя опустошенным
и безразличным к жизни после происшествия, но и весь рассказ сделал
каким-то не от мира сего: «Седов покинул больницу… в некотором
недоумении», «Седов снова поехал в больницу и с удивлением узнал»,
«К удивлению Седова», «Седову так и осталось непонятным». И не
зря это. Как писал Гуковский: «…эмоция в искусстве – тоже идея,
ибо эмоция дана не как самоцель, а как ценность: положительная
или отрицательная,- как эмоция, подлежащая культивированию или,
наоборот, подлежащая вытеснению. Тем самым произведение содержит
оценку эмоций, а значит и идею эмоций». Так что как не какое-то
смутное приятие странного, некий символизм – тот пафос, который
руководил Бестужиным?

Или возьмем еще одну сложнятину – «Письмо Иоганна Готтлиба Гербаха»
какому-то аббату.

Гербах же тихо поиздевался над практикой христианства, которое
призвано-то относиться к идеалу сверхбудущего с благоговением,
а фактическм почти оставило это поприще розенкрейцерам, своим
антиподам. Гербах атеист и в таком качестве, казалось бы, что
ему ратовать, чтоб, наконец, прочтенная, им рукопись профессора
Гюэ, повторяющая или даже превосходящая сильные аргументы самого
аббата, победившего давеча в споре его, Гербаха, была скорее напечатана…
Ну что? – А то, что спор – слова, а он человек дела, как и миллионы.
Которым нет дела до сверхбудущего. Он это свое отношение прячет
в любезностях аббату и околичностях.

А Бестужин, с такой любовью оформивший это гербаховское фальшивое
словоблудие, потому и включил это письмо в свой набор, что шел
по пути наибольшего сопротивления. Ибо, в отличие от своего героя,
как раз почитает сверхбудущее.

Или «Отчет лейтенанта Итона»…

Итон, как та Сервилла, бедненький, хлопочет о своей чести и существовании
в надежде на высшую справедливость «к вящей славе Англии и Его
Королевского Величества». Он надеется на будущее. И не знает,
что его у него нет. Лишь включивший этот отчет в сборник, видно,
на что-то в мире надеется. – На что? – Если не на будущее, как
его герой, то… на сверхбудущее, может?.

Надо ли продолжать?

«Письма…» Бестужина о столь сложном, что представляется, ни одно
не должно не быть проверенным, тот ли там выражен художественный
смысл, который выше был осознан в первом приближении. Лишь в «Письме
о лете», собственно, то же, что в записках об осени. Так что…

В обратном порядке. «Письмо брату».

Действительно «балбесов», с мещанской точки зрения, вырастили
родители из главных и единственных героев рассказа. Те могли погружаться
«в такую сладкую тоску по роскошной сложности и необъятности большого
мира — чьим богатством, сколько ни старайся, никогда не овладеть
вполне, — что в сравнении с ним казался уже бледным и неважным,
разумеется, праздничный и пышный, но слишком уж парадный, слишком
герметичный, слишком замкнутый и стройный интерьер музея».

Это только поверхностным людям представляется близорукой «склонность
к мелочам».

Зри в корень, учит Козьма Прутков, этот кладезь здравого смысла.
И вовсе не из стремления сочетать крайности, гармонизировать действительность
неагрессивно относится автор к земному, обычному, порицая его,
как шедевральную живопись, за «много смысла» и то, что она «чересчур
похожа на реальность». На самом деле ему ценна способность убежать
от действительности. Видно она, советская для повествователя и
постсоветская для автора, навсегда разочаровали его. Как факт,
мелькает «надсаженная душа».

Куда ж автору (не герою) хочется убежать: в свой внутренний мир
или в сверхвнешний? – Судя по выбору восхищения для повествователя,
восхищения от наблюдательной площадки школьных астрономов на неосвоенном
стройкой пустыре, - во второй. А это сродни сверхбудущему.

Дальше.

«Письмо в редакцию журнала «Акме»».

Сверхбудущее имеет какой-то шанс реализоваться, если не рвется
связь времен. Поэтому убежавший от действительности куда-то не
туда с некоторой точки зрения порицаем. Что-то такое читаем в
конце разбираемого пассажа:

«Воспоминания нескольких знакомых и моя эпитафия — вот, пожалуй,
и все, что останется от его жизни».

Чувствуется оттенок неодобрительности оценки жизни Николая Бергена,
«карнавалера», любителя праздников.

Ради этой неодобрительности Бестужиным и сочинен этот фрагмент,
из-за нее и включен в этот сборник

«Доклад о современном состоянии Византии».

Ему аналогичен отрывок о параллельном мире в «Сумасшедшем» и письмо
об Ивонне в «Орхидее». Вполне сумасшедший его написал, раз это
доклад по мнению написавшего.

Ну а чем это ценно Бестужину? – Все ж не от мира сего тот аноним.
Почти свой.

«Письмо прихожанина своему епископу».

Прихожанин против освоения церковью открытий психоанализа, так
как от этого колеблется вера как таковая. И вот он пишет донос
на христианского реформатора аббата Риего.

Донос, помня сталинщину в истории нашего менталитета, это плохо.
Именно так и трактуется авторское отношение, выраженное в отсутствии
в повествовании структуры способной отразить это авторское отношение
явно. А неявно – оно отстраненно-неодобрительное. Что и понятно
с точки зрения идеи сборника. Психоанализ же способен не в сверхбудущем,
а нынче помочь человеку, находящемуся в душевном раздрае. Психоанализ,
получается, факт действительности. А она – гм…

«Письмо отца-иезуита К. Хильды-Лопеса».

