Проза

Начало

Продолжение

Аделаида Ивановна Бомба в свои сорок лет была совершенно одинока и
именно поэтому практически никогда не оставалась одна.
Собственной семьей она обзавелась только раз в жизни и очень не
надолго. Лет двадцать назад она вышла замуж за сокурсника,
которому начала изменять еще до свадьбы по не совсем понятным
для себя причинам. По еще менее понятным для себя причинам
она и не пыталась скрывать своих досупружеских измен.
Напротив, если будущий супруг почему-либо не придавал должного
значения очередной негативной информации о неверности невесты,
Аделаида делала все от нее зависящее, что бы он не сомневался,
и испытывала удовлетворение, только доведя жениха и его
соперника до состояния иступленной ревности и попыток
последовательно наложить руки на себя, противника и коварную
обольстительницу. Впрочем, таковое развитие событий было скорее
идеальной мечтой Аделаиды. Жених, невзирая на понукания,
ревновал все более вяло и вяло, а любовники вообще, как только
узнавали, что им грозят разборки на почве ревности, предпочитали
немедленно пожертвовать утехами любви ради спокойной жизни.
«Перевелись мужчины», – как вслух, так и про себя
констатировала Аделаида и только с большим рвением и
изобретательностью пыталась разжечь безумство несуществующих страстей.
Усилия несчастного жениха тихо исчезнуть до свадьбы были
пресечены самым жестоким образом. К распущенному ею слуху о том, что
жених импотент, Аделаида пообещала добавить сплетню о том,
что он гомик. «Но как это может быть? – напрасно уповая на
человеческую логику и здравый смысл, сопротивлялся жених. –
Никто не поверит». «А вот посмотрим», – ничуть не сомневаясь,
что логика и здравый смысл не лучшие союзники в борьбе за
существование, отвечала Аделаида, но милостиво пообещала
отпустить будущего мужа на все четыре стороны сразу же после
свадьбы. Тому ничего не оставалось, как поверить, проклиная тот
день, когда он связался с Аделаидой, покорившей некогда его
сердце ничем иным, как кротостью. Ведь, по правде сказать,
собственно, для любви на курсе были девушки гораздо
привлекательней уже и тогда весьма слоновистой Аделаиды. Но за ними
надо было ухаживать. А вот Аделаида сама мастерски ухаживала
за своим избранником, терпя любые его капризы, засыпая
подарками и поражая предупредительностью. «Зато отличная будет
жена», – проявил, наконец, требуемую от него рассудочность
молодой человек, заключив, как он решил, надежный компромисс
со своей плотью, которую манили совсем иные, нежели будущая
супруга, женские образы. Пошел ли ему впрок последовавший
затем удар? Во всяком случае, дураком юноша не был и с самыми
простыми выводами, типа «в следующий раз буду жениться только
по любви» не торопился, хотя кое-что на ус себе намотал.
Однако речь сейчас не о нем, а об Аделаиде, которая сдержала
слово и развелась ровно через неделю после свадьбы. С тех пор
замуж она больше не выходила. Пару раз у нее не вышло, а
большей частью она и сама не собиралась. Зато легенды о
мужчинах, готовых все ради нее оставить, разбитых сердцах и даже
носах солидных отцов семейств и почти юных аспирантов,
борющихся за ее благосклонность, не утихали никогда.

Чарлик и Леночка появились в доме, когда общество уже собралось.
Оглядевшись, изо всех сил храбрившийся доселе Чарлик, сразу же
заробел. Заботливо приготовленный заранее на этот случай
спасительный скепсис, мгновенно скукожился, едва Чарлик
доподлинно идентифицировал несколько лиц, виденных ранее только на
телеэкране, пусть не всесоюзных, но популярных местных
программ. «Телок, правда, симпатичных нет», – автоматически
отметил он. Женский пол был представлен несколькими худосочными
постоянно курящими особами без определенного, но явно не
юного возраста. Весь их вид источал неуемную жажду
интеллектуальных наслаждений, что заставило Чарлика содрогнуться и
судорожно попытаться припомнить хотя бы одно стихотворение поэта
Тютчева из игнорируемых школьной программой. Почему именно
Тютчева он объяснить не мог, но попал в самую точку.

– Сейчас только и слышишь Мандельштам, Мандельштам, – заговорила
одна из дам, – а я не побоюсь вам сказать, что от
пространственно-временного континуума его поэзии исходит зловонная аура
псевдолирики. Повальное увлечение ею объясняется с одной
стороны тягой к утерянной культуре, а с другой полной
неспособностью ее воспринять. Таким образом и всплыл этот Мандельштам,
которого даже страдания ничуть не облагородили. И вот на
тебе, – кумир! Молодой человек, вы когда-нибудь пробовали
читать Тютчева?

– Буквально только что о нем думал, – с неподдельным достоинством
отвечал Чарлик. Он мог бы добавить, что ни о каком таком
Мандельштаме и слыхом никогда не слыхивал, но решил, что не
следует слишком уж баловать пока еще не очень знакомую даму.

– Молодец! – в наступившей тишине громогласно похвалил Чарлика
дородный немолодой мужчина, широкоскулое лицо которого излучало
доброжелательность. – А вы говорите, Клавдия Сергеевна! Нет,
время подлинной государственности наступит гораздо раньше,
чем вам представляется. Почва, она сама родит. – Он дружески
хлопнул Чарлика по плечу и представился. –Дустоевский!

– Дустоевский? – очумело переспросил Чарлик. – Может быть, я вас не
правильно понял?

– А что ж тут неправильно понимать? Тот самый Дустоевский и есть.
Автор областной художественной эпопеи «Парамоновы». Да ты не
смущайся. Меня не только ты, меня никто пока по-настоящему не
знает. Да, Клавдия Сергеевна, пока никто. Вроде бы и нет
Дустоевского. Всякая мелкая сошка на слуху, а меня нет. А
знаете почему? Потому что Дустоевский никогда не писал модно.
Как угодно, но только не модно. А кого знают? Знают всегда
только текущую моду. Хотите быть знаменитым, молодой человек?
Нет ничего проще, держитесь моды и станете известны. Но
помните, что моды проходят, а Дустоевский в конце концов
остается. Как почва.

– Помолчи, Дуст! – величаво колыхнулась в кресле громада Аделаиды
Ивановны, и все сразу смолкло. – Господа! Переходим к основной
части нашей встречи. Сегодня, повторю для непосвященных,
доклад Роберта Ароныча «Леонид Ильич Брежнев, как Михаил
Илларионович Кутузов, и опыты ревизии основных идей Изумрудной
Скрижали Гермеса Трисметиста при повторных земных жизнях».

– Так, – еле слышно произнес Чарлик, и ему захотелось поскорее
попасть в родную Советскую армию с ее доступной человеческому
пониманию концепцией всегда быть готовой выступить на защиту
интересов социализма и дать отпор любому агрессору.

***

Всякое правительство кровно заинтересовано узнать тайны своего
народа, и каждый народ готов идти на любой риск – лишь бы
раскрыть как можно больше тайн своего правительства. Таково условие
взаимного выживания, которое в идеале неизбежно приводит ко
взаимному уничтожению. Сколько раз бывало в истории, что не
выдержав окончательной правды друг о друге правительства и
народы совместно погружались в небытие, причем вовсе не
обязательно в ситуации тяжелой экономической депрессии,
хронического кризиса неплатежей и неправдоподобного бюджетного
дефицита. Конечно, обидно уходить в мир иной, имея в этом вполне
благополучные экономические показатели, но кто сказал, что
летальный исход государства в условиях разрухи хоть чем-то
предпочтительней для его граждан? Впрочем, народы приходят и
уходят, а люди остаются. Последнее верно в отношении всех,
кроме евреев, и эта загадка не может не мучить умы, как самые
глубокие, так и ничем особо не выдающиеся. С одной стороны,
отрадно, конечно, сознавать, что любой человек, в том числе
и конкретный еврей, неизбежно умрет, но, с другой, разве
просто примириться с мыслью, что твоего, по большому счету
лучшего в мире народа когда-нибудь не будет на свете, а евреи
так никуда и не денутся? Нет, жить с этим на душе или даже
глубоко в подсознании просто выше нормальных человеческих
возможностей. Значит, чтобы оставаться нормальным человеком,
нужно либо не сомневаться в том, что евреи самый обычный народ,
как все прочие заурядные народы, либо быть уверенным, что
евреям не позавидуешь. В первом случае приходится врать самому
себе, но зато данная стезя называется стезей гуманизма,
ведь ты хочешь относиться к евреям так же хорошо, как ко всем
прочим, чья богоизбранность никому глаза не мозолит. В общем,
чтобы не выделять евреев, ты должен не относиться всерьез к
Библии, которая именно их и выделяет. А чтобы возлюбить
евреев, ты должен возненавидеть Библию. Самые последовательные
гуманисты именно так и поступают. То есть, всю Священную
историю евреев вместе с государством Израиль они объявляют
дерьмом собачьим, зато взамен готовы терпимо относиться к
евреям, за что очень самих себя уважают. Те же евреи, которые
почему-то не готовы разделить подобный взгляд на вещи становятся
злейшими идейными врагами последовательного гуманизма и
подлежат преследованию, но уже отнюдь не на почве расовых
предрассудков, что совершенно меняет дело. Впрочем, у Библии есть
один очень существенный недостаток. Это, конечно, ее
духовные ценности, которые полюбились не только евреям. Многие из
этих не евреев искренне полагают, что если бы в Библии
вообще ничего о евреях не говорилось, то было бы гораздо проще и
лучше для всех, в том числе и для самих евреев, которым
никто не был бы обязан появлением на свет именно этой книги.

Однако вернемся к тем, кто способен не завидовать евреям только в
том случае, если евреям не позавидуешь. Тут надо признаться,
что, безотносительно к евреям, чаще всего не завидуешь именно
тому, кому действительно не позавидуешь. И в этом отношении
Чарлику повезло гораздо больше, чем его лучшему другу со
школьной скамьи – Жеке Певчему, которого терпеть не могли за
ум и красоту И то и другое в нем было настолько вызывающим,
что многим хорошим людям приходилось прилагать значительные
усилия, чтобы подавить в себе естественное желание сразу же
подставить ему подножку. Удавалось это далеко не всем, тем
более, что далеко не все и старались. Уже первая его школьная
учительница испытывала странное сладострастие, беспричинно
снижая ему оценку до минимально положительной за любой
безукоризненный ответ. Даже Чарлик в первый же год своего обучения
доказавший полную неспособность претендовать на лавры не то
что первого, но дай Бог не последнего ученика заслужил ее
снисхождение, хотя внешне и походил на отъявленного
еврейского хиляка-вундеркинда. Однако это жуткое впечатление
моментально рассеивалось, стоило его только вызвать к доске. Тут он
просто счастливо преображался в заурядного двоечника,
которого несчастная судьба занесла в школу, заведомо обрекая на
тщетные муки. Правда, он подозрительно быстро и хорошо
научился читать, но этот недостаток с лихвой компенсировался
совершенно кошмарным письмом и полным равнодушием к арифметике,
так что учительница с легким сердцем завышала ему оценку до
минимально положительной. Таким образом академическая
успеваемость двух приятелей пребывала на одном уровне, чего не
скажешь о поведении. В этой области Чарлик был круглым
отличником, поскольку безобразничал не более, чем положено ребенку.
Кроме того, за особые достижения на поприще поведения он время
от времени получал ремнем от отца, что в личном деле
ученика выражалось следующей фразой: «Со стороны родителей ребенку
уделяется достаточное внимание». А вот Жека сразу и
бесповоротно угодил в разряд «проблемных детей». В чем заключалась
его проблема, кроме не полной по причине развода родителей
семьи, определению практически не поддавалось. Формально, в
характеристике туманно говорилось о некоей неспособности
найти свое место в детском коллективе, а не формально
учительница прямо заявила маме трудного ребенка, Светлане Адамовне: «У
вашего сына все друзья евреи». Произнесено это было со
скорбно-многозначительной интонацией, как свой своему сообщает о
делах трудно поправимых. «Что же мне делать?», – спросила
несчастная мать, рассчитывая на квалифицированную
педагогическую консультацию. «По-моему, случай запущенный, – отвечала
учительница. – Скажите, а в детском саду у него были
друзья?», и Светлане Адамовне не оставалось ничего другого, как
сообщить: «Да все тот же Чарлик». «Вот видите, – несмотря на
трагизм ситуации, даже улыбнулась своей проницательности
учительница. – Иначе и не бывает. А ведь Чарлик очень хороший
мальчик, учится посредственно и ведет себя незаметно». «Может
быть, притворяется?» – предположила Светлана Адамовна. «Кем
притворяется? Евреем? – уточнила учительница, подчеркивая всю
нелепость версии Светланы Адамовны. – В том-то и суть, что
сам по себе Чарлик тут ни при чем, но влияние, носителем
которого он является… Ведь оно же автоматически передается от
поколения к поколению. Вы знаете, откуда взялись евреи?».
Этот, казалось бы совершенно простой вопрос, привел однако
Светлану Адамовну в полное замешательство. Даже теория Теяра де
Шардена, великого католического философа-модерниста, об
отмирающих черенках, будь она знакома с таковой, вряд ли помогла
бы ей в данную минуту. В самом деле, откуда? Вот откуда
взялись немцы или татары было почему-то как бы понятно, в том
смысле, что они наверняка произошли естественным образом, ну,
ели не на прямую от обезьяны, то путем дальнейшей эволюции,
как все другие народы, кроме… И тут до Светланы Адамовны
дошло то, что она, видимо, всегда знала, но до конца не
додумывала: евреи произошли не как все люди. От осознания этого
простого факта оторопь брала.

– Дошло наконец? – вернула ее к действительности учительница.

– Но почему же об этом в школе не учат, почему людей не
предупреждают? Почему евреи по улицам ходят? Среди всех?

Светлана Адамовна в растерянности оглядела пустой в этот час
школьный коридор, по которому беспрепятственно могли разгуливать не
только ученики, но и учителя из числа лиц еврейской
национальности и ужаснулась.

«Не все сразу, – послышался приглушенный голос учительницы. – Не все
сразу». И в этом она оказалась абсолютно права. Со времени
того разговора минуло десять лет, в течении которых скромная
учительница начальных классов понемногу превратилась в
большое школьное начальство, став инспектором ГОРОНО и главным
методистом по интернациональному воспитанию, а неопознанные
евреи как разгуливали по улицам, так и продолжали гулять. А с
Женей Певчим и впрямь делалось что-то неладное. Время от
времени он заползал дома под кровать и часами наотрез
отказывался оттуда выползать, несмотря на все увещевания матери.
Это, к счастью, происходило не ежедневно, но все-таки
достаточно часто, чтобы совершенно выбить из психологического
равновесия бедную Светлану Адамовну. О новой своей ужасающей
семейной тайне она поведать никому не решалась, а что предпринять
в такой ситуации понятия не имела. Иногда ей представлялось,
что в сына вселился бес, и она уже почти решалась
обратиться в церковь или в КГБ, единственные организации, где по ее
мнению готовы были приватно и без долгих бюрократических
проволочек выслушать любого. Душа ее жаждала исповеди, а
советское искусство – в основном кинофильмы, которые смотрела
Светлана Адамовна, – проникновенно склоняли к тому, что душевно
исповедаться лучше всего именно милиционеру и, как высшему
его воплощению, чекисту – мудрому другу, защитнику и
советчику. Но то было кино. Церковный же вариант манил менее
осознанными соблазнами, неким смутным представлением, что душевные
тяготы – это по религиозной части. Но в народе говорили, что
все попы – чекисты. Странным образом последнее подрывало
доверие к церкви и ее служителям. Как ни крути, выходило, что в
конечном счете, Светлана Адамовна не доверяет именно
собственному государству и его службам, но признать нечто подобное
на теоретическом уровне ум ее категорически отказывался.
Спасаться от напасти бездействием тоже было никак нельзя,
поскольку продолжительность пребывания сына под кроватью заметно
увеличивалась, грозя вскоре перерасти в основное
времяпрепровождение. В конце концов Светлана Адамовна приняла мудрое
решение, попытаться кое-что выведать у Чарлика. Кому, как не
другу, поверяют молодые люди свои задушевные тайны, и кто,
если не друг, способен сделать их достоянием гласности?

(Продолжение следует)