Проза

Начало

Продолжение

Став с легкой руки Леночки поэтом, Чарлик к полному своему и ее
удивлению у нее дома и поселился. Особенно неожиданным это оказалось
для майора Рабиновичева и родителей Чарлика, которых жизнь ни
к чему подобному не подготовила. Исходя из прошлого опыта, они
легко могли вообразить себе грядущие голод и разруху, переселение
народов и массовые репрессии всегда в чем-нибудь повинных, особенно
если они евреи, людей, но чтобы семнадцатилетний сын хороших родителей
ушел жить к подружке, и та, как ни в чем не бывало, оставила его
у себя, – такого поворота не предусматривал ни один из родительских
кошмаров. Все душевные силы домочадцев Чарлика уходили на то,
чтобы держать в неведении всезнающего отца семейства, часовых
дел мастера высшей квалификации Семена Изральича Дарвина, дядю
Сему, мастерскую которого половина городской знати посещала лично,
да и другая прибегала к его услугам через посредников. Только
его дарованию доверяли владельцы драгоценных, почему-то вдруг
приболевших часовых механизмов, не обязательно уникальных, но
всегда значительных. Что поделаешь, часы в Европе больше, чем
часы, если несколько перефразировать бессмертную словесную формулу,
пока еще не окончательно бессмертного, но очень может статься,
что именно такого русского поэта. Однако вернемся к часам, заставивших
нас вспомнить о поэзии. Они и знаки внимания царственных особ,
и таинственные свидетели, если не соучастники великих деяний времен
минувших. Так что знавал дядя Сема и секретарей обкомов, и генералов
белых и черных рынков, а так же их супруг и подруг. И историй
наслушался, а сам и словом ни о чем, кроме как о непосредственном
техническом состоянии конкретных механизмов ни с одним из заказчиков
не обмолвился. В общем, запросто мог покалечить Семен Изральич
своего отпрыска даже за одно намерение отмочить то, что тот уже
успел отмочить. И хотя возвращался он после трудового дня затемно,
и мысли его были всецело заняты общим состоянием дел семьи, а
не частностями, вроде таких, как чем в данную минуту занят его
сын, когда-нибудь он должен был обратить внимание на отсутствие
в доме своего любимого чада, а обратив, задать естественный вопрос:
«Где этот оболтус?». Что за этим могло последовать, домочадцы
даже не пытались себе представить. Что-нибудь вроде Страшного
Суда, но как такое реально вообразишь? И близкие Семена Изральича
постарались сделать все, чтобы немыслимое стало и невозможным.
Они соврали ему, что Чарлика взяли на некие курсы подготовки к
службе в армии. И тертый воробей, как это случается, проявил поразительную
наивность, дав себя провести там, где и самый простодушный заподозрил
бы нечто неладное. Он выслушивал краткие отчеты о мифических успехах
сына на стрельбищах и полигонах и скупо выражал свое удовлетворение.

А вот майору в отставке Рабиновичеву пришлось гораздо хуже. Его
некому было уберечь от правды жизни. И спрятаться от нее было
некуда, потому что проживал он с дочерью, а теперь еще и Чарликом
в собственной, причем, разумеется, однокомнатной квартире.

– Это мой друг, гениальный поэт Чарлик, его не печатают и ему
негде жить, – заявила Леночка отцу.

– А где вы работаете или учитесь, молодой человек? – участливо
поинтересовался Рабиновичев, еще не очень понимая, что его ждет.

– Ну, где, по-твоему, могут учить гениальных поэтов? – удивилась
дочь. – И какое у них, по-твоему, может быть место работы?

– Ну, я не знаю, – начал было прикидывать честный майор, пытаясь
припомнить, где и кем работали Пушкин и Лермонтов, но вспомнил
только то, что Тарас Григорьевич Шевченко был в детстве казачком
у помещика, а потом, на старости лет, служил рядовым солдатом
в Средней Азии. Впрочем, Леночка не дала ему довести думу до сколько-нибудь
логического конца, объявив:

– Он будет жить и работать у нас.

В серьезность происходящего майор не мог поверить до последней
минуты позднего вечера, когда ему, зевающему у телевизора, дочь
предложила перебраться ночевать на кухню.