Тут единственное место, где появляется некий комментатор письма.
Он, заявлено, перевел и сократил текст, опубликованный где-то
там. Он дал словарь неизвестных слов. Он в конце привел отрывок
из другого письма отца-иезуита. Наверно, чтоб мы сосредоточились
в предъявленном письме на главном. А главное в том, что: «Нет
ничего скучнее (…) умопостигаемого мироздания». То есть как бы
мещанства. А еще в том, что: «Принципы существования неверны»
и «В восстановленной от греха вселенной изменится не материя,
а принципы ее организации». Это явное неиндивидуалистическое сверхбудущее.
Потому Бестужину так важно было подчеркнуть дотошность комментатора.
Они оба, так сказать, заинтересованы в сверхбудущем.

«В лоб», получается, о нем заявлено.

В этой связи вынужден объявить об еще одном своем затруднении.
По-моему, раз «в лоб», то плохо. Ибо если верна психологическая
теория художественности Выготского, то художественный смысл это
осознанный катарсис, который возникает – у читателя, скажем, -
от столкновения противочувствий, которые – в свою очередь – порождаются
противречивыми элементами произведения. И тогда получается, что
художественный смысл нельзя процитировать. Не потому, что он принципиально
непостижим с первого чтения, да и вообще ни с какого (ибо всегда
останется неточность). А потому, что он не дан «в лоб».

Так как Бестужин стилизует «письма» под нехудожественные вещи
(отчеты, послания, частную переписку и т.п.), очень трудно обнаружить
их художественность в том смысле, как сказано выше.

Наверно минимум нехудожественных вкраплений бывает только у гениев.
И, возможно, Бестужин не гений. Но может быть, что мне просто
не хватило аналитической силы.

Вот как мне удается скомпенсировать бестужинское «в лоб» в последнем
неразобранном пассаже сборника, «Записка, найденная после смерти
Петра Вертлугина».

Записка – преддуэльная, практически предсмертная. Фамилия героя
говорящая – от слова «вертеть». Под влиянием стрессовой все же
ситуации (хоть Вертлугину жизнь и надоела) герой изменяется. А
так как его функционирование состоит исключительно в писании довольно
длинной предсмертной записки, то изменение зафиксировано. Получилось
свидетельство чисто психологического развития. Оно почти всегда
бывает диалектическим, с переходами исходного состояния в свою
противоположность и далее – опять в противоположность. Но диалектические
противоположности, временны`е, это не те противоположности, структурные,
которые есть признак художественности.

В одном из психологических состояний выражено что-то похожее на
авторский идеал:

«Разве я не то же самое, что природа, и разве природа не оправдана
(а стало быть, бессмертна) уже одной своею немыслимой и филигранной
сложностью, и разве не о бессмертии говорит нам ее бесконечная
подробность, за которой ощущается чья-то безграничная и неисчерпаемая
воля?»

А последние слова пассажа таковы:

«И все-таки... все-таки жаль, если завтра он не промахнется».

Герой отказывается от почти авторского идеала. Останься он жить,
он опять будет врагом некого коллективизма и бегства ради него
в сверхбудущее. Герой демонист. И нужен автору только как оппозиция
себе. А потому и включен в данный сборник.

Так, по формальному признаку, разобранный фрагмент, оказывается,
имеет-таки признак художественности.

В этой связи интересно проверить такое суждение: Рассказ Евгения
Бестужина «Девять
способов остановить время» — это страннейший пастиш на рекламу
психофитнеса. Странен рассказ тем, что, собственно, не
имеет отношения к литературе».

А что такое реклама в России, где покупательные возможности большинства
населения мизерные? И где нет той конкуренции, что есть в цивилизованных
странах… - Реклама это нечто, чему не верят.

Уже то, что Бестужин взял именно такую форму для своего рассказа,
заставляет подозревать, что это неспроста. Что если ею он хочет
убить то мировоззрение, обслуживать которое призвано рекламируемое
мероприятие? Кто хочет: быть «властелином времени», «считать себя
единственным», действовать «как хочешь и когда хочешь, сколь угодно
долго», учитывать «только настоящее», получать «удовольствие от
самого процесса жизни, который» не был бы «только заботой и трудом»,
иметь девизом слова «не переживайте» и «время… принадлежит только
вам», стремиться испытывать «то, чего не испытывали никогда» и
чтоб вас не могли «поколебать никакие неприятности», любить «чувство
иррациональности, отчужденности происходящего» и «ощущения свободы»,
будто «вы мгновенно вылетаете из жизни», «оказываетесь как бы
на другой планете», а «острота этого переживания» была б независима
«от того, к каким догматам или идеологическим конструкциям его
приложить», а также не смущаться, если что-то «недемократично»,
а главное, что «вы стали свободны»? – Я отвечаю: демонист, представитель
«авантюристов и любителей адреналина». Тем более, что он еще и
не боится смерти.

Но это ж прямая противоположность стремлению и к будущему, и к
сверхбудущему.

В общем, похоже, Бестужин и тут не отступил от себя. А тот факт,
что он пошел путем наибольшего сопротивления для выражения своего
идеала, взял форму рекламы, которую презирают и которой не доверяют,
как раз говорит о художественности его рассказа. Рекламой остановки
времени выразить ценность запредельного стремления! Это, знаете,
как писал Мазель: «Сила [художественного] открытия измеряется
не только плодотворностью совмещения, его ценностью, содержательностью,
смыслом, но и его неожиданностью и трудностью. Чем дальше друг
от друга совмещенные свойства, чем меньше угадывалась заранее
сама возможность их сочетания и чем менее очевидными и более трудными
были пути реализации этой возможности, тем выше, при прочих равных
условиях, творческая сила открытия. В этом смысле истинно художественное
произведение осуществляет, казалось бы, неосуществимое, совмещает,
казалось бы, несовместимое».

17 июня 2006 г.