Проза

Начало

Продолжение

Начальник Главных Ремонтно-сапожных мастерских Южно-Приморского
Краснознаменного военного округа майор Рабиновичев не переносил
сионизм, но понимал, что избавиться от него невозможно.
Теоретически гораздо легче было бы избавиться от несколько
отдающей сионизмом фамилии, но и это на поверку было практически
невозможно, так как именно данная фамилия перешла к
Рабиновичеву по наследству от его отца, дважды официально
прославленного – сначала, как геройский комбриг и гроза врагов
революции, а потом, как жертва необоснованных репрессий. Так что, с
одной стороны, получалось, что с такой фамилией дальше
звания майора не прыгнешь, а с другой выходило, что без этой
фамилии Рабиновичева давно бы вообще из армии поперли.
Разумеется, Рабиновичев, дабы избежать кривотолков, всегда и
всячески противился тому, чтобы под его началом служили
воины-сапожники еврейской национальности, и однажды все-таки добился
своего. Однако, жизнь, избавив от одних напастей, как водится,
тут же одарила другими. Если прежде майор страдал от
постоянных анонимок в политотдел округа, утверждавших, что он
прикрывает под своим крылом евреев, уклоняющихся от доблестной
службы в более боевых частях, зато собственно ремонт сапог
нареканий не вызывал, то теперь из воинских частей потоком шли
жалобы на некачественный, тотально снижающий
боеспособность, ремонт армейской обуви, хотя политработа в свою очередь
признавалась достойной всяческих похвал. И лишь в последнее
время все как будто устроилось в лучшем виде. Без видимых
причин, как-то само собой производственные неудачи сменились
производственными успехами. Жалобы из частей на разваливающиеся
при первой же попытке пройти в них строевым шагом сапоги
прекратились. Впервые за долгие годы Рабиновичев почти
поверил, что с миром дослужит до пенсии. Он сидел в своем рабочем
кабинете под портретом министра обороны маршала Советского
Союза Гречко Андрея Антоновича и просматривал свежий номер
газеты «Красная звезда». Сегодня сионистских агрессоров
клеймили не на первой, а на третьей странице, причем карикатуры на
носатого мучителя беззащитных представителей прогрессивной
арабской нации, до боли напоминавших образы некрасовских
крестьян, не было вовсе. Это означало, что соответствующая
область политико-воспитательной работы принимает вялотекущий
характер, и поэтому разоблачение или, по крайней мере,
проявление особой бдительности по отношению к потенциальному
внутреннему врагу в лице Рабиновичева немедленным повышением по
службе никому не грозило. Майор удовлетворенно отхлебнул чай и
поднял голову на скрип открывающейся двери. Войти к нему без
доклада мог только вышестоящий, а присутствия таковых по
точным сведениям майора в расположении его части в ближайшее
время не предвиделось. Однако, на те же. Совершенно незнакомый
молодой человек, которого благополучно пропустила охрана
объекта, уверенно пересек порог кабинета. В комнате и на душе
майора сразу сделалось неуютно. Все произошло настолько
неожиданно, что в начале первой секунды Рабиновичев инстинктивно
протянул руку к месту предполагаемого нахождения давно не
надеваемой кобуры, но уже в конце той же секунды он стоял
почти навытяжку перед молодым человеком в штатском, напряженно
улыбаясь ему навстречу.

– Здравия желаю, Василий Натанович, присаживайтесь, – добродушно
пригласил молодой человек и сам присел. Помолчали. Молодой
человек не слишком торопился начать разговор, давая возможность
будущему собеседнику мысленно перебрать все его возможные
грехи и внутренне ужаснуться их чудовищности, заранее
смирившись со справедливостью любой возможной кары. «Конечно, из-за
Ленки, – как о самом страшном подумал майор о своей недавно
переступившей порог совершеннолетия дочери. – Доигралась
паршивица».

– Скажите, – дружелюбно поинтересовался молодой человек, – вас не
удивляет вдруг резко улучшившееся качество ремонта сапог?

– Служу Советскому Союзу! – слегка растерянно отрапортовал майор и
вдруг со всей очевидностью понял, что это ему не поможет. Что
ему уже вообще вряд ли что-то поможет. И тогда совершенно
неожиданно для себя и даже своего таинственного собеседника
майор воззвал, и глас его исходил из таких душевных глубин,
каких он близко в себе не подозревал.

– Почему? – чуть не разрывая на груди гимнастерку, так прямо и
спросил он. – Ну, почему именно я, Господи? Неужели мало на земле
других майоров рабиновичевых, но, впрочем, как Тебе будет
угодно. Сам видишь, отдаю себя в руки, хотя и не воровал. Все
воровали, а майор Рабиновичев не воровал, тем более, в
особо крупных размерах. И то сказать, Господи, был ли у Тебя
когда такой праведник, который обул армию, ни в чем не
преступая норм социалистического хозяйствования? И если был, то
почему мы о нем ничего не слышали?

– Вы так и не ответили на вопрос, – сухо и как ни в чем не бывало,
словно монолог майора был обращен непосредственно к нему,
констатировал молодой человек. – А между тем, с последним
призывом к несению службы у вас приступили сапожники-рядовые
Иванов, Петров и Сидоров.

– Так точно! – подтвердил майор, и сердце его окончательно упало.
Чуял он, что эти ивановы не совсем ивановы, но не хотелось
копаться. Раз по документам они по национальности нивхи, то
пусть нивхами и остаются. В конце концов, на это есть особый
отдел.

– У двух из ваших нивхов родственники в Америке и по нашим сведениям
регулярно посещают реформистскую синагогу, – методично
добивал несчастного майора молодой человек. – А у нивха Сидорова
дядя его бабушки владеет в Тель-Авиве сапожной мастерской
еще со времен английского мандата.

Пойманный практически с поличным, майор мрачно молчал.

– Так вы с нами или с нивхами? – на сей раз задал явно риторический
вопрос молодой человек. – Хотя лично вас я ни в чем не виню.
Сдайте дела прапорщику и ступайте с миром, пока дают.

***

«Погромы будут?» оказавшись на незаслуженной пенсии, раздумывал
какое-то время бывший майор Рабиновичев, сожалея, что
современная наука по части прогнозирования точного времени и места
очередного еврейского погрома знает не больше, чем о грядущих
землетрясениях. Как себя морально ни готовь, а и то и другое
всегда застает врасплох. Смирившись с таким положением вещей
и отказавшись от малопродуктивных фантазий, майор пришел к
выводу, что на сегодняшний день он поступит гораздо
реалистичнее, если еще больше возненавидит государство Израиль и
сионизм, которые, в конечном счете, и довели его до
преждевременной отставки. Будучи человеком отнюдь не старым и даже не
совсем пожилым, майор с горя и от полной растерянности
записался в элитный клуб ветеранов номенклатуры средней руки и
ошалел. Такой концентрации всяческих гадов обоего пола в одном
месте он отродясь не видел. Первый раз он попал в клуб сразу
на общее собрание посвященное утверждению репертуара хора
ветеранов. Понятно, что общее собрание ровным счетом ничего
не решало, но созывалось лишь после исхода подковерной борьбы
для демонстрации полного торжества и несокрушимой ныне,
присно и вовеки веков силы и правоты очередных победителей.
Собственно, предшествующая собранию почти кровопролитная
дискуссия, стоившая ветеранам, как минимум двух инсультов и пяти
инфарктов, о том какую из «Песен о Родине» исполнять –
композитора Курочкина или его коллеги Синичкина – никакого
музыкального значения не имела. Идейная борьба между
единомышленниками и соратниками, как всегда, велась за власть и влияние на
благо прямых, как уже существующих, так и еще пока не
рожденных потомков. Ведь это сильно преувеличивают, а то и вовсе
лукавят, когда утверждают, что, мол, «туда» с собой ничего
не возьмешь. А куда же еще возьмешь, как не «туда»?
Кому-кому, а Рабиновичеву было отлично известно, что покойный предок
может и подсобить, и напакостить почище благополучно
здравствующего.

Выслушав совершенно омерзительный доклад о выдающихся
художественно-идейных достоинствах «Песни о Родине» композитора Синичкина
и полном отсутствии музыкального слуха и политического чутья
у тех, кто этого с самого начала не понимал, Рабиновичев к
своему крайнему изумлению узнал, что таковых практически не
было. Как выяснилось, все и всегда именно эту песню пламенно
поддерживали и мечтали хором спеть, но некоторые при этом
коварно притворялись, собираясь намеренно сфальшивить или
пустить петуха во время премьеры. Таковыми, например, как ни
странно, оказался первый, кто предложил ее исполнить и
большинство из тех, кто его сразу же горячо поддержали. Теперь их
всех на десять лет исключили из хора без права обжалования
приговора и посещения репетиций. Это, кроме прочего, означало,
что и хоронить, когда придет срок, наказанных естественно
будут не как участников хора, а как простых пенсионеров, что
ими уже воспринималось в качестве загробных мук. У бывшего
майора от переизбытка нахлынувших мыслей начала гудеть
голова, и он отправился домой принять рюмочку коньяка. Однако
рюмочка не помогла. Не помогла и другая. Обеспокоенный этим
обстоятельством Рабиновичев с тревогой прислушался к себе.
«Неужели на старости лет все неизбежно становятся такой
невыносимой нелюдью, и мне ничего другого не остается? Или они
смолоду были ублюдками, а кто не был, тот просто до старости не
доживает?». Майору стало жаль себя и своих еще не старых лет.
Ленки дома не было, и он решительно дал себе слово, что если
она заявится после двенадцати, то получит от него ремнем по
заднице, чего бы это ему ни стоило. Пока же он сиротливо
слонялся по кухне, впервые испытывая тоску от ее вопиющей
неухоженности. Словно домой, потянуло в родную гарнизонную
столовую. Еще немного потыкавшись между замусоленной газовой
плитой и тех же статей шкафчиком для посуды, майор машинально
взял в руки стоявший на столе многодиапазонный транзисторный
радиоприемник, подаренный дочери пять лет назад на ее
тринадцатилетие. Антенна была подозрительно вытянута во всю длину,
чего вовсе не требовалось для прослушивания родного эфира,
который, казалось, всегда сам тебя доставал, не требуя взамен
особых технических ухищрений. Майор щелкнул переключателем,
и радио заговорило гнусаво-вкрадчивым, пробивающимся через
шумы и потрескивания, голосом Ватикана на каком-то
мармеладном, однако несомненно русском языке. В ремонтно-сапожных
мастерских военного округа носитель подобных интонаций не
вызвал бы малейшего уважения. Как бы помимо воли Рабиновичев
мало-помалу погрузился в смутные дела Вселенского собора
полуторатысячелетней давности. Неразрешимые противоречия во мнениях
каинистов, адамистов, донатистов, цецилиан и прочих в
абсолютном большинстве неверных, но на редкость упорных в
приверженности к своим заблуждениям последователей Христа
показались ему до боли знакомыми. Конечно, майору не хватало
специальной подготовки для того, чтобы так сразу решить, кто из них
прав, но выручал диктор, явно занявший сторону будущих
победителей. Рабиновичев и сам не заметил, как душа его
возмутилась против козней давным-давно почивших еретиков. Просто
страшно было представить, какое жалкое зрелище представлял бы из
себя нынешний Ватикан, не победи в те далекие времена
единственно правильный взгляд на вещи. Совершенно обалдевший от
того, что весь нынешний католический мир висел, оказывается,
на волоске, и современные католики исповедовали бы Бог весть
что, но только не то, что нужно, майор принялся крутить
ручку настройки и замер, услышав прежде не знакомый «Голос
Израиля» из Иерусалима. Речь шла об истории совсем уже недавней
– так себе, и ста лет не прошло. Но устрашающему количеству
неправильных точек зрения, а соответственно и страстям
кипевшим на Первом сионистском конгрессе мог бы позавидовать
любой Вселенский собор. Слава Богу, и здесь каким-то чудом в
конце концов возобладал, как потом выяснилось, единственно
верный взгляд на вещи. Вдохновленный успехами правильных
сионистов и тем обстоятельством, что Израиль устроили не в Уганде и
не на Мадагаскаре, к чему дело шло, майор пустился в
дальнейший путь по радиоволнам и скоро наткнулся на уверенный в
себе «Голос Америки». Вначале он попросту не поверил ушам.
Диктор из Вашингтона обличал не еретиков и отступников прошлых
времен, а не кого иного, как нынешнего президента
Соединенных Штатов. По словам диктора, получалось, что Ричард Никсон,
вообще-то говоря, самый настоящий злодей, чего не скажешь о
его политических противниках. Майор решил было, что
радиостанцию «Голос Америки» захватили враги американского народа,
но, сам того не замечая, понемногу начал сочувственно
относиться к словам диктора. Как-то так выходило, что кто у
микрофона, тот и прав, и, следовательно, враг своего народа
президент, а вовсе не диктор, излагающий единственно верный взгляд
на вещи. Стало совершенно очевидно, что решение еще не
состоявшегося общего собрания по персональному делу президента
Никсона уже принято. И тут раздался дверной звонок, мигом
освободивший Рабиновичева от чар радиогипноза. Майор подпрыгнул
на стуле и в ужасе уставился на вытянутую перед своим носом
антенну, словно впервые ее увидел. Он судорожно вогнал ее во
чрево приемника, чертыхнулся, снова вытащил на свет Божий и
протер носовым платком. Звонок надрывался. Майор глянул на
часы. Было без десяти двенадцать. Он прикинул, не осталось
ли каких улик прослушивания чуждых ему голосов и отправился
открывать дверь.

– Ты где была, и это кто такой? – привычным движением одернув
пиджак, словно был облачен в форменный китель, сурово спросил
Рабиновичев, уставившись на спутника дочери.

Это был Чарлик.

***

Леночка Рабиновичева была очень хороша собой и читала Гегеля.
Сочетание этих двух обстоятельств наряду с некоторыми другими
достоинствами позволило ей стать постоянной посетительницей
салона Аделаиды Ивановны Бомбы, о чем многие прочие и мечтать не
могли, в особенности, конечно, более или менее смазливые
бабенки. Таковых Аделаида Ивановна физически не переносила,
сразу же давя их интеллектуально и морально. Однако по не
совсем ясным причинам для Леночки было сделано исключение.

Леночка училась на первом курсе местного строительного института и
через пять лет, по идее, должна была стать специалистом по
водопроводу и канализации, о чем твердо знала, что в жизни
ничем таким заниматься не будет. «Сначала окончи институт, а
потом делай, что хочешь», – как заповедь повторял ей отец
магические слова, произносимые всеми отцами страны, чьи дети не
были устроены туда, куда тянулись их души. Увы, как это ни
прискорбно для родительского самолюбия, но майор Рабиновичев
не мог предложить дочери все лучшее на выбор. Даже ничего
более или менее престижного предложить не мог. И все-таки
выбор не был тотально ограничен факультетами, страдающими от
хронических недоборов. Десяток-другой технических
специальностей с полной гарантией поступления в соответствующий ВУЗ
Рабиновичев дочери обеспечил. «Другие отцы и этого не могут!», –
с полным основанием кричал он неблагодарной дщери, и сердце
его разрывалось от сознания того, что это слабое утешение
для девушки, которая вполне заслуживает от судьбы отца с
неограниченными возможностями. Видимо, чтобы досадить ему и себе
окончательно Леночка выбрала водопровод и канализацию,
разумеется, главным образом из-за канализации. Прелестное дитя с
нескрываемым наслаждением на участливый вопрос знакомых
отца, да и всех прочих интересующихся: «А чем вы занимаетесь?»,
потупив глазки скромно, но с милым достоинством отвечало:
«Изучаю канализацию». А, может быть, внемля невнятному, но
неотступному зову собственной судьбы, Леночка, сама того не
подозревая, выбрала будущую специальность только потому, что в
процессе обучения неизбежно и очень скоро должна была
встретить Аделаиду Ивановну Бомбу, которая преподавала
начертательную геометрию первокурсникам строительного института.

Кафедра черчения и начертательной геометрии издавна славилась
редкостными извергами и самодурами, о которых ходили жуткие
студенческие легенды, льстившие самолюбию истязателей. Угодить их
патологической требовательности с первого раза было просто
принципиально невозможно, зато с десятого захода они ставили
положительную оценку практически за любую муть, хотя бы
отдаленно напоминавшую требуемый по программе чертеж. Поэтому на
первом практическом занятии по начерталке Леночка чисто
инстинктивно сил зря не тратила. Она изнывала от скуки, нимало
не интересуясь темой изучаемого материала и ничуть не
мучаясь над решением поставленной преподавательницей задачи. Чтобы
не привлекать к себе внимания своим очевидным бездельем,
она водила карандашом по бумаге и вскоре нарисовала цветочек.
Однако звонок все не звенел. Так появился еще один цветочек.
И еще. А время занятий, похоже, и не думало истекать. Тогда
Леночка нарисовала серп луны в правом верхнем углу
листочка, потом стерла его резинкой и нарисовала полную луну. Тут
она пожалела, что у нее нет красок, но горевала недолго.
Подумав, она в центре листа написала название: «Цветной стих».
«Сдавайте работы», – раздалась грозная команда Аделаида
Ивановны, и Леночка второпях сочинила следующее:

«Жидовский глаз луны

Землей пересмотрелся,

Вот выбить бы его,

Чтоб не был желтым».

С этим она и сдала работу на проверку. Ровно через неделю в коридоре
института ее остановила Аделаида Ивановна и
поинтересовалась в своей стервозно-грубоватой, зато нарочито прямой манере,
в точности соответствовавшей кино образам женщин фронтовых
хирургов:

– Рабиновичева?

– Так точно, – ответила Леночка.

– Еврейка?

– Рада стараться.

– А вы способная девушка.

Так Леночка получила допуск в салон Аделаиды Ивановны, даже поначалу
не понимая, какая честь ей оказана. В мгновение ока она
оказалась в кругу избранных, куда никакие связи сами по себе
пристроить не могли, а конкретных правил приема не было и быть
не могло. Поговаривали, что Аделаида Ивановна Бомба по
заданию КГБ собирает у себя самых незаурядных людей города, дабы
те постоянно были под приглядом популярной во всем мире не
менее, чем в родном отечестве спецслужбы.

Теперь Леночке предстояло принять не простое решение, с какого рода
кавалером следует впервые выйти в теневой, если можно так
сказать, свет. Понятно, что вся ее дальнейшая судьба,
возможно, зависела от точности выбора. И Леночка предпочла не
слишком рисковать и разыграть один из основных своих вариантов.
Себе в спутники она наметила недавнего соученика Чарлика. Для
отведенной ему роли у него имелись серьезнейшие достоинства.
Во-первых, он был вызывающе неспортивен и совершенно
очевидно не красив; следовательно, если хорошенькая девушка
предпочитала его общество, то она как бы декларировала не совсем
стандартные ценности, отчего и вызывала у постороннего
независимого и даже по началу равнодушного, однако не лишенного
интеллектуальных достоинств наблюдателя невольный не только
чисто физиологический интерес. Во-вторых, он был просто
отличным другом, не способным подвести Леночку.

– Ты как? – введя в курс дела, поинтересовалась наконец жизнью
Чарлика Леночка.

– Да так, знаешь, в социальной заднице. Электриком на заводе. Станки
ремонтирую.

– Это никуда не годится, – сразу же отмела правдивую информацию, как
кошмарный сон, Леночка. – Только не обижайся. Ты тут ни
причем. Я же знаю, что никакой ты не электрик. Но людям этого
так сразу не объяснишь. Так, кто же ты? – она впилась в
приятеля придирчивым взглядом режиссера-вершителя актерских судеб
и объявила. – Ты – поэт. Может быть, и гениальный.
Подходит? – и не дав собеседнику опомниться, продолжила. – Пусть
проверяют. Музыкант, если не умеет играть или у него вообще нет
слуха, не может сказать: «Я так слышу». Художник, если
рисовать не умеет, уже может заявить: «Я так вижу». А поэт
вообще ничего объяснять не должен. В крайнем случае скажешь, что
это поток сознания.

– Что это? – напрягся Чарлик, начиная чувствовать себя авантюристом.

– Твои стихи. Я тебе напишу. Не бойся, учить наизусть не придется.
Скажешь, что ты плохо читаешь. И вообще гении должны быть со
странностями. Так что веди себя натурально. Любое твое
затруднение будет истолковано в пользу странности. Одного только
не понимаю, как ты станки ремонтируешь?

– Гениально, – объяснил Чарлик. – Со странностями. Но куда мы
все-таки идем? Может не надо?

– «Не надо» должна говорить барышня, – резонно возразила Леночка, –
а то выходит, что я тебя соблазняю и, как честный человек,
должна предупредить о возможных последствиях утраты тобой
социальной невинности.

– Какой же я социально невинный, если еврей? – неожиданно для
Леночки переключился на еврейский вопрос Чарлик. – По-моему еврей
изначально лишен социальной невинности.

Он стал заметно волноваться, готовясь, вероятно, уже помимо воли,
развивать заговорившую в нем тему, чему Леночка немедленно
воспрепятствовала самым решительным образом:

– Если ты еще раз произнесешь это слово, я с тобой никуда не пойду.
Ты просто зациклился и думаешь, что всем интересно, что ты
еврей, а людям скучно.

– Я зациклился? – вступился за себя и за людей Чарлик. – Людям
скучно? Тогда почему везде об этом только и говорят, при чем, как
правило, ничего хорошего, а стоит мне сказать слово…

– Я предупредила! – отрезала Леночка.

– Ну, предупредила, – согласился Чарлик, – однако я с некоторых пор
поэт, и, как мне объяснили, у меня могут быть свои
странности. Хочешь, я сам найду дом, в который мы идем?

В нем появилась такая уверенность, что он, наверняка, скорее бы
удивился неудаче, чем успеху своей странной затеи. Несколько
минут они молча шли вдоль улицы, и, наконец, застыв пред
очередным подъездом, Чарлик уверенно произнес: «Здесь». Леночка
посмотрела на номер дома и кивнула растерянно.

– Я и дальше найду, – продолжая пребывать во вменяемом, однако не
для всех и каждого состоянии, уверенно заявил Чарлик. – Третий
этаж налево.

– Понятия не имею, – напомнила Леночка. – Я тут впервые. Знаю только
номер квартиры. Пойдем.

Все оказалось так, как предположил Чарлик. Леночке оставалось только
слегка его попрекнуть, впрочем, не скрывая восхищения:

– На что ты тратишь свои способности! Лучше бы и впрямь поэму придумал.

(Продолжение следует)