Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

Четвёртая фаза

Иногда удаётся проскочить. И когда безликий час не успел
заграбастать в свой чешуйчатый кулак мою утлую душонку, погружения не
избежать. В остроге черепной коробки пространство должно быть
насыщено снами. Когда по милости безликого падает
концентрация от отсутствия свежих притоков, ты обречён на дайвинг.
Сначала ты не ухватываешь логической нити, но фрагменты
множатся. Паутина сна с каждым часом оплетает куколку души всё
плотнее, чтобы к вечеру не осталось места для проникновения
свежего воздуха, и ты проснулся, рывком подброшенный на
кровати, от того, что задыхаешься. Если вы помните, слово «кошмар»
происходит от французского «cochе maire», что переводится
как «тяжесть в груди». На исходе суток погружения тенеплётом
добавлены все необходимые штрихи, на рельефе паутины ты
можешь разобрать выступающее лицо. Её лицо, как всегда. Оно
меняется беспрестанно, форма носа, цвет глаз и их разрез, линия
подбородка, толщина губ – нет ни одного стабильного фактора.
Но ты знаешь, что это она.

***

Это квест. Улицы залиты чёрной тушью. Высверкивают островки тусклого
турецкого золота. Белеют лица прохожих, и плывут над землёй
силуэты, тени. Звуки вкрадчивы, эхо гасит мрак, плотным
ковролином обивший стены рубки. Даже редкие крики затухают
раньше, чем импульс, перескакивая на одной ножке, балансируя на
белых и серых тельцах нейронов, добирается от слухового
анализатора в глубину зоны осознанности. Асфальт мягко
перетекает, принимая форму крадущейся ступни. Обходя расцвеченные
рембрандтовской гаммой панельки одну за одной в поисках
искомого подъёзда, ты откладываешь мысли о цели. Но она нависает
прямо над темечком, и ты видишь край её плотной тени,
предваряющей твои следы. Не имеет значения комбинация цифр на
домофоне, равно как и холодный этаж, на который ты будешь
подниматься по заплёванной и истыканной слепыми глазами бычков
лестнице, чтобы отсрочить концовку штриха. Ты должен найти её по
запаху предрешённого, по легким тонам вершимого, по сильной
доли обречённости в букете. И сделать что-то очень
нехорошее, оно забивает тебе ноздри сухими соплями и нюхательным
табаком, от которого ты никогда не чихал. Возможно, это месть.
Но в той фазе, когда личностный фактор отказался от постылой
роли. Никакой докучливости, просто узелок, который не сможет
развязать Ариадна. А когда у этой юной бляди (она же старая
шлюха) не получается что-то развязать – она разрезает.
Своего рода эстетика. Хотя на деле скучная, занудная
педантичность. Но в последний момент щелкает тумблер, загорается
лампочка в проявительной, и ты врубаешься, что будет через
мгновение. Но гордыня не позволит быть орудием судьбы, и тебе
удаётся разорвать цепь сюжета, чтобы тенеплёт добавил новый
штрих.

***

В этот кабак ты заходишь уже не один. Сформировался модуль,
состоящий из солянки теней причудливо переплетшихся и реальных
моделей и обретших микшированную теневую плоть. Достаточно
светло, и недостаточно накурено, чтобы можно было дышать, но
нельзя было расслабиться. На постаменте стоит отпечатанная с
диапозитива виденной на днях бибизика Бонда, Джеймса Бонда.
Вдоволь наигравшись с ней, по задуманному витку фабулы ты
переключаешь своё дерзкое и вызывающее внимание на пухлого пенсна,
сидящего в углу у бильярдного стола. Ты подкатываешь к нему
и нагло предлагаешь сыграть партию на вызывающих условиях
пари. Модуль пытается тебя отговорить, утащить на улицу,
успокоить. Но фрагмент не терпит отлагательств. И он
соглашается. Опустив взгляд, ты находишь зубочистку кия и ромб,
выставленный на поле цвета денег вишнёвыми косточками. Делаешь
мощный разбой, и одна, украшенная обрывком недообсосанного куска
красной мякоти косточка закатывается в лунку заячьей норы.
Торжествуя, ты делаешь второй удар, но в момент страйка
вспоминаешь, что твоим условием выигрыша было победить всухую.
Это отвлекает тебя, как кнопка на стуле, и косточка пролетает
в борт. Ты начинаешь паниковать, потому что условием
проигрыша было отсечение пальца и пытаешься смотаться, но роняешь
с ноги почему-то серую балетную чешку, о чём вспоминаешь уже
в дверях, и дрожа от адреналина возвращаешься за ней.
Добродушно похохатывая, пухлый пенсн подаёт её тебе со словом
«пожалуйста», и возвращается к прерванному разговору с тенью.
До чего тактичными бывают порождения тенеплёта.

***

Её лицо, за которым ты гонялся по всей паутине, теперь висит в
воздухе прямо перед тобой. Оно пронзительно красиво. В нём есть
всё, что может вызвать покалывание под ребрами. В нём есть
грязь и есть свет. Оно чисто и прекрасно, естественно и
непорочно, как у небесной ласточки. В нём кроется лукавая усмешка,
сквозь черты господни проглядывают черты князя. Оно лучится
чёрным светом похоти. Оно горит синим огнём распутства. И
оно ждёт своего часа, а на будильнике тикают последние таки.
И ты не можешь пошевелиться, у тебя вообще нет тела. Ты не
можешь даже закричать, ни мысленно, ни в сорванный голос.
Ветер отбрасывает волосы с её нежных розовеющих щёк категории
«кровь с молоком» и начинается. Толстые и тонкие,
перекрученные, липкие, резко пахнущие ацетоном нити паутины оплетают
её. Яростными плетьми хлещут по нежной коже, прилипая навеки,
как эпоксидка. Сваливаются из небытия, перечёркивая
славянский овал небесной голубизны глаз. Рассекают высокие скулы. И
лицо начинает белеть от жара, выгорая изнутри, пока на
выцветшем чёрном фоне газетного листа не остаются одни только
контуры букв, чтобы в следующее мгновение смениться на светло
серые хлопья, разносимые сквозняком над морем, подобно праху
капитана первого ранга. Дольше всего держатся кровавые губы.
Чем бледнее всё, тем ярче они вспыхивают, всё сочнее,
маняще на грани трезвой истерики, пока остальные черты
покрываются трещинами Вавилонского пергамента. Затем высыхает на
яростном огне даже это пламя, резкой вспышкой потеряв весь цвет,
и её лицо опадает хлопьями тяжёлого жирного чадного пепла,
тогда как остаются принявшие посмертной маской его форму
плотные нити паутины, на которых застыла ехидная полуулыбка.

***

Модулю хорошо. Модуль веселится. Модулю печально, но печаль его
светла, и модуль делится между собой добрыми воспоминаниями. Ты
смотришь в эти близкие тебе по фабуле лица, и не можешь им
простить того, что у них нет её, и они могут жить. Взгляд
падает на зажатые в руке механические чучела, которые ты
продолжаешь делать автоматом, не отрываясь на мысли. Потому что
мыслей нет. От них остались застрявшие в горле на уровне
нерождённого всхлипа горькие слёзы и осознанная обреченность.
Последней необходимостью стало вернуться за океан и погрести её
прах в безлюдном лесистом месте, подходящем для долгих
разговоров с пустотой. Тенеплёт отпускает пряжу, и ты
пробуждаешься на слишком большом для одного диване, чтобы убедиться в
отсутствии звонков на автоответчике, сообщений в телефоне и
писем на ящике, равно как и в ящике. Чтобы закурить крепкую
белую сигарету и заварить крепкий черный чай.

(Окончание следует)

Ту Лэнд

...а иногда проскочить не удаётся. Иногда это наказание. Иногда –
спасение. Иногда это действительно спасение. В любом случае
стальная воля безликого сжимается в кулак где-то около твоего
чутко подрагивающего уха, и ты слышишь хруст суставов,
легкий шелест роговых мозолей на подушечках закалённых толстыми
струнами акусбаса пальцев, едва ощутимое поскрипывание кожи,
натянутой на белых костяшках. И эти странные неощутимые и
незначительные звуки капля за каплей вытягивают тебя из сна,
подобно тому, как Барон вытянул себя вместе с лошадью за
волосы из болота. Также можно было бы предположить, что это
заполнивший сосуды валерьянкой сон выжимают из твоего тела, но
нет. Ведь когда ты просыпаешься, ты остро ощущаешь, что сон
ещё здесь, он никуда не ушёл. Просто это ты по ущербности
своей, по инвалидности третьей группы не можешь в него
вернуться. И дай то бог, если это был плохой сон. Впрочем, хороших
снов и впрямь не бывает. Либо ты просыпаешься со сведённой в
безмолвном крике гортанью и встрявшим подобно лифту между
этажами кадыком, либо ты просыпаешься с невыносимой тоской по
несбыточному, по тому чистому и прекрасному, чего никак не
можешь найти наяву. Хороший сон, он как индеец.

***

Ты слышишь её голос? Конечно, как его можно не слышать: «Рыжая
кобыла чешет гриву». Что будят в тебе эти джазовые переливы? Не
отнекивайся – будят, ещё как будят. Иначе, какого черта ты
слышишь его и сейчас, когда пространство окружающих звуков
связано траурными ленточками ночной тишины и никто не способен
оценить засевшую в твоей голове Есенинскую строчку. Можешь
не закрывать окно – оттуда до тебя доносятся лишь
приглушённые обратной стороной звуки проносящихся машин. Даже озверелые
фанаты, и те заворожено молчат, уставившись виноватыми
взорами в прожилки вен на изнанках век. Не кати на соседей
сверху – там разве что пёс тоскливо взвоет, почувствовав
приближение безликого, но не проснувшись, хотя и потеряв навсегда –
до рассвета – такую сладкую и желанную сучку. Да одинокая,
выдохшаяся уже стерва в энный раз уронит с прикроватной
тумбочки вазу с вечно увядшими цветами, которую ставит туда
каждую ночь, удивляясь, как это она оказалась на полу каждое
утро. Не гони на ближнего своего – может, он и разговаривает во
сне, но уж вряд ли стихами. Просто слушай эту засевшую в
голове мелодию чудного бархатного голоса, который так не
вяжется с вашей единственной ночью, на исходе которой ты, наконец,
понял, что тебя просто поимели. Слушай и дай ей разбудить в
себе что-то большее, чем просто тоску по несбыточному. Он
крадётся по твоему сознанию, этот варварский голос, легко и
изящно пританцовывая на самом кончике полумесяца, убаюкивая
твои мысли, чтобы уже никто и ничто не смогло вас разлучить
до утра. Не отворачивайся от него, научись же наконец, черт
тебя раздери, принимать подарки памяти!

***

Забудь, выкинь из головы эту лирику. С этой нежной безделушкой ты
вдоволь наигрался, дальше будет только больнее. Открой винамп,
поставь Сладкие Шестнадцать, свет помягче, музыку негромко.
Закрой глаза, предоставь Айдолу рассказать тебе другую
историю. Вспомни кожу той, другой. У вас с ней не было ничего,
кроме минуты ласковой близости в один безлунный вечер,
окроплённый неровным светом красной лампы и зажатого в углу
робкого софита. Вечера, затерявшегося между бокалами дешёвого
азерского бренди с колой. Почувствуй вновь плавную линию шеи,
хрупкий уголок невесомой птичьей ключицы, малюсенькую мочку
такого детского и невинного, как и вся она, ушка, замершую в
нерешительности микролапку на твоей жилистой кисти. Легкими
касаниями перебирай персиковые волоски на атласной
полупрозрачной белой коже, чувствуй биение подрагивающей в
замешательстве голубой прожилки. Делай это так нежно, так легко и так
искренне, как будто за твоими пальцами не стоит бойцовский
клуб, бритва, стекло, кровь на рукоятке зазубренного ножа.
Делай это отчаянно и страстно, задержав дыхание от
изумительности этого хрустального фрагмента, если ты ещё не забыл в
своих скитаниях, что это за чувство.

***

Он каждый раз влюбляется, как будто не было ни одного облома, как
будто не наросла мозолистая шкура шрамов на маленьком
насосике, из последних сил бьющемся в пещеристой плевре. И, возможно
это лишь кажется мне, с каждым разом всё сильнее. И каждый
раз это заходит у него всё дальше, хотя ни разу и не дошло
до воспетых как праздник беллетристами, а на деле
оказывающихся тяжёлым по неопытности трудом лишений девственности. И в
этот раз дело дошло до яростных обнаженных ласк, до игр
подрагивающих пальцев, воспаленных язв губ, зудящих от
удовольствия зубов. Но девочка получила эту роль, ей выпал счастливый
билет. И неделей позже её ждал трап самолёта, уносящий на
долгий год в далёкий Тайвань. И она сделала мудрый выбор. Она
не хотела, чтобы мучился от тоски расставания и лихорадки
подозрений он. Она и сама не хотела мучиться от тяжкого и
едкого чувства вины, которого было не избежать, ибо женщина без
любовника стареет быстрее винограда, а стареть в
девятнадцать, право, рановато. Потому она процитировала ему маму
Макфлая, сказав: «У меня такое чувство, будто я целую своего
брата». Отрекшись от отнюдь не сестринских поцелуев, усыпавших
его лоснящуюся грудь накануне, она причинила ему разовую
боль, избавив от длительных нарывов. Она вырезала любовь, как
вырезают опухоль, во спасение. Или думала, что сделала так.

***

Ок, отложи тактильность до лучших времён, мы к ней ещё вернёмся.
Вспомни ту, с которой у тебя вообще ничего не было. Включи
великую четвёрку. Пусть твоя гитара нежно випс. Пусть. Опусти
натруженные безликим веки бессонного поэта. Ты видишь? Вот
они, сияют из темноты, закручивая, поглощая, засасывая в свои
недра твой взгляд. Эти магические бездонные зелёные глаза.
Смотри в них, смотри, пока их волшебная метёлка не выметет
всякую дрянь из замусоренной холостяцкой обители твоей
неприкаянной души. Расслабься, дай себе утонуть. Ты уже писал об
этом раньше. Однажды такое с тобой уже было, давным-давно, один
раз. Но то была лишь иллюзия. Вот она – живая виртуальная
реальность, не твои домыслы, плотский омут. Дай себе
потонуть, не брыкайся, вода не молоко – в масло не взобьёшь. Это
будет не больно, это по любви. Так любить можно только очень
хорошего человека. Да, ты умеешь любить чисто и свято. Сказать
по правде, только так и умеешь. Комплекс мессии не лечится,
хотя и калечит. Но только хороший человек не предаёт такой
любви, и за это ты любишь его всё сильнее. Так можно любить
только женщину друга. И пусть тебе будет достаточно того
единственного раза, когда она крепко обняла тебя и сказала
«спасибо». Это самое ценное приобретение в твоей коллекции
разбитой Богемии.

***

Дракон создал Авеля, чтобы тот разорвал край в нужный момент, отдав
свою жизнь во имя нового мира. И так бы и было, если бы он
не полюбил Авеля и не наплевал на новый мир, не полюбил
старый. Но дракон в коме, Авель считает, что я его убил, и край
под угрозой. Патовая ситуация.

***

Я снова попал в его лапы. Безликий, влился в моё сознание через
ушные щели, через провалы зрачков, сделав радужки жёлтыми в
который уже раз. Каждый раз надеешься, что ещё не поздно, ещё
можно заснуть, если как следует постараться. Но это
кормушка-поилка дурацкой надежды, которая исчерпала кредит доверия. И
каждый раз, убив два часа на разглядывание изнанки век в
полной темноте, на выслушивание своего дыхания на фоне тишины,
на попытки избавиться от засевшей в голове басовой партии,
ты встаёшь, берёшь инструмент и чапаешь взлабывать на кухню в
нежной сму-джазовой манере, чтобы не потревожить неровный и
нарывающий сон издёрганных и поизносившихся жителей родной
невыносимой панельки. Подобрав пару гамм, изучив аппликатуру
до седьмого лада, найдя все октавы и проиграв всё
вышеперечисленное отнюдь не по одному разу, я задал шаффл и запел
утренний блюз, на тихие усталые звуки которого неуверенно вышла
на кухню подслеповато щурящаяся со сна мать. Потом я
оделся, набил карманы сигаретами и деньгами и вышел в смутный
рассвет консистенции самогонки. Легкая прогулка до Ялтинской,
камушек брошенный в окно, спетый куплет из Зака – ноль
эффекта. Предрассветный сон кармического младенца крепок, чист и
приятен. Вот уж кому плевать на безликого. Ничего, дело
обычное, денежку на телефон, и трезвонить, пока не очнётся.
Предстоит бессмысленный, но важный разговор. Сонный, недовольный
гнусавящий голос, примятые во сне волосы. Долгие сборы, чтобы
встретить самодовольно улыбающегося меня у подъезда и
скитаться по району в поисках кофе, в конце концов
пришвартовавшись на опальной моей кухне. Теперь самое сложное – попытаться
вбить в неуклюжую голову стратегию кадрежа и немного
суровой мужской мудрости. Чушь, конечно. Не сработает. Никогда и
ни у кого не срабатывало. Однако же, нема у меня знаменитого
Сесаровского платка, и потому нарушаем вековое правило и
пытаемся помочь советом.

***

Вопрос: что случилось? Вопрос: почему, и даже за что? Правильный
вопрос: что он не так сделал? Ответ: слишком часто с ней был,
баловал вниманием и обществом. В результате – привыкание и
переход в фазу меблировки. Вопрос: как исправить? Ответ:
никак. Единственный вариант – перспектива дружеского секса.
Правда, есть один грязный приёмчик. Духу-то хватит на такую
подлость? Да где там у него, облажается, как пить дать
облажается. Но с готовностью кивает. Ну, так уж и быть, может и
сгодится попозже, когда повзрослеет. Алгоритм: придти в аэропорт,
подарить обязательно одну и обязательно тонкую розу, молча,
но очень страстно поцеловать в губы, молча отдать честь,
молча развернуться и молча уйти, не оборачиваясь. Всегда
работает. Так, стратегия ясна, теперь немного мудрости. Пойми,
дубина кучерявая, что через год вы будете совершенно другими
людьми. Вы потеряете всё, что вас объединяло, и даже не
сможете понять речь друг друга. Ну да, он понимает. Так и хрен ли
тогда? Ну зачем тебе якоря, дружок? Руби канат, не то Нового
Света тебе не видать. И это он понимает. Но, типа, без
якорей не может. Так и плывёт – с каждого захваченного корабля
забирает якорь. Как накапливается штук пять – кидает в воду и
стоит, пока новый корабль не запалит. Некоторые люди не
понимают, что в жизни надо научиться трём необходимым вещам.
Во-первых, закрывать двери. Во-вторых, закрывать двери на
ключ. И в-третьих, выбрасывать ключ.

***

Он уехал провожать, а я остался пить густой, как смола, кофе. Он
меня не дослушал. На этот раз утро, на этот раз кофе. Но
неизменно в полном одиночестве.

Выруби бдительность

Безликий тепло крадётся по коридору, чтобы не разбудить тех, кому не
следует просыпаться. Я чувствую его приближение, и хочется
вопреки всем своим принципам встать на колени и, сложив
руки, помолиться, чтобы он шёл только ко мне, и никого больше не
настигло это наследие чёрной луны. Я слышу многое. В эти
часы преграда света исчезает из грязного городского воздуха,
она больше не сдерживает свободного полёта звуков, насыщающих
ночь своей особой минималистичной полнотой, заменя дневное
торжество пусть тусклых и пыльных, но всё же красок. Где-то
заливается отчаянным воем брошенная в холодном одиночестве
машина, и пальцы сами собой хватают сотканный из темноты
иллюзорный брелок, чтобы восстановить хрупкую какофонию тишины.
Собаки уже окончили ночную охоту, и теперь их яростный
истеричный лай заменило легкое цоканье маленьких чёрных коготков
по асфальту. Я слышу многое, и это придаёт мне
исключительности, которой я лишён днём, тешит мою гордыню. Ведь я слышу
всё, а меня не слышит никто. Единственным моим слушателем,
преданным группи хрипловатого по-осеннему дыхания остаётся
безликий. Он слеп, но он идёт на звук. Его сверхчувственное
восприятие позволяет ему не только услышать с грохотом падающие
и взлетающие с влажным хлюпом ресницы, но и с точностью
военного локатора определить местонахождение дерзкого грешника.
Но и грешник не промах, он уже готов к встрече. Ум чист и
прозрачен, тело приготовилось к прыжку, нервные нити натянуты
до предела. Шлёпанье босых пяток по липкому линолеуму
отсчитывает последние секунды до точки отрыва, высоко звенят
парящие в дыхании хрусталики инея, и все голоса сливаются в хор,
разом выдыхая одно-единственное, такое страшное и
долгожданное слово: «Пора».

***

Господь покинул нас. Ничего, впрочем, удивительного. Когда кто-то
себя плохо ведёт, его ставят в угол, выгоняют из класса,
отправляют в палату к девочкам без пижамы и даже берут кровь из
вены. Иногда последнее заменяют на клизму, что тоже
неприятно. И всё это страшные наказания. Но есть наказание пострашнее
– на самый крайний случай – оставить человека одного. Когда
ты хочешь кому-то помочь, заботишься о ком-то, опекаешь –
тебя волнует его судьба, и от этого ты можешь на него
накричать, дать в морду, выпороть. А можешь просто уйти. Как
известно, любая женщина верит, что из плохого парня можно сделать
хорошего мужчину. И это фундаментальное заблуждение.
Впрочем, мужчины питают те же иллюзии. И ни к чему хорошему это
никогда не приводит. Самый действенный метод воспитания –
предоставить человека самому себе. Так дедушка учит плавать
внука, выбрасывая его за борт. Когда тебя выгоняют из дома – это
наказание для тебя. Когда ты уходишь из дома – это наказание
для семьи. Оставляя кого-то в одиночестве на его же благо,
ты делаешь нелёгкий выбор. Нет ничего сложного в том, чтобы
денно и нощно до конца дней своих цацкаться с любимым
человечком – так ты удовлетворяешь свои потребности. Но истинная
любовь убеждает тебя, что любимый должен быть сильным, ведь
ты не вечен. Даровать любимому свободу – тяжело и жестоко.
Жестоко по отношению к нему – редко человек выдерживает такое
испытание. И очень жестоко по отношению к себе –
неизвестность хуже смерти, когда ты не знаешь, что происходит с любимым
и не можешь, не имеешь права его оградить. Но только так и
возможно его спасти, дать ему силу. И Господь знал это, как
никто другой.

***

Дракон спал долго, это была кома. Маленькое замкнутое пространство
без искорки света, насыщенное смертным холодом и кошмарами.
Но даже такой дешёвый отдых был ему не по карману. Угроза
надвигалась день ото дня, и у него не было выхода. Он был
обязан проснуться и снова вступить в бой за всё, что так полюбил
за века ссылки в этом убогом мирке.

***

Голоса появляются где-то в отдалении. Сначала ты даже не замечаешь
их появления. Они звучат на самом краю обострившегося в
приступе слуха, не возможно разобрать ни звука, не вычленить и
единого слова. А ты просто лежишь в темноте, заново изучая
такой привычный потолок, на котором тебе известно каждое
пятнышко, но изменившийся непоправимо в одночасье. А они висят
где-то в верхнем углу спальни, и даже не думают приближаться
или хотя бы заявить о своём триумфальном возвращении. Они
скромняги, эти голоса, им не нужно твоё внимание, пока они не
соберутся с силами, чтобы свести тебя с ума. И не подозревая
об их коварных планах, ты не придаёшь им значения, списывая
всё на гул крови в висках. И ничего странного, ведь у тебя
хватает дел поважнее: отчаянно попытаться остановить
пропарывающие со всех сторон на крейсерской скорости твой мозг мысли
и удержать содержимое кишечника, борясь с параличом
сфинктера. И даже заплетающие воздух кислотные узоры не стоят твоего
напряжения. А голоса тем временем собираются в сухо
потрескивающее поле, плотнеют телами, наливаются жизнью, нечаянно
выпитой из вскрытого храпом горла спящего. Они формируются в
пространный, невесомый шар, и не отбрасывают тени. Пока. Их
становится всё больше, они оформляются в чёткие безумные
формы, капля за каплей растекшегося сознания набирая громкость.
Но ты весь поглощён борьбой с уже напавшим врагом, и заход
резервного боевого крыла с фланга остаётся незамеченным. Но
вот они уже собрались с силами, набрали массу и начинают
уплотнение структуры, сжимаясь до размеров твоей головы.
Скрежещущими пауками на тонкой струне спускаются они к своей новой
добыче. Твоё ухо чутко вздрагивает, уловив, наконец, что-то
новое и странное, и ты бросаешь косой взгляд в направлении
звука, но видишь лишь сгустившийся тёплой тенью воздух, и
принимаешь это за очередной визуал, возвращаясь к своему
пуническому сражению. Но стоит тебе отвернуться, как они уже тут
как тут, в твоей голове. Слов звучит столько, что пытаться
разобраться в них кажется безумием. Впрочем, это и есть
безумие. Слова звучат так громко, что бежать от них бесполезно.
Не стоит и пытаться затыкать уши, голоса – внутри.
Единственным способом не сойти с ума остаётся попытка понять, что же
говорят все эти люди. Но также возможно, что эта попытка как
раз и сведёт тебя с ума окончательно. Вот вдруг резко
выделяется мерзкий язвительный голос какого-то старикашки, и ты
слышишь: «Ты должен умереть, мы тебя тут ждём – не дождёмся».
Ледяная дрожь прокатывается по сведённой от напряжения
спине, поднимая бархатные белые волоски. Но полно, сейчас куда
важнее слова той девушки, что признаётся тебе в любви. И вдруг
её голос неуловимо меняется, и склизкие отвратительные
интонации озвучивают: «Ты будешь вылизывать меня всю, ты будешь
пить мой золотой дождь, ты...». «Хватит!». Но крик уже не
поможет, даже если ты заорёшь во весь голос.

***

Он сидел в заполненной наполовину тёплой ванной. Бледное обыкновенно
тело на фоне белой эмали казалось загорелым. Чуть
зеленоватая вода потихоньку стыла, и становилось прохладно. Зажатое в
жилистой руке лезвие чуть подрагивало. Вопрос уже не стоял,
дело было ясное, и решение принялось быстро, легко и
естественно. Ведь нет ничего естественней смерти в расцвете сил.
Оставалось очистить мысли и навести порядок в душе,
очиститься от скверны. Умирать надо с полной отчётливостью, чтобы как
можно ярче запомнить момент, каждую чёрточку этого
грустного лица, в которое он так часто плевал, не оборачиваясь. И
умирать надо спокойно, достойно, с осознанием серьёзности
этого поступка. А успокоиться никак не получалось. Никак не
могла заиграть на лице умиротворённая улыбка, что-то было
неправильно, и эта неправильность рушила напрочь всё
вышесказанное. Взгляд ненароком упал на мобильник. Позвонить ему?

***

Зря ломал себе голову Иван Карамазов, глупо и бессмысленно он сошёл
с ума. И все, кто задавался этим вопросом, поступали не
умнее. Бог есть, это факт. Доказательство последует ниже. Но
упрекать его в чём-то неправильно, и дело тут не в свободе
выбора. Он справедлив, и он есть любовь, но уже давно не слышит
молитвы, потому что он – не с нами. Он не посылал к нам
своего сына, ему не нужно было искупать грехи человечества, он
не давал нам новых заповедей, равно как и старых. Просто один
человек пришёл к нему, догнал его по дороге в иные пределы.
И за это получил силу и мудрость. Всё остальное – его
личные заморочки. Никто не будет нас наказывать, равно как и
поощрять. Нет ни рая, ни ада. И страшного суда – не будет.
Никому мы не нужны со своими страхами, благородством и
милосердием, праведными делами и мелкими грешками. Бог – ушёл. И самое
простое тому доказательство – рок'н'ролл умер. А если
серьёзно, то доказательство нашего одиночества и его
существования и есть наше одиночество. Вы чувствуете тоску? Тоску
чувствует собака, потерявшая хозяина. А потом звереет и начинает
мстить, если не умирает раньше. Разжевывать эту аргументацию
в детское пюре, чтобы всем стало ясно – никто не будет.
Просто подумайте.

***

Шизофрения – это переход фазы одиночества. Работает эта хитрая
штуковина следующим образом. Ты много читаешь, смотришь,
слушаешь. Ты насыщаешься новыми идеями, смыслами, приёмами игры. Со
временем ты выходишь на тот уровень познания, который
доступен немногим. В погоне за истиной ты уходишь с проторенной
тропы, ты всё больше отдаляешься от людей. И вот, пожалуйста:
о чём тебе говорить и с кем, если тебя волнует Кусторица, а
его – футбольный матч. Это первая фаза. Итак, ты остаешься
наедине с собой и безличным искусством, которое никогда не
заменит живой диалог. Чтобы как-то составить себе компанию, ты
начинаешь беседовать сам с собой. Внутренний диалог явление
общее и повсеместное, но когда в нём участвуют два
интересных и разных человека – это уже расслоение личности.
Оставаясь один, ты помногу думаешь, упражняешь свой ум. И
естественным образом думать становится всё легче и приятнее, мысли
ускоряются, становятся сложнее. Появляется достоевская
полифония, но дело даже не в ней. Подобно тому, как вещество
расслаивается на фракции в центрифуге от придания ему большой
скорости, расслаивается на фракции и твоя личность. И вот тут уже
начинаются приступы. Когда ты с кем-то, приступ тебе не
грозит. Он коварный тип, он может долго выжидать, сутками,
неделями, но как-то только ты останешься один – он выскочит из
тени и займётся тобой всерьёз. Люди замечают в тебе
странность, и сами начинают отдаляться от тебя, опасаясь всего
неизвестного. Это вторая фаза. Но господь любит троицу, и согласно
нумерологии, кабале и прочим оккультным дисциплинам, есть и
третья фаза, окончательная. Отдалившись от людей сам,
отдалив их от себя своей неординарностью, ты всё чаще остаёшься
один. А соразмерно учащению периодов одиночества учащаются и
приступы. Твой мозг не вечен, это хрупкий механизм, и вот
рано или поздно нервы сдают, и ты выпадаешь в иную реальность.
В какой-то момент ты понимаешь, что оказался запертым в
собственном внутреннем мирке, и снаружи не доносится ни звука.
Ты не понимаешь, кто ты и где ты, ты не видишь никого
вокруг, и это отнюдь не метафора. Твое сознание впадает в кому. И
никто уже не сможет к тебе прорваться, даже если и захочет,
шизофрения тебя одолела, и теперь ты один навеки. И это –
третья фаза.

***

Я закрываю окно и выключаю компьютер. Меня никто не хотел слушать, а
теперь мне нечего вам больше сказать. Поиск окончен. Меня
больше не ждёт бутылка, не ждёт косяк или дорога. Меня ждёт
нагретая постель, в которой лежит горячий и любимый человек.
Шиза – уволена. И безликий прошлёпал холодными босыми
пятками дальше по коридору.