Проза

Начало

Окончание

Аделаида Ивановна и не думала раскалываться в слишком узких для ее
фантазии рамках дела, которое шили ей правоохранительные
органы.

– Мало что ли ваших людей под видом учеников раввинов доблестно
изучает Кабалу? – спрашивала она на очередном допросе известного
нам капитана, и не дав ему рта раскрыть, продолжала. – Так
что же вы мне голову всемирным заговором морочите? Нашли,
чем пугать. Ну, так будут евреи править миром, и что из того?
Хуже будет, чем при Иване Грозном? Или чем при Луи
Шестнадцатом? Не понимаю. Чего вы все так боитесь? Вы лично «Тараса
Бульбу» Николая Васильевича Гоголя читали когда-нибудь? Очень
советую. Там запорожские казаки до полной потери сознания
гордятся своими военными походами, в которых добывают золото
и серебро, и люто ненавидят жидов-кровососов, которые делают
деньги торговлей и ссудами. А теперь абсолютное большинство
современных украинцев мечтает видеть своих детей лучше
банкирами и финансистами, чем запорожскими казаками и ничего
дурного в этом не находит. Выходит, перевоспитали жиды народ на
свой лад. Гоголь, говорят, в гробу перевернулся. Сама от
очевидцев эксгумации слышала. Интересно бы в этой связи и на
Достоевского посмотреть. Но, что мы все о покойниках, да о
покойниках. Почему вы меня ничего не спросите о Роберте
Ароновиче, например?

– Что вы можете показать о Роберте Ароновиче? – с надеждой
осведомился капитан и взялся за перо.

– Импотент! Вот уже лет восемь хронический импотент.

– А в каких он отношениях с писателем Дустоевским?

– Дустоевский? Даже не спрашивайте. Импотент. Дуется, с боку на бок
переворачивается, пыхтит. Конечно, дождешься от него
оргазма, как от вас коммунизма. Так вашему Викуле Прекрасному и
передайте.

– Откуда вам известно про Викулу Прекрасного? – не веря ушам,
вытянулся на стуле капитан.

– Мне откуда известно? Это вам откуда известно? Хотите, я вам про
него кое-чего покажу?

И пока капитан не опомнился, Аделаида Ивановна произнесла:

– Импотент. Так и запишите.

Капитан отложил перо в сторону, выключил магнитофон, прошелся по
комнате. Попытался объяснить по-хорошему:

– Послушайте, Аделаида Ивановна, КГБ – это государственное
учреждение, перед которым стоят те же цели, что перед наукой и
религией. Вернее, цель одна – познание истины. А там уже совсем
другие люди решают, что с этой истиной делать. А вы «Оргазм,
импотенция. Импотенция, оргазм», просто неудобно. Солидная,
вроде, женщина, а вовсе не, простите, красотка какая-нибудь…

– И ты импотент, – перебила Аделаида Ивановна. – Всем расскажу. И на
очных ставках, и на суде. Пусть все знают, какой ты есть
импотент и передадут по «Голосу Америки». Можешь потом хоть с
парашютом прыгать, хоть по первой программе Центрального
телевиденья на сверхзвуковом истребителе летать, ничто уже не
поможет. И вообще, оргазма не запретишь. Человечество всегда
стремилось к оргазму. Оргазм победит! И вот еще что, только
попробуйте тронуть Чарлика! Это все равно, что покуситься на
оргазм. Ни я, ни история вам этого не простим.

– К черту историю, – после некоторого раздумья согласился капитан. –
С ней мы как-нибудь сговоримся. А вам я обещаю не трогать
Чарлика при условии, что вы забудете про мою мнимую
импотенцию. Презумпция невиновности и все такое. Как вам вообще не
стыдно использовать грязные технологии? Интеллигентная
женщина, «Тараса Бульбу» читала. Что за народ? Скажите, а Викула
Прекрасный, то есть, я хочу сказать, товарищ Балетов
действительно импотент?

***

Сокамерницей Аделаиды Ивановны в следственном изоляторе КГБ была
Светлана Адамовна. Камера, разумеется, прослушивалась, и из
разговоров между женщинами следствие надеялось выудить ценную
для себя информацию. Узнав, что Светлана Адамовна проходит по
одному с ней делу, Аделаида Ивановна поначалу ужасно
расстроилась и даже в знак протеста объявила, как она определила:
«Временный мораторий на дачу откровенных показаний».

– Я таких в своем салоне не держала, – заявила она капитану. – Вы
хотите дискредитировать меня перед потомками и снизить
интеллектуальное значение моей невидимой борьбы за настоящий
оргазм.

Однако, выяснив, что Светлана Адамовна лично знакома с Чарликом,
Аделаида Ивановна смилостивилась и снова решила сотрудничать со
следствием.

– Скажите, а когда вы в последний раз видели Чарлика? Что он делал?
Как себя чувствовал? О чем думал? Мне все-все про него
важно.

– Да, что делал? Под кроватью лежал, – отвечала Светлана Адамовна.

– О-о-о, – томно и протяжно вздыхала Аделаида Ивановна. – Как это на
него похоже. Милый, милый... – И она тут же надолго
забывала о собеседнице, отдаваясь во власть своих грез.

Светлана Адамовна ей очень завидовала, хотя и считала набитой дурой.
Сама она, к сожалению, не могла так основательно утешиться.
Нечем было. Хуже того, без, пускай призрачной, поддержки
небес, почва земная окончательно уходила у нее из-под ног.
Дело в том, что она, да еще Семен Изральич, оказались самыми
проблематичными для выдвинутого против них обвинения
подследственными. Шили им религиозное тайноведенье с явным
сионистским уклоном, но как только следователь заводил разговор о
магии, оккультизме или населении астрального мира, Семен
Изральич, например, моментально терял всякий интерес к
происходящему, начинал откровенно зевать, а пару раз попросту засыпал
прямо на допросе. Светлана Адамовна, наоборот, тут же
невероятно возбуждалась, не давала следователю слова сказать и
начинала нести такое про связь богини Астарты с начальницей
абонентского отдела городской телефонной станции, что это ни в
какие ворота, а тем более протоколы не лезло. Вот и подложили
ей на нары самые обычные требники и молитвенники, изданные с
благословения Московской Патриархии для пользования
духовенства и мирян православного исповедания. Следователи
надеялись тем самым дать религиозной мысли Светланы Адамовны хоть
сколько-нибудь сообразное с установившимися понятиями
направление, дабы получить мало-мальски идущие к делу чистосердечные
признания. Однако желаемого они не добились. К своему
изумлению, чуть ли не на каждой странице предложенной литературы,
освященной православным крестом на обложке, Светлана
Адамовна натыкалась на слова «Сион» и «Израиль». Просто жуть брала
и верить в такое не хотелось. И Светлана Адамовна
совершенно закономерно начала подозревать неладное. Вскоре она при
появлении любого служащего – от конвоира до следователя –
стала плеваться, дуть в разные стороны, похохатывать и
произносить какое-то идиотское заклинание: «Сидит старуха у окна
напротив жизни волокна и времени не своего числа и месяца сего».
Сказывалось, конечно, влияние сокамерницы.

– Что вы наделали! – распекал старшего надзирателя капитан,
получивший разнос от секретаря по идеологии. – Что вы людям в камеру
подсовываете? Вы сами когда-нибудь эти требники раскрывали?

– Никак нет, – докладывал надзиратель.

– Так какого же хрена вы тогда православный христианин? – уже орал
капитан и хватался за голову. – Еще не придумали для вас
дела, которого бы вы не провалили. Все просрали, и социализм
просрем, зачем только людей убивали?

– Так точно, – отвечал надзиратель, – жиды-с, ваше благородие, – и
прикладывал руку к козырьку.

Когда гроза в образе капитана проносилась, надзиратель недоуменно
пожимал плечами и направлялся к камере, в которую поместили
Семена Изральича, единственного, по его мнению, нормального
человека из всех следователей и подследственных. Под предлогом
посещения туалета, надзиратель выводил узника в коридор, и
они направлялись в служебное помещение, где могли вдвоем
отдохнуть от бесконечных придурков вокруг. Надзиратель отключал
все прослушивающие и просматривающие устройства, наносил
для пущей верности по ним смачный контрольный удар служебной
дубинкой, составлял акт об их поломке, после чего доставал
поллитровку и коробку с полным комплектом камней для игры в
домино. Играли они в «телефон», сожалея, что не с кем тут
забить козла.

– Ты Изральич, сильно не переживай, – объяснял надзиратель. – Уж
поверь мне, подержат они тебя с полгодика и предложат уехать по
израильскому вызову. Сажать не будут. Им ведь самим концы
обрубать резона нет никакого. Случись что, куда они побегут?
На Кубу к коммунякам своим? Или к братскому арабскому народу
в Эмираты? То-то. Им самим Америка не меньше нашего
надобна. Если не больше. А ты мой адресочек запомни. Запомнил?
Может и вспомнишь когда, в гости пригласишь. Не забудешь? Это
хорошо, что нормальные мужики, как ты сюда попадают. Иначе
тоска. Ну, чистый дурдом. В натуре. Один этот ваш Дустоевский
чего стоит. Я его просто боюсь. Веришь? Урок не боялся, а
его, как вижу, так сам не свой. Большим человеком в Америке
может стать, помяни мое слово. По части советологии. Он их
просветит, будь спокоен. Пентагон под него лишний миллиард, как
пить дать, у Конгресса по просьбе трудящихся
налогоплательщиков выцарапает. Каких людей теряем, каких людей. А с нами
кто остается? Не, в натуре, слыхал? «Вы требник когда-нибудь
раскрывали? Какой же вы после этого православный
христианин?». Вишь, как с людьми начали разговаривать. Козлы. Коммуняки
долбаные. Ну что, Изральич, еще по одной?

Однажды их засекли. Более получаса капитан не мог доискаться
дежурного надзирателя и, плюнув, сам направился в камеру за нужным
ему подследственным. Проходя мимо каптерки, он услышал
нестройный, но уверенный в себе мужской дуэт, самозабвенно и,
похоже, несколько глумливо исполнявший известную песню о
перелетных птицах, отрицательному примеру которых лирический герой
текста уверенно противопоставлял собственное, куда более
ответственное отношение к родной земле. Капитан открыл дверь.
Песня оборвалась на полуслове, но прочих следов злостного
нарушения режима участникам дуэта скрыть не удалось. Капитан
на целую минуту застыл в дверном проеме, силясь по
достоинству оценить увиденное. Наконец, произнес:

– Ну, Семен Изральич, от кого-кого, а от вас я такого не ожидал.

Более чистосердечных признаний он в своей жизни еще не делал.

***

Жека Певчий элементарно проголодался, и эта штука оказалась
посильнее всех его страхов и даже убеждений. Правда, еще около
полутора суток он терпел, живя на одной воде, пользуясь
бесхитростным приспособлением сделанным для него заботливой матерью.
Чтобы сын ни одного мгновения не страдал от жажды, она
подсоединила обычный огородный шланг одним концом к кухонному
водопроводному крану, который отныне не закрывался, а другой
конец, оснащенный вентилем, завела под кровать. Таким образом,
напиться Жека мог тогда, когда считал нужным, а вот
завтрак, обед из трех блюд, полдник и ужин ему почему-то подавать
перестали. «Всю жизнь мне испортили,– думал Жека. – Даже тут
достали. Ну, кому я и здесь помешал? Почему нужно
обязательно вытолкать человека из-под кровати и заставить его к
чему-то стремиться?». В данном случае стремление, собственно, было
только одно и весьма при том элементарное – утолить голод.
«Но ведь стоит только начать,– очень хорошо понимал, какая
ловушка ему уготована Жека,– как потом уже не остановишься. А
снова завязать добывать себе хлеб насущный будет уже
гораздо труднее, чем впервые». Он открыл вентиль, жадно испил и
продолжил размышления: «Как себя ни обманывай, а есть только
два пути добычи хлеба, имя им – унижение и преступление. Чем
ты ниже, тем больше унижения, чем выше, тем больше
преступления. Всякая власть от Бога, и всякая власть преступна. Но
где же мама? Так действительно с голоду помрешь». Жека
осторожно высунул голову из-под кровати и ничего утешительного не
обнаружил. Как будто все было как всегда, однако, из чего-то
неуловимого со всей определенностью следовало, что мамы не
просто нет, а она исчезла. Во всяком случае, на
гарантированные завтраки, обеды и ужины, не говоря о полдниках, можно
было уверенно не рассчитывать, и Жека с грустью сообразил, что
есть только один путь вернуть внезапно и непостижимо
утраченное, а именно: поступить в институт, вступить в партию,
получить диплом, перейти на партийную работу, сделаться крупным,
а потом главным функционером областного масштаба, затем
оказаться переведенным в Москву в центральный аппарат, стать
членом Политбюро, потом Генеральным секретарем и уже в этом
качестве провести такую политическую реформу, чтобы можно было
уйти в отставку, не опасаясь преследований со стороны
следующего властителя,– и вот только тогда тебя, возможно, будут
кормить просто так, а ты ни о чем не будешь заботиться. В
принципе, почему бы и не попробовать? Стоит только решиться,
только начать. И почему только один путь? А если удачно
жениться и потом уже не задумываться, откуда жена достает деньги,
и какое ей удовольствие тебя содержать? И все равно ведь
нет никакой уверенности, что жена не бросит, а политика, пусть
и бывшего, не предадут. Куда же все-таки подевалась мама?

Жека вылез из-под кровати, уже зная, что хлеб и вода будут покрепче
любого наркотика, и что он окончательно и бесповоротно
присел на то и другое. Ясно так же было, что только покаянием,
если, конечно, претендуешь на что-то серьезное, не
отделаешься. Впрочем, все хотят беззаветно служить в надежде до
чего-нибудь дослужиться – да не оскудеет рука дающего – но как
заставить хозяина этой руки обратить на себя внимание? В любом
случае, первый шаг – покаяние. Сие есть альфа и омега любого
истинного служения. И разорвав на себе рубаху и посыпав
голову пеплом, Жека направился в приемные служебные покои своей
первой учительницы. Ничуть не удивив нескольких директоров
школ и завучей, томившихся в ожидании вызова на ковер, он
опустился на колени и застыл в этой позе, ничего не объясняя
секретарше. Его приняли за очередного молодого специалиста
прибывшего безнадежно хлопотать об откреплении из деревенской
школы. Пару дней практически никто на него внимания не
обращал. Сердобольная уборщица, для которой подобные сцены не были
в диковинку, по окончании рабочего дня подкармливала его
бутербродами и с чистой совестью запирала на ночь,
обнадеживая, что когда-нибудь примут или хотя бы заметят. Наконец, его
пригласили в кабинет. Жека наотрез отказался подняться с
колен, дорвал на себе остатки рубахи и, доползя до стола
инспекторши, упал лицом вниз.

– Ты о чем-то хотел мне рассказать, Женя? – строго спросила инспекторша.

Продолжая лежать, Жека чуть приподнял голову и произнес:

– Каюсь во всем. Готов зарезать Чарлика.

– Подними лицо, Женя,– сказала инспекторша, подошла к сейфу и
вытащила из него толстую пачку бумаг. –Это анкеты, Женя, и за
каждой из них человек, и все эти люди готовы зарезать Чарлика.
Почему я должна выбрать именно тебя? Конкурс такой, что
никакому ВГИКу не снилось. Конечно, ты красив и умен, но одного
таланта совершенно недостаточно. А сколько талантливых ребят
и девчат так и не стали настоящими мастерами. Это лишь со
стороны наша жизнь кажется сплошным парадом звезд на
безоблачном и величественном ночном небосводе. Однако не все в
политике выглядит так торжественно и красиво, как Макбет и его
одноименная леди у так называемого Шекспира. Сколько за власть
ни борись, а она сама падает в руки, как яблоко на голову
Ньютона. Но для того, чтобы яблоко само упало на голову нужно
сидеть под яблоней, отсюда вывод: борьба идет не за власть,
а за место под яблоней. Это не слишком для тебя сложно?
Тогда я приглашаю тебя на закрытую лекцию по международному
положению. Там будет очень изысканно. А после доклада бальные
танцы и стриптиз. А знаешь ли ты, почему высокопоставленные
люди так стремятся к изысканной красоте, балам и стриптизам?
Потому что по уши в дерьме. Закон компенсации. И почему
нашего с тобой народа, Жека, никто никогда, даже американская
помощь, из бытового дерьма не вытащит? А потому что душа у него
чистая. Тоже закон компенсации. А говорят, коммунисты
виноваты. Нет, народ чистый духом сам к дерьму тянется. Ему
нравится чувствовать себя бедным, униженным, оскорбленным и
обездоленным, лишенным балов и стриптиза. Израилю все помогают, а
Россию все обижают. И уже раздаются голоса наших людей в
Соединенных Штатах Америки: «Доколе мы будем кормить Израиль и
обижать Россию!». Вот такие дела, Женя, надеюсь, тебе
понравился мой содержательный доклад. Знаешь, что сказала Ева
Браун своему жениху, когда он пожаловался ей, что немцы
оказались недостойны своего фюрера? «Каждый фюрер имеет тот народ,
который заслуживает». Женщины, Женя, бывают иногда очень
жестоки. Но тебе повезло. Сейчас, я помогу тебе принять ванну и
переодеться во фрак, после чего можешь смело считать себя
моим человеком.

***

– Я вовсе не такой идейный, чтобы из ненависти к евреям терпеть
бытовые неудобства,– возмущался на допросе писатель Дустоевский.
– Прошу перевести меня в камеру к сионистам, раз уж Америка
решила разыграть еврейскую карту.

Конечно, его можно было понять. Хуже всего в тюрьме приходилось
русским патриотам. Начальство их просто в грош не ставило, так
как никакой особой товарной ценности они из себя не
представляли. Мировое общественное мнение в связи с ними и не думало
бесноваться, тем более раскошеливаться. Иное дело сионисты,
которых приходилось рассматривать чуть ли не как
военнопленных или, на худой конец, заложников из стана весьма финансово
состоятельных идейных врагов, способных на любой выкуп.

– Не все от меня зависит,– разводил руками капитан. – Надо еще,
чтобы сионисты держали вас за своего.

– Они держат! – обрадовался Дустоевский. – Роберт Ароныч собирается
переводить на идиш мой роман. Я бы сказал, мой антисоветский
роман.

– Помилуйте, да какой же он антисоветский?

– Не читали, а хаете,– обиделся писатель. – Петька Парамонов
разуверился в политической целесообразности строительства БАМа,
принял обет воздержания и под именем Алексий проповедует теперь
преимущества рыночной экономики и плюрализма мнений. И что
это значит: «Не все от меня зависит»? А от кого? От Роберта
Ароныча? Ты мне, начальник, лапшу на уши не вешай. Назначай
пособником сионистов.

– Нам патриоты тоже нужны,– не сдавался капитан. – Посмотрим, что
скажет Аделаида Ивановна.

– А что она скажет? Скажет, что я импотент. Дура она, вообще-то.

– Дура-то, дура. Но вот Роберт Ароныч так уже не считает.

Капитан встал из-за стола, в задумчивости прошелся по кабинету,
положил обвиняемому руку на плечо и доверительно
поинтересовался:

– Как думаешь, беллетрист, пойдет Аделаида Ивановна за меня замуж?

– А она вас возбуждает? – спросил Дустоевский.

– Возбуждает верный расчет, – отвечал капитан. – Может, ты ей
расскажешь, как я тебя зверски пытал? С ужасающими подробностями.
Побольше соплей, блевотины, спермы и гноя. Это должно
смягчить ее сердце. А теперь, брат, в камеру. К аграриям и
патриотам.

Сам капитан направился к сионистам, дабы отконвоировать их на прием
к Аделаиде Ивановне. Она восседала на нарах, а Светлана
Адамовна делала ей педикюр.

– Ах, господа,– произнесла Аделаида Ивановна,– вы застали меня
врасплох. Ничего, ничего, Светочка, продолжайте. Не будем терять
времени, господа. Я устроила счастье всех нас. Ваш сын,
Семен Изральич, женится на мне, а ваша дочь, гражданин
Рабиновичев, выходит замуж за Роберта Ароныча. Кто не согласен, на
того немедленно заявлю, сами знаете что.

– А не замочить ли нам ее? – после непродолжительной паузы спросил у
соратников Семен Изральич. – Ишь, что удумала, шикса.

– От вас, Семен Изральич,– парировала Аделаида Ивановна,– я ничего
другого, кроме ритуального убийства, и не ждала.

– Держите его! – срывающимся шепотом предложил собравшимся
Рабиновичев и попятился. – Доведет до погромов. О репутации народа
подумал бы, Семен Изральич, прежде чем мочить-то.

– И то правда,– согласился Роберт Ароныч. – Ты замочишь, а скажут,
что евреи замочили.

– У меня нет сил все время жить с оглядкой на репутацию целой
нации,– взмолился Семен Изральич. – Могу я кого-нибудь замочить от
себя лично?

– В Израиле можешь,– объяснил Рабиновичев. – На то его и делали. А
тут, ты замочишь, а на меня коситься будут. Народ воспитанный
раввинами не может оказаться свинами! Ух, ты. Как здорово
сказано. Надо записать и показать Чарлику. Кто помнит, как
это я сейчас сказал? «Народ воспитанный раввински не может
поступать по-свински»? Нет, было как-то еще лучше. Всегда надо
сразу записывать.

– Это тебя раввины воспитывали? – игнорируя эстетические достоинства
предложенной формулировки, попробовал высказаться по сути
Семен Изральич, но его перебили.

– Господа. господа!– предостерегающе воскликнул Роберт Ароныч.–
Неудобно. Гои вокруг. Что о нас люди подумают? Аделаида
Ивановна, ради Бога, я, конечно, уже готов составить счастье Леночки
или погубить ее – это уж как получится, законный брак,
знаете ли, заранее не предскажешь, но в целом, как прикажете.
Буду стараться.

– А я разве приказываю, Роберт Ароныч? Какой же ты все-таки
неблагодарный импотент.

– А я не готов! – закусил удила Семен Изральич. – И никогда не буду
готов, чтоб меня на еврейском кладбище не похоронили.

– Ишь, какой древний еврей выискался,– брезгливо поежилась Аделаида
Ивановна.– Пещерный человек. Отведи его в карцер, капитан.
Он просто завидует моему счастью.

Аделаида Ивановна в сильном раздражении отодвинула от себя ногой
Светлану Адамовну и пожаловалась:

– Стараешься не быть антисемиткой, стараешься. Как будто получается,
и вот пожалуйста. Всегда находится какой-нибудь Семен
Изральич, который все дело портит. Убей его, капитан. Или ты
хочешь, чтобы я, слабая женщина, это за тебя с удовольствием
сделала?

Капитан побледнел, позеленел, наконец, посинел и слабым голосом произнес:

– Будьте добры, пожалте в карцер, Семен Изральич. Я вижу вам дурно.
Как бы не обширный инфаркт, а то и вовсе скоротечная
чахотка. Трибунал разберется. А может не надо, Аделаида Ивановна?
Ведь он вам почти свекр, как-никак.

Лицо Аделаиды Ивановны исказила гримаса скорби, вызванной вопиющей
человеческой неблагодарностью.

– Никто меня не любит,– разрыдалась она. – Все только обманывают. И
ты, и ты, Светлана Адамовна. Как я теперь могу поверить, что
ты мне искренне, со всей душой педикюр делаешь? Скажи
сразу, что тебе от меня нужно и бери, бери. Разве я когда-нибудь
для себя старалась? Сволочи вы этакие. Еще пожалеете.

– И не стыдно тебе, Семен Изральич?– хлопоча около Аделаиды, сама
начала убиваться горем Светлана Адамовна. – До чего барыню-то
довел.

– Не барыня она мне! – гордо возразил Семен Изральич, предчувствуя,
что само сердце вытащит сейчас из глубин генетической памяти
величественные, овеянные духом сокровенного иудейского
опыта слова, достойные этого напряженного момента новейшей
еврейской истории. – Никакая она мне не барыня,– твердо повторил
он,– а вор и самозванец Емелька Пугачев, выдающийся русский
путешественник, антрополог, этнограф и натуралист.

Рабиновичев зашатался от ужаса, но едва устояв на ногах, нашел в
себе силы произнести:

– Я лично Аделаиду Ивановну никаким антропологом не считаю. И
вообще, причем тут Николай Николаевич Миклухо-Маклай? Ты, Семен
Изральич, язык-то не распускай. Не дома находишься. Думай
иногда, что говоришь.

– Значит, все одобряют приговор? – уточнил заметно порозовевший
капитан и, словно бы нехотя, перевел взгляд на Роберта Ароныча.
Тот как-то не сходя с места засуетился под этим взглядом и
застеснялся. Было видно, что ему очень не хочется, хотя и
приходится обманывать ожидания людей:

– Вы спрашиваете, все ли одобряют приговор? Так вот, в качестве
гнилого интеллигента позволю себе несколько воздержаться.

И это оказалось последним, что он себе в жизни позволил. В голове у
него раздался сокрушительной силы удар, который он успел
почувствовать и услышать. Тело его мешком осело на пол.

– Довели незаурядного человека,– раздался в поистине гробовой тишине
голос Аделаиды Ивановны. – То, что ему удалось сделать в
области перевода «Войны и мира» на язык идиш, по праву
принадлежит России. И вовсе не случайно, что в эту трагическую
минуту среди нас находится по крайней мере один настоящий
капитан, хотя если бы тело бедного Роберта Ароныча вынесли четыре
капитана, то и нашему одному было бы значительно легче, и
мне бы не показалось, что для данного конкретного покойника
это излишняя роскошь, пусть даже со мной и не согласятся
некоторые из тех, кто ничего не слышал о трудах американского
инженера и математика Х. Шеннона, исследовавшего передачу
сообщений по техническим каналам связи. Все там будем. Вернее,
все здесь не будем. Был человек, и нет человека. Аминь. Ну
что, довольны? Особенно вы, Рабиновичев? Я даже не знаю, как
Леночке сообщить. Такого жениха потерять. Планируешь,
планируешь, целыми мирами ворочаешь, а тут скоропостижно какой-то
Роберт Ароныч окочурился, и все в одночасье летит в тартарары
вместе с будущим, которое ты своими руками, как младенца
выпестовал. Теория катастроф. Труды Кювье. Книга Берга о
ноосфере. Роман «Парамоновы», часть последняя. Что скажешь, Семен
Изральич? Ведь только что думали тебя казнить, а теперь уже
и не упомнишь, чего ради, собственно, и старались. Подите-ка
вы все, кроме Светочки, прочь. У меня истерика. Сейчас,
Светлана Адамовна, задам я тебе трепку. Ты уж не обессудь.

– Не обессужу, не обессужу, барыня,– забеспокоилась Светлана
Адамовна. – Только того и ждем-с. Бедный Роберт Ароныч,– и она
расплакалась.

***

Чарлику повезло. А майору Рабиновичеву по той же причине – нет. Все
опять рассчитала Аделаида Ивановна. Семен Изральич и бывший
майор Рабиновичев в качестве матерых правозащитников
отправились отбывать срок, остальные прошли в качестве свидетелей,
Чарлик и Леночка оказались предоставлены сами себе.

– Чем существо умнее, тем оно лучше поддается дрессировке, а самое
умное существо – человек.

– Богиня! – восхищался мудростью духовной наставницы писатель
Дустоевский и норовил поцеловать ручку.

– Проказник,– деланно негодовала Аделаида Ивановна. – Называя меня
этим словом, вы хотите сказать, что я поддаюсь дрессировке
лучше даже самого человека. Ведь богиня, по определению,
существо высшее и, стало быть, еще более умное. Признайся, Дуст,
пробовал уже дрессировать духов?

– До того ли, Аделаида Ивановна, до того ли. Я убежденный
материалист, свято верю обонянию, осязанию, вкусу, зрению, слуху,
партии и правительству, а пуще всего самому себе. В общем, не
готов я ради себя на каторгу, а на курорт себе во вред могу
согласиться.

– А на Леночке женишься?

– Аделаида Ивановна! – Дустоевский вскочил, как ужаленный. – Да
сколько можно, ей-богу? Я думал все уже кончилось. Роберта
Ароныча, слава Богу, достойно похоронили. Чего это я жениться
буду?

– Совсем меня хочешь со свету сжить,– рассердилась Аделаида
Ивановна. – Смотри, как бы от дома не отказала.

– Помилуйте, Аделаида Ивановна,– взмолился беллетрист. – Не губите.
Как же я без вашего дома с его атмосферой неустанного
творческого поиска, анализа богатейшего историко-культурного
материала и нежелания соскользнуть на путь дешевых
публицистических представлений. А водочка, а картошечка, а лучок с
помидорчиками, а денег одолжить… А хотите, я прямо сейчас ради вас
не сходя с этого места натурально укакаюсь? Вот смеху-то
будет, когда вы всем расскажете, как Дуст в штаны наложил.
Дустоевский еще долго вымаливал прощение, а в это время где-то
далеко или неподалеку отсюда Клим Яныч Нимфидианский глянул
на циферблат своих часов и не поверил глазам. Тогда он поднес
их к уху и не поверил ушам. Часы стояли так, словно никогда
не ходили. Клим Яныч задумался ненадолго, позвал порученца
и отправил его в мастерскую Семена Изральича. Когда же
порученец вновь предстал пред ним, то вместо ожидаемых
безукоризненно отремонтированных часов, Клим Яныч получил пространный
устный доклад о некоем благополучно разоблаченном заговоре,
какой-то Леночке, которая должна выйти замуж за
Дустоевского, Аделаиде Ивановне Бомбе, которая не может без Чарлика и
поэтому кровно заинтересована в том, чтобы майор в отставке
Рабиновичев, как можно дольше не возвращался домой и многом
многом-другом. Клим Яныч терпеливо и внимательно слушал и,
наконец, спросил:

– Так я не понял: часы еще стоят или уже идут?

– Стоят,– сообщил порученец.

– Тогда, будьте любезны, верните Семена Изральича в его мастерскую,
и пусть мы увидим, что это хорошо.

– Хорошо,– сказал порученец.

***

Простое возвращение Семена Изральича имело глобальные, а лично для
Аделаиды Ивановны катастрофические последствия. Чарлик,
разумеется, немедленно был водворен в отчий дом, а заодно и на
завод, откуда его торжественно проводили в армию. Служил он
неподалеку от родных мест, в той самой части, которой некогда
командовал майор Рабиновичев. Да и сам майор вернулся в ту
же часть, правда, уже в должности замполита и в звании
подполковника, потому что партия не только никогда не ошибается,
но, что еще важнее, если уж иногда исправляет свои ошибки, то
делает это поистине с царским размахом. Увидев однажды
Чарлика в военной форме, Леночка не смогла в него не влюбиться.
Всего этого Аделаида Ивановна, конечно, не пережила. В
последний путь ее провожала окончательно постаревшая от
нестандартных переживаний преданная служанка и ее сын, начинающий
комсомольский функционер Евгений Певчий. Да еще писатель
Дустоевский прислал телеграмму соболезнования с одной из ударных
строек, где подзастрял в творческой командировке. У края
свежей могилы скромную процессию поджидал потомственный егерь
Клим Яныч Нимфидианский. На нем была альпийская охотничья
шляпа и неизменная двустволка за плечом. Когда гроб опускали в
землю, егерь снял ружье и пальнул в воздух сразу из обоих
стволов.

– Если на егере висит ружье…– обратился он к Евгению. – Рад с вами
познакомиться, молодой человек.

На выходе, у самых кладбищенских ворот к недавним участникам
похоронной церемонии с пьяной исповедью пристал одноногий калека:

– Племячника-то моего из партии-то поперли! – радостно сообщил он.

– Балетыч! – с трудом признал друга своей матери и дальнего
родственника Евгений.

– Балетыч! – ахнула Светлана Адамовна

– Оставьте его, – посоветовал егерь. – Не видите, душа у человека поет!