– Так ты, что, замуж что ли вышла? – за неимением другой реальной
версии глупо осведомился он.

– Не говори ерунду, – теряя остатки терпения, торопливо объяснила
Леночка. – Я буду спать на своей кровати, а Чарлик на твоем диване.

Так на долю майора, чья биография вмещала в себя, кроме всего
прочего, и два года проведенных на фронте запредельно кровопролитной
даже по меркам великих держав войны, при чем, разумеется, в рядах
армии, понесшей наибольшие потери, выпала самая безумная в его
жизни ночь. Он то и дело вставал с наспех постеленного матраца,
подходил к комнатной двери и подолгу маялся, замерев у нее и не
решаясь приоткрыть. Наконец, не выдерживая и плохо отдавая себе
отчет в том, что, собственно, собирается увидеть, он заглядывал
в комнату, где мирно и порознь продолжали спать молодые люди.
Не веря своим глазам и не зная, что думать, майор не надолго возвращался
на матрац, чтобы повторить все сначала.

Утром за завтраком, перед тем как убежать в институт, Леночка
невзначай поинтересовалась у полуживого отца:

– Да кстати, папуля, ты вообще-то собираешься на работу устраиваться?

Кусочек крутого яйца внезапно застрял по пути в желудок майора
и едва не повернул вспять. Невероятным усилием воли принудив его
достичь первоначально намеченной цели и вновь обретя дар речи,
Рабиновичев автоматически рявкнул: «Молчать! Смир-р-р-на!», и
сам ощутил то, что много лет подряд чувствовали его подчиненные,
когда из него исходили эти слова. Он застыл, словно окаменел,
превратившись в нечто принципиально не способное пошевелиться
иначе, как по прямому повелению высшего или хотя бы старшего по
воинскому званию существа.

– Вот это да! – обрадовалась Леночка. – А я всегда думала, ну
какой ты военный? Спасибо, что еще майор. А теперь удивляюсь,
как же ты с такими способностями в генералы не вышел. Так ты у
нас просто молодец, а Чарлик?

Чарлик от всех внезапных перемен в своей судьбе уже вторые сутки
кряду был ни жив ни мертв, на все происходящее смотрел сквозь
густой туман и уже привык к мысли, что так продлится до конца
его дней. С той минуты, как он переступил порог этого дома, он
слова не произнес, даже в качестве персонажа собственного сна.
А снилась ему Аделаида Ивановна, настойчиво и не вполне стандартно
посягавшая на его невинность. Она качала Чарлика на своих могучих
руках, говорила «Баю, баю» и обнажала отвратительную студнеобразную
грудь. Губы Чарлика неотвратимо приближались к соску, и, когда
казалось, что никакого спасения нет, раздавался скрип двери, и
он в ужасе просыпался, боясь снова уснуть, потому что точно знал,
что Аделаида Ивановна от него не отстанет. И вновь в критический
момент выручал скрип двери. Это было похоже на чудо, связанное
с явным вмешательством ангела-хранителя в судьбу своего клиента.

– Мне очень не нравится, как вы оба выглядите, – между тем заявила
Леночка. – Такое впечатление, будто вы не выспались. Это все от
безделья. Короче, до моего прихода Чарлик должен сочинить стихотворение,
а ты, папуля, определиться с подходящей работой. Сам понимаешь,
нас теперь трое, а твоя пенсия, к сожалению, отнюдь не генеральская,
– и, послав воздушный поцелуй сразу обоим, она исчезла в направлении
строительного института.

Некоторое время Чарлик и Рабиновичев тупо оставались сидеть за
столом, делая все, чтобы не взглянуть друг на друга. Наконец,
майор поднялся и принялся мыть посуду, очень жалея, что не сможет
растянуть это удовольствие вплоть до возвращения дочери. Воспользовавшись
моментом, Чарлик деликатно поторопился покинуть кухню, и решительно
не представляя, чем заняться, застыл у окна, в которое и уставился.
Наблюдать за кошками было, конечно, гораздо интереснее, чем за
людьми, при полном отсутствии хулиганов и сумасшедших не являвшими
взору ничего, кроме безупречных образцов абсолютной предсказуемости.
Вспомнилась, что надо сочинять стих. Честно говоря, Чарлик никогда
не задумывался над тем, как человеку может придти в голову взять
и написать стихотворение. Собственно, нормальному человеку в обычном
состоянии такое в голову и не приходит. Нужен либо особый повод,
либо некое потрясение сознания. Что еще? Поднапрягшись, Чарлик
восстановил в памяти некоторые сведения, почерпнутые из школьной
программы, а именно то, что лирика бывает если не любовной, то
гражданской. Тут пришлось всерьез задуматься над тем, какое из
двух возможных поприщ избрать. Почему-то путь гражданского служения
музе изначально представлялся более благодарным, так как всегда
заранее известно, к чему должен призывать и на чем стоять добропорядочный
гражданин. Он обязан клеймить порок и его носителей, воспевать
свободу и ее апостолов, а так же отстаивать правду супротив лжи.
То есть, в сущности, заниматься тем, чем занимались еврейские
пророки, а иже с ними и антисемиты, ибо для них как раз евреи
и являются носителями лжи и порока. Конечно, Чарлик не сомневался
в том, чья ложь истинная, но, тем не менее, заниматься гражданской
лирикой почему-то категорически перехотелось. Оставалась возможность
посвятить себя любовной, и Чарлик всерьез задумался сначала над
тем, что он любит, а потом, что из всего этого он любит больше
всего. Очень скоро ему пришлось начать стыдиться самого себя,
и он прекратил самоистязание, не в силах отделаться от впечатления,
что поэзия едва ли не гнуснейшее из возможных занятий, а все поэты
не только не заслуживают общественного признания, но, по здравом
размышлении, достойны лишь презрения, если, конечно, не предаются
своему порочному пристрастию в глубочайшей тайне от окружающих.
Иначе говоря, получалось, что поэзия, как онанизм, вообще-то,
сама по себе достаточно безобидна и превращается в грех только
в случае, если ее сознательно демонстрируют на публике. Не успел
Чарлик сделать это умозаключение, как ему в голову впервые в жизни
полезли рифмованные строки. Не в силах избавиться от наваждения,
он пересел за письменный стол, и уже панически боясь, как бы чего
не позабыть, написал на обороте календарного листка:

     Сидит старуха у окна
     Напротив жизни волокна
     И времени не своего
     Числа и месяца сего. 

Немного робея, Чарлик перечитал написанное, и придя в неописуемый
восторг, принялся с нетерпением ожидать возвращения Леночки. «Да
она просто не поверит, что это я сочинил. Да, я и сам не верю».
Однако, чем ближе подступал час премьеры, тем неувереннее в себе
и своем творении становился автор. А когда никаких сомнений в
своей полной никчемности у него уже не осталось, вернулась Леночка.

– Обед готов, – немедленно отрапортовал майор. Чарлику похвастать
было нечем.

– А как твои дела? – безжалостно поинтересовалась Леночка.

– Да так, есть тут одна задумка, но по-моему еще сыровато, – дивясь
словам, которые произносит, уклончиво отвечал Чарлик.

– А ну показывай! – потребовала Леночка. – Ну и почерк у тебя.
Сам сочинил?

– У Тютчева списал, – гордо обиделся Чарлик, начиная чувствовать
себя поэтом.

– Для гения, по-моему, сойдет, – вынесла приговор Леночка. – Главное,
чтобы тебя Аделаида признала, а там можешь хоть всю оставшуюся
жизнь не писать, чтобы себе репутацию не испортить.

Упоминание об Аделаиде вызвало на лице Чарлика мертвенную бледность.

– Уж не влюбился ли ты? – всплеснула руками Леночка, не подозревая
о действительной мощи чувства своего приятеля. Чарлика вырвало
прямо на месте. Леночка едва успела отскочить.

***

Наверное, секретарь обкома по идеологии Балетов так бы и не выкроил
времени навестить своего дядюшку, рискуя, кто знает, до конца
своих дней испытывать угрызения совести, но тут с ним приключился
сердечный приступ, и его срочно госпитализировали, что очень расстроило
заместителя председателя исполкома, еще продолжавшего лечение,
но автоматически теряющего статус пациента номер один. Таковым,
вплоть до заболевания вышестоящего руководителя, становился Балетов.
Приступ оказался не очень опасным, не требующим строгого постельного
режима, и через два дня отменного отдыха и интенсивной терапии
Первый пациент решил навестить некогда близкого родственника,
с которым последние лет десять лично не общался. «Интересно, как
там старик, все-таки свин я большой», – умиленно и умиротворенно
думал, предвкушая возможность несколько расслабиться второй после
самого Хозяина человек области. Встреча с передовым рабочим, к
тому же родственником, в условиях стационара заведомо расценивалась
им, как положительный факт. Правда, еще вопрос, как справится
дядя с отведенной ему ролью добропорядочного существа наделенного
разумом ровно настолько, чтобы не сомневаться в жизненной для
него необходимости в интеллектуальном руководстве тех, кто им
руководит. О, этот столько раз воспетый в мировой литературе образ
доброго слуги, простого американского парня и даже, на худой конец,
такой суки, как бравый солдат Швейк, который никогда в унтер-офицеры
не выйдет. Начальство может не беспокоиться. Это тебе не жид Шейлок,
весь в дерьме, всегда готовый откусить палец любому христианину,
а уж дворянину, так и подавно. «Нет, наш народ не такой», – с
чувством глубокого удовлетворения подумал секретарь о своем дяде,
которому, кстати, не то что палец, чуть ногу не оторвало. Поддавшись
собственному благодушию, секретарь не заметил какой-то тревоги,
охватившей сопровождающий медперсонал. Его словно пытались от
чего-то предостеречь, на что-то намекнуть, и, в конце концов,
он почувствовал царившее вокруг напряжение, но не сумел правильно
его истолковать. В общем, подвела доселе безотказная бдительность.
Все на свете когда-нибудь, да подводит, особенно то, в чем не
сомневаешься.

– Ну, здорово, больной, – пробасил секретарь, попав сразу же в
естественную интонацию общения синьора с умственно отсталым вассалом,
которого в данный момент не требуется посылать на немедленную
смерть. – Слыхал я от товарищей, что держишься молодцом. Да я
другого и не ждал.

– Здорово племянничек, – отвечал на приветствие дядюшка. – Все
хотел тебя спросить, когда ты в последний раз перечитывал Рабиндраната
Тагора, автора песни «Джанаганамана», ставшей гимном республики
Индия?

– Да, – оглядев окружающих, произнес секретарь. – Плоды ликбеза.
Как говорил Иисус из Назарета: «Все тайное станет явным». Что
он при этом имел в виду, товарищи, как вы считаете? Чемоданы компромата
на Страшном суде? Как бы не так. Речь идет о тайных учениях кабалистов,
митраистов, герметистов, анархо-синдикалистов, меньшевиков и эсеров.
И у нас, дорогие товарищи, помимо явного собрания сочинений классиков
марксизма-ленинизма, есть тайное, ничем не хуже Шамбалы, смею
вас уверить. И кроме письменного бессмертного труда нашего дорого
учителя Карла Маркса «Капитал» есть устное предание о прибавочной
стоимости, передающееся из поколения в поколение с незапамятных
времен. Когда-то праотец наш Ной открыл его только сыну своему
Яфету. И все было хорошо, пока отец Карла Маркса Генрих не крестился
по наущению раввинов, чтобы выведать главный стратегический замысел
яфитской цивилизации. Ну там еще, конечно, якобинцы, тамплиеры,
хасиды, столоверчение, работа Ленина «Как нам реорганизовать рабкрин»
и тому подобное. Так что не волнуйтесь и панике не поддавайтесь.
Открою и я вам один секрет: раньше второго пришествия Владимира
Ильича Ленина его из мавзолея не вынесут. А теперь ответьте мне
пожалуйста на один вопрос: кто первым побывал в космосе? Еврей?
Китайский товарищ? Немец или, быть может, поляк? Нет, русский
человек, и это уже навсегда. Так что не сметь, слышите, не сметь!
А от вас, дядя, я такого не ожидал! Выздоравливайте поскорее.

С этими словами секретарь покинул палату. Власть уходила от него,
как жена. И надо было постараться ее удержать.

(Продолжение следует)