Проза

Храм Христа Спасителя рос буквально на глазах. И, что характерно, на каждой стадии своего строительства выглядел
законченным таким артефактом. Даже наоборот, чем дальше, тем всё менее и менее законченным ХХС выглядел.

Дело в том, что у Кавильского бородавка на указательном пальце левой руки выскочила. Жил он тогда в Москве,
можно сказать, в полном одиночестве - решил в кои-то веки поставить эксперимент по выживанию. В коммунальной
комнатёшке его, что совсем недалеко от станции метро “Семёновская” не оказалось ни одного электроприбора. Даже
будильника. Значит никакого мяса. Ну, и соли-сахара, заодно. Когда тебя со всех сторон подстраховывает временность
происходящего, стойкое убеждение, что всё проходит, что скоро всё может кончиться, выдержать можно любые
напряги. К тому ж, Кавильский и не особенно-то напрягался. Это потом, постфактум, какие-то отрезки нашей жизни
кажутся нам непроницаемо жуткими, страшными. А пока внутри этого дерьма находишься, пока его, что называется,
порционно потребляешь - ничего страшного. Обыкновенная такая жизнь.

Ну, да, бородавка. Точнее, (так всё же благозвучнее) шипига. Кавильский почувствовал, что под кожей ему что-то
мешается, что-то растёт, подумал, что стекло, как в сказке про Герду, осколок зеркала, весь палец себе расковырял, но
ничего такого не нашёл. Соседи ему попались - сущий ад. Один раз он коробок спичек без присмотра оставил, и тот
свистнули. Во как.

Надо вам доложить, многотрудное это и совсем непростое дело - в одиночку-то, в большом городе промышлять. Стал
Кавильский, как человек проницательный и честный, понимать механизм схождения с ума, съезда, так сказать, крыши.
Всё просто - просто когда человек долго время только самому себе предоставлен, то постепенно, очень незаметно
утрачиваются критерии общежития. Допустим, если один, то можно и кровать не заправлять, и постельное бельё не
менять, и есть одни только полуфабрикаты, до ума их не доводя как следует. Можно хоть во сколько уходить, хоть во
сколько приходить, никто тебя не ждёт, никуда ты не торопишься, не спешишь. Он один раз пьяный пришёл самым
утром, и ничего, лёг, проспался, встал, снова куда-то попёрся.

Жизнь, собственно, начиналась вечером. Первую половину дня он спал, потом хмуро завтракал (?) и шёл куда глаза
глядят. А именно туда, где были хотя бы полузнакомые люди, способные осознать и оценить его неповторимую
индивидуальность. Был такой салон-магазин, где все они собирались, красное вино пили и умные беседы вели. Так
даже можно сказать, что туда самые интересные люди, что в Москве на тот самый момент существовали, и ходили.
Одна незадача, собирались там в субботу вечером. В остальные дни (и вечера тоже) развлекаться приходилось
самостоятельно. Он было к Лёшке ходить повадился, так тот на Бофорский форум свалил. Тогда он затеял эссе про
Бориса Ухананова, и под этим самым благовидным предлогом ходил каждый день на многочасовые репетиции в
бывший кинотеатр “Уран”, где теперь ремонт и реконструкция. И только, понимаешь, он в это самое дело втянулся,
как свалил Борис со своим театром на Эдинбургский фестиваль. И остался Кавильский в таком глухом одиночестве,
что, просто-таки, не продохнуть, а задохнуться можно.

А тут ещё бородавка, шипига, то есть. Кавильский её всё время трогал, пытался грызть даже, прогрызть там дырочку
что ли. Или ещё лучше, от глубокой задумчивости чертил на ней острым ноготком своим каналы как, понимаешь, на
Марсе, свою, значит, Марианскую впадину. Сидит себе на незаправленной кровати, что-то там себе ковыряет, пока не
стемнеет окончательно и можно будет в какой-никакой театр сходить. О, он за эти месяцы стал просто-таки знатоком
всего театрального репертуара. А что - дёшево и сердито. Но только он, понимаешь, в это дело втянулся, как наступил
конец сезона и все театры, один за другим, потянулись на отдых. И то ладно, решил он для себя, не такая это и
особенная радость - современный российский театр. Он, если честно, вообще театр не любил, считал его институцией
мертворождённой.

Одно только обидно: никому про шипигу не расскажешь, никому не покажешь, не посоветуешься, не пожалишься.
Всем до фени, да и марку-маску держать надо.

ХХС, между тем, со всех сторон света видно стало. Купола золотят, прожекторы даже ночью светятся - Кавильский
специально как-то ночью приехал - ба, работают. В дождь! В ветер! Чудеса. Да....

Эта жизнь ещё чем интересна-то была - особыми перепадами дневных температур, из огня да в полымя... После бесед о
метафизическом смысле тех или иных социальных механизмов или воспоминаний какого-нибудь отставного дипломата
о набережных Сены ехал он на свою «Семёновскую», забирался в нищую свою берлогу и слушал как хромой сосед бьёт
свою лысую жену, как шуршат за обоями тараканы, как, капля за каплей, убывает его терпение, его энергия, его жизнь...
Утром он обнаружил, что кто-то из соседей разбавил его растительное масло водой. Получилось как раз поровну -
воды и масла, очень красиво, если задуматься...

Бородавка (точнее, шипига) росла не по дням, и не неделям, а от расстройства к расстройству. Поскольку общее
состояние Кавильского было близко к тихому такому помешательству (он вдруг стал физически ощущать всё
необозримое пространство этого огромного города, который точно волк-волкодав давил ему на плечи), шипига
росла-расширялась постоянно. От нечего делать, Кавильский стал с ней разговаривать. И поскольку всю мерзость
запустения и иронию судьбы она могла наблюдать вместе с ним, то взаимопонимание между ними установилось
полное. Комментируя ситуацию Кавильский изощрялся как мог, дрызгал желчью, брызгал слюной, бородавка только
хихикала и кивала. Её, несмотря на общую неудовлетворительность, всё это устраивало. Даже очень. Через неделю она
уже болтала как заведённая, не давала вставить Кавильскому даже слова, а иной раз и повышала голос. Себя она
называла на итальянский лад почему-то мабене. Это, в свою очередь, устраивало Кавильского, который вообще отвык
от какого бы то ни было общения. Теперь у него появилась кой-какая личная жизнь, свой, сугубый интерес. Теперь он
снова почувствовал себя человеком. Потому как по определению, человеком можно назвать только существо зависимое
и несамостоятельное; и только тот, кто не существует сам по себе может носить это горькое звание, да.

Апокалипсис, как всегда, наступил незаметно. Однажды вернулся Лёшка и они пошли в гости к какому-то писателю,
который, по первой своей профессии оказался микрохирургом. Слово за слово, выпили-закусили. Писатель стал
вспоминать прошлые годы, свои прошлые подвиги и заслуги, достал кой-какой инструмент, стал потрясать ветошью.
Потом заметил у Кавильского его мабене, прыгнул на него как коршун на персиковую косточку, стал совершенно трезв
и серьёзен. Всем как-то и без слов стало очевидно, что больше жизни хочется ему это самое мабене для коллекции
оприходовать, больно уж оно дерзкое и симпатиШное. Кавильский сопротивлялся как мог, но поскольку был в
подпитии, то совершенно не представлял, что творил. А поскольку был он, по складу характера, существом
застенчивым, даже чересчур, то, в конце концов, согласился. Все гости сразу же так облегчённо как-то вздохнули,
потому что пауза эта начала затягиваться, хозяин (а вслед за ним и Лёшик, который чувствовал за неуступчивость
Кавильского некую ответственность) нервничать. Экс-микрохирург поставил Кавильскому укол новокаина, маленький
такой укольчик (Кавильский всё время глупо улыбался, как истинно светский лев стараясь всем показать, что ему не
больно), взял вдохновенно электроиглу, включил прибор, вонзил его жало в. Шипига громко испустила дух. Запахло
жареным мясом. Скажите, а как вы относитесь к шашлыкам? - продолжал быть любезным Кавильский. Но его не
слышали, процесс шёл, что называется, полным ходом. Шипига почернела, сморщилась-съежилась, стала похода на
родинку, на далёкую-далёкую Родину, сонно шевелящуюся в праведном своём сне.

Усталый, но довольный (от общения и вообще) вернулся Кавильский на «Семёновскую» и только тут понял, что
наделал, что по мягкотелости своей натворил. Не с кем стало ему обсуждать события прошедшего времени, не на кого
стало ворчать, не кем восхищаться. Никто не желал ему теперь спокойной ночи, не ждал его похмельного пробуждения,
чