Проза

Хотелось раздеться – сильно пекло в спину. Аня облизала губы и
некрасиво стащила майку. Астахов присвистнул одобряюще, а девочки
переглянулись. Ее загорелая спина с темной полоской белья склонилась
над грядкой. Надо было прополоть еще две. Аня брезгливо дернула
растение, громко вскрикнула и скривила губы.

– Антоненко, – раздалось властно, – это еще что такое?

– Где, Наталья Владимировна?

– На тебе надето? – сказала Наталья Владимировна. – Вернее, с
тебя снято?

– Жарко… – сказала Аня.

– Аня, – сказала Наталья Владимировна, – немедленно оденься.

– Мне жарко, – Аня изящно выпрямилась.

– Ты не на пляже. Здесь – пионерский лагерь. И в некотором роде
свои правила.

– Здесь, – уточнила Аня, – оздоровительный лагерь. А не исправительно-трудовой.

– Хорошо, здесь оздоровительное учреждение. Детское, если ты не
забыла. Мы несем за тебя ответственность. И за твой внешний облик.
Оденься!

– Не буду.

Наталья Владимировна задумалась.

– Тогда мне придется рассказать об этом твоим родителям.

Аня представила мамино недоумение. «Ну? – скажет та. – Анна что,
прогуливалась по центральной аллее голая?» – «Нет, но…» – растеряется
Наталья Владимировна. – «Так не дергайте меня из-за всякой ерунды».
«К тому же она курит!» – не отступится Наталья Владимировна. «И
что?..» – поднимет брови Анина мама. Аня пожала плечами.

– Сначала с тобой поговорит психолог, – сказала Наталья Владимировна,
– если и это не поможет, отправишься домой.

Пристально глядя на Наталью Владимировну, Аня завела руки за спину.
Расстегнула замок. Обнажила красивой формы загорелую грудь. Наталья
Владимировна побледнела:

– Дрянь!

Максим перелистывал план работы на смену и хмурился. О чем нужно
беседовать с этой девочкой? О том, что нехорошо раздеваться на
людях?

Вот вам и психолог. Он начинал жалеть, что у него все так глупо
получилось. То, что взрослая, как ему тогда казалось, женщина,
не захотела – вполне естественно; с чего бы ей интересоваться
самоуверенным, но, в сущности, застенчивым мальчиком? И вот, пожалуйста,
результат: отчаянное решение стать психологом. Известным, желательно.
Пусть знает, кем пренебрегла! Восемь сессий – это не шутка. Это
уже почти профессия.

И вот придет она будничным вечером в его кабинет, просторный,
как аризонская пустыня, и скажет: «Знаете, мой муж, он…». И будет
сидеть такая потерянная-потерянная, с остатками былого кокетства.
А он сделает пометку в тетрадочке и скажет приятным, хорошо поставленным
голосом: «Хорошо… Ксения… Ксения Николаевна? Все будет хорошо.
Да, конечно. А теперь расскажите…». Справедливость восторжествует,
и отвергнутый обретет власть, а может быть, и благодарность.

Максим видел множество фильмов про подростков, и во всех конфликт
отцов и детей был однозначен: юношеские искания, взрослое ханжество.
Максим, хотя и неосознанно, жаждал подвига. «Если будут какие-то
вопросы, пожелания, – сказал Максим во время первого знакомства
со старшим отрядом, – приходите в любое время. Чем смогу – помогу».

Пришли сразу же. Первым появился Астахов, невысокий крепкий юноша
с хитрым прищуром и неизрасходованной энергией.

– Максим, – сказал он, – как вы думаете, я девочками интересуюсь?

– Ну, наверное, – сказал Максим.

– А условия для интереса мне нужны? – продолжал Астахов.

– Антон, – сказал Максим, – давай поконкретнее.

– Конкретнее? О’кей. Меня ночью к девочкам не пускают.

– Кто?

– Вожатые.

– Антон, это их работа – не пускать тебя к девочкам, – разъяснил
Максим. – Они за вас отвечают. В частности, за девочек.

– Максим, я понимаю. И даже им сочувствую, – Астахов ухмыльнулся.
– Но мастурбировать на плакаты с девками мне уже надоело!

Первый отряд, самый взрослый, самый опасный, постоянно проверял
его на соответствие. Которому откуда ж взяться, если Максим захватил
с собой лишь спортивный костюм, педагогические книжки, да ракетку
для настольного тенниса? Где ему знать, что в этой лесной глуши
в ходу будет одежда с модными бирками, внушительная половая биография
и умение нестандартно материться. Через пару дней после приезда
он понял, что попросту боится их. Ничего тут не попишешь: за ним
неусыпно наблюдают двадцать инопланетян, и взгляд у них такой,
словно на этой планете им первым делом встретился недоумок.

Надо было срочно что-то придумывать. Максим перепробовал разное,
от авторитетного дистанцирования до совместного пивного пития.
Помогало слабо: он застрял где-то между; вот Наталья Владимировна
– это понятно, это злая директриса, и Колька – тоже понятно, этот
свой в доску, бывший пионер, нынешний вожатый. Нормальное такое
распределение ролей. А он что? Полевой психолог. Псих засланный.
Что, как казалось Максиму, было не так уж далеко от истины.

Наталья Владимировна причесывалась и злилась. Эта девочка чуть
не вывела ее из равновесия. Своим равнодушным, даже покровительственным
отношением. Словно хотела сказать: что это вы, Наталья Владимировна,
так разволновались? Не справляетесь? То-то же… И зрелая такая,
многоопытная усталость во взгляде. Словно все уже повидала. Наталье
Владимировне подумалось, что она знает о жизни гораздо меньше,
чем Антоненко Аня, трудный подросток четырнадцати лет.

Еще недавно Наталья Владимировна была Татусей, всеобщей любимицей.
Танцевала вечерами на деревянной сцене, прижимала к груди полевые
цветы восхищения. Сидела на кровати в коротком розовом, небрежно
раскидывала коленки и рассказывала о своих победах. А кто помладше,
девочки из соседнего домика, слушали Татусю, приоткрыв мягкие
губы. И мальчики. Рядом все время были мальчики, самые шумные,
самые видные. Они были намного старше, с уложенными липкими челками
и гитарами; ровесники, ухмыляющиеся беззлобно и как-то даже родственно;
и вот она уже Наташа вместо Татуси; Наталья; Наталья Владимировна.
Они все так же сидят на столе, болтая ногами, вибрируют голосом
до странности незыблемое «все идет по плану», а она одергивает
их: мальчики, потише… И они смотрят такими глазами, будто тридцать
четыре года даже не старость – где-то дальше, непостижимее…

– Наталья Владимировна, а вы помните песни вашей молодости? –
спрашивали они.

– Я даже помню, как выглядят мамонты, – говорила Наталья Владимировна.

Антоненко и раньше ей не нравилась. На днях Наталья Владимировна
случайно прочитала ее записку, адресованную неизвестно кому. «Хочу
тебя» – написано контурным губным карандашом. Аня смеялась и отводила
глаза. Что значит – хочу? Наталья Владимировна смяла листок и
бросила в урну, промахнувшись. А если?.. Ей, как педагогу, как
директору, оторвут голову и вывесят на обозрение, и прощай планы
«учителя года». Нельзя было допустить, никак; но как…

А теперь еще и этот полевой стриптиз. Отправить бы ее домой, поморщилась
Наталья Владимировна. Выйдя на крыльцо, она увидела приближающегося
Антона Астахова. Он щурился от солнца, а Наталья Владимировна
подумала вдруг, какие у него, должно быть, совсем взрослые, мужские
руки.

Банка открылась с шипящим хлопком, Аня резко вытянулась и забрызгала
Машку. Крепкая, красиво постриженная Машка поддернула клетчатые
рукава, взболтала банку и дружелюбно плеснула в ответ. Усевшись
на бревне поудобнее, они чокнулись глухим пластиковым звуком.

Прохладно шелестели деревья, пуская на землю яркие блики. Гигантские
лопухи прорастали плотным рядом. Малиной, мелкой, но уродившейся,
можно было закусывать, не слезая с бревна. Протяни руку, аккуратно,
мимо крапивы – и весь уже перепачкан в розовом соке.

– Какая гадость, – Аня сделала большой глоток.

– Гадость, – подтвердила Машка и с удовольствием отпила еще.

Вдалеке слышались детские голоса: младшие отряды возвращались
с прогулки. Аня помрачнела.

– Что будешь делать? – спросила Машка.

– С чем?

– Ну, с этим, с психологом нашим, – Машка прищурилась.

– Поговорю с ним об этом…

Девочки переглянулись и рассмеялись.

– Аня… они тебя домой отправят. Мне без тебя будет скучно. И еще
Астахов. Он меня достал уже.

– И тебя?

– Ага.

Аня расстроилась и сразу испугалась, что Маша заметит.

– Придурок, – Аня слезла с бревна, отряхнувшись.

Дверь мягко приоткрылась.

– Можно? – спросил Астахов.

Максим с облегчением закрыл тетрадку, включил чайник. Достал две столовские кружки с отбитыми ручками.

– Чаю будешь?

Астахов кивнул, широко рассевшись. Полистал книжку, отложил.

– Максим, – сказал он, – я про Аню хочу...

Грязно-белые с крупными синими цветами занавески нагревались солнцем,
удерживая дремоту. Максим кивнул, протянул горячую чашку.

– Мы сто лет сюда вместе ездим. Она хорошая девчонка. Просто немножко выпендривается…

– Хорошая, да.

– Не отправляйте ее домой. У нее мать в постоянных переездах,
сестра маленькая… Аня все время сидит с ней. Та даже зовет ее
мамой…

– Я не знал, – сказал Максим.

– И еще, знаете, она хочет играть в кино. Она даже где-то занимается,
в театре каком-то… Она хорошая.

Максим смотрел на Астахова и не мог понять, всерьез ли это. Может,
Астахов его просто разыгрывает? Проверяет на прочность? А потом
вечером, собравшись на стратегическом пододеяльном обсуждении,
они вынесут вердикт: слабосилен. И все, понял Максим, тогда все,
он проиграл эту битву за независимость. Он просто маленький мальчик,
потерявшийся в чужих, взрослых играх.

– Спасибо, Антон.

– Она вам нравится? – спросил Астахов.

– Кто?

– Аня…

– Я не очень хорошо ее знаю, – сказал Максим, – но, по-моему,
она…

– …да нет, я не про то, – перебил Астахов, – она вам нравится?

Максим отчетливо представил Аню, с пушистыми золотистыми ресницами
прозрачно-серых глаз, недлинными выбеленными солнцем волосами,
персиковым загаром детских рук и привычкой облизывать пухлые губы.
Хотелось дотронуться до ее прикрытой крохотной маячкой груди,
провести по мягким очертаниям…

Астахов кивнул, в чем-то удостоверившись, и размешал сахар.

Аня сидела, скрестив руки, и молчала. Максим не знал, что говорить.
Слова вертелись правильные, выверенные, но ненужные. Диагностика?
Ну, обнаружит он потребность во внимании. А у кого ее нет? Максим
чувствовал – все не то. Аня смотрела отсутствующе в сторону.

– Дело даже не в том, что это нехорошо, – наконец сказал он, –
раздеваться на людях. Это твое личное дело. Но не здесь. Понимаешь?

Она взглянула на него и облизнула губы. Максим вдруг подумал,
как все это глупо, надумано и что, хуже того, она это чувствует.

– Аня, послушай… ты – особенная девочка. Ты это знаешь, и я это
знаю… и Наталья Владимировна уже тоже знает. Твоими стараниями…
Черт, Аня, она тебе просто завидует. Ты молода. Красива. И можешь
позволить себе такое. Она бы тоже разделась, но она не может.
И поэтому тебе придется сказать: извините, я больше не буду. Ты
меня понимаешь?

По Аниной щеке потекла слеза. Потом другая.

– Просто скажи это, и все, – Максим вздохнул. – Еще одно лето,
Аня, и ты станешь взрослой…

Она порывисто вытерла глаза тыльной стороной руки:

– А вы?