Проза

А то ещё случай был. От хорошей жизни Ивильский решил подработать проводником. Впечатлений набраться,
жизненного что ли опыта: русскому писателю, литератору значит, завсегда полезно гущу, что называется, народной
жизни наблюдать. Есть у нас такой штамп и понятие. Гуща - так гуща, хоть чайником называй.

Тем более, что Ивильский был парнишкой небрезгливым и работящим, с людями вроде тоже сходился по простому,
без снобизма и эскапад, зато романтика большой дороги, дальнего пути, рассветы-закаты, мы поедем с тобою на
А и на Б...

Всё бы хорошо, города-страны, люди интересной судьбы, но вот незадача: дали ему в напарники одного долговязого
поэта. Юрку. От которого-то и в повседневной жизни ссаками пахло, а тут, понимаешь, в поезде, он в этом отношении
совсем распоясался. А купе маленькое, тесное, а носки Юрка принципиально не менял, видимо, мужество и силу воли
тренируя. Сам он своё ханжество оправдывал лиро-поэтическим складом натуры, его, мол, стихи душат, и всё тут. Хоть
тресни. Ивильский ему говорит, иди сортир закрывай, а Юрка ему что-то там про, извините, мужские и женские
клаузулы бормочет, про дактили-шмактили. Мы, говорит, с Томасом Стернзом Элиотом и Эзрой Паундом, поэты
поездов, и в том, говорит, наша судьба и участь. А ты, Ивильский, со своими сортирами и прочей прозой жизни
обожди, тамбурин, в тамбуре: вдохновение вещь хрупкая и повышено интимная, нельзя чтобы чужие люди
вдохновенный облик пиита наблюдали.

Очень от этого Ивильскому обидно становилось, так как сам он тоже, можно сказать, умел бить в бубен и жечь
глаголы, и к тому времени был даже автором поэтического сборника, пусть и небольшого, зато зело приятного. Он,
конечно, терпел-терпел, а потом и срываться начал. Приходит, скажем, к ним в гости, проводник соседнего вагона,
Косяка Рубинштейн, поэт и формалист модернистской направленности, в карты, там, перекинуться или про позднего
Сен-Жон Перса потрепаться. А Ивильский на него сразу всех собак спускает, мол, так-то и так-то, не заплатил мне
твой “Контакт” за интервью с Сорокиным и Юханановым, а это, между прочим, весьма неплохие и, можно сказать,
качественные материалы. Бедный Косяка несолоно нахлебавшись, так ничего и не высказав о “Ветрах” или “Створах”,
не противопоставив им более ранний “Анабасис” в переводе Адамовича и Иванова, начинал носом хлюпать. Эх, ты,
Косяка, а ещё поэт... Ты же поэт, Косяка...

Между поездками - два дня отдыху. И вот, к концу второго месяца, стал Ивильский замечать, что отправляется к
поездам как на каторгу. Всё ему не так, всё ему поперёк замысла, и особенно - Юрка этот долговязый. Но делать
нечего - труба зовёт и всё такое, третье-десятое, сакральное, духовное: долг, жажда познаний, накопление впечатлений,
дальняя даль и рельсы, сходящиеся у горизонта. Подготовил он вагон, и сам, понимаешь, со всей строгостью закона
подготовился, ответственный выдался парниша. Потом состав на вокзал подали, народ стал скапливаться, места
занимать. Момент посадки всегда очень интересен и, во всех отношениях, содержателен: ты пока ещё молод и полон
сил, всегда интересно и содержательно: кто да как. Некоторые живописные пассажиры запоминаются сразу,
большинство серой массой так и пройдёт-канет не дифференцированно и до самого конца пути. Интересно и
содержательно угадывать кто где сойдёт, кто как себя вести будет, кто сразу нажрётся и будет блевать в туалете, а кто
из-под тишка в полотенце надрочит. Опять же, кто с какой целью едет. Поставишь себе такую вот цель, разгадать,
идентифицировать, глядишь, сутки прочь, в думках-то путь в одну сторону и скоротали... Интересно, блин...
Содержательно...

Этого суетливого козла Кондрашкина он про себя ещё на перроне отметил как личность жалкую и заурядную. Так оно
потом и вышло. Есть такие люди, которые сразу же, при первом упоминании, ничего к себе кроме жалости вызвать не
могут. Есть что-то, случается в твоём натренированном на жалось организме, что мгновенно откликается на этот немой
и невидимый сигнал-запрос. Просто не может не откликнуться. Между тем, эти жалкие люди, для пущей жалости,
прикидываются ещё более жалкими и ничтожными, чем есть на самом деле. Для подстраховки, там, или чего иного, кто
эту сволочь разберёт. Хотя, это им так кажется, что они очень так умело прикидываются. На самом деле, у них это всё
не только на лбу печатными буквами написано, но также и на всех прочих-остальных деталях тела. Как только поезд с
места тронулся, этот самый Кондрашкин стал активную светскую жизнь вести. Со стороны-то они свою жалкую
убогость не видят, не понимают, вот и ведут себя как взрослые. Как настоящие. Оказалось, что он какой-то дальний то
ли родственник, то ли знакомый поэта Юрки. К тому ж, как работник отдела сбыта чебаркульской макаронной
фабрики, сочинил в газету “Чебаркульский рабочий” несколько рекламных слоганов, и оттого считается личностью
творчески-незаурядной.

Ивильский, понимаешь, как пчёлка, шуршит с тряпкой и ведром, бельё раздает и подстаканники пересчитывает, а эти
сидят и томно о высоком трепятся. Томас Стернз Элиот... Франц Кафка, Альбер Камю и французские
экзистенционалисты, круче только яйца и Гималаи. Вот они с поэтом Юркой и хороводятся из одного купе в другое,
подавляя всех, оказавшихся в зоне их осязания, своим, понимаешь, величием и близостью к самовозрастающему
Логосу. И что характерно, что, поганцы, Косяку, молодого да неокрепшего, с пути истинного сбивают: смотрит он на
них, и думает, что так и надо.

К вечеру они, конечно, нажрались прегадко. Купили на каком-то полустанке водки, что ли, палёной, ну и замахнули как
следует. И что, характерно, Косяку вдрабадан напоили, вот ведь гады гуманитарные! Понятно, что никакой помощи,
так хоть бы и не мешали. Поэт Юрка оказался слаб и как-то сразу уснул. А Кондрашкин, пока его понос не прохватил
(видно, водка-то совсем уж дурная вышла), всё к Ивильскому с своими убогими скудностями цеплялся. Лепит всё
подряд, без разбору: Дима Быков считает, что Кокошко - любовница Кальпиди... А я вот тоже, кстати, имел в
Москве близость с одной женщиной, так она со мной сошлась, только потому, что думала, что я Пелевин...

Ну сначала, Ивильский, как человек культурный и сдержанный говорил ему, мол, иди, Дима, мне только не мешай, не
хочу я с тобой разговаривать, и не буду. Но видит: не врубается, шары залил и всё ему пофигна. Эти насекомые, ведь
вежливое участие как должное принимают, как проявление нашей слабости, если не зависимости от них. Тогда он
обернулся к поганцу и гаркнул, что есть мочи: Вон пшшёл, дрянь... Тот засеменил, конечно, и будто бы успокоился. А
Ивильский, пока все спали, взялся коридор подмести-вымыть. Сунулся в один туалет - занято, сунулся в другой - опять
занято. Понял он, что это Кондрашкин и Юрка, значит, соответственно, после водки своей палёной отходят. И точно
напророчил - через некоторое время плетутся... Юрка бледный, плачет, говорит, что умереть ему нужно. Кондрашкин
же много живучее, непотопляемее оказался и пытался, между прочим, к какой-то курносой, конопатой девице про
свою дружбу с Жолковским впаять, загородил весь проход, Ивильский ему отойди говорит, а того, значит, попёрло,
что и не сдвинуть. Зашёл Ивильский в туалет, а там, конечно, такое нахезано... Иди, говорит он Кондрашкину, своё
говно убирай, пока я тебе морду не начистил...А барышня вас тут подождут. Кондрашкин пошёл, конечно же, грязь
развозить, а Ивильский беззлобно ему так вслед: - Что б ты не мучился и людей добрых не мучил, я б тебя,
Кондрашкин бы убил, честное слово...

Ну, и как-то втянулся в свои рутинные обязанности, позабыл этих архаровцев. А они добра, конечно, никакого не
понимают, снова опохмеляются и в купе проводников безобразничают - такая вонища, такой духан, что нормальному,
уважающему себя человеку и не зайти. С одной стороны хорошо, что их не видно и не слышно. Но с другой - как
большая станция и санитарная зона, так в туалете обязательно Кондрашкин заседает, не выгонишь. Или Юрка в тамбуре
курит, глаза стеклянные, сопли веером: Элиот, Кафка... Стыдобища, конечно, перед людьми-то, но ничего. Какая, в
конце концов Ивильскому разница.

А тут вдруг так тихо стало, что слышно, как снег с веток осыпается: поезд посреди степи встал. Выдалась, значит,
свободная минутка - и народ, вроде как, одет-накормлен, и вагон очень даже образцов. Решил Ивильский посидеть, да
только дверь в купе чего-то не открывается, трахаются они там, что ли... Прислушался, вроде бы тихо. Дёрнул ещё раз,
дверь-то и открылась.

Расстреляли их, видимо, в упор, наркодельцы какие что ли... Ивильский вспомнил, что Юрка что-то там громко так,
призывно про коноплю в тамбуре говорил... Стекло было в кровавых разводах... Стол с остатками еды тоже... Стаканы
с водкой... Бычки в томате, залитые кровавыми ошмётками... Кондрашкин, скрючившись как абортированный
зародыш, лежал на полу... Из-под него натекала непроницаемо густая лужа... Долговязый Юрка лежал на полке, одна
рука его, с длинными, как у пианиста пальцами о длинных, нечищеных ногтях висела... Весь он поместиться на полке не
мог... Лицо его, залитое кровью свесилось в сторону...С носа капали маленькие такие аккуратные, точно игрушечные
капельки... Носки Юрка снял, они пропитались кровью и стояли под столом... Несколько мгновений Ивильский стоял
в медленном шоке, потом в нос шибанул отрезвляюще мерзкий коктейль из запахов суб-продуктов, застоявшегося
похмелья, немытых тел и железнодорожного неуюта...

С брезгливым отвращением Ивильский закрыл дверь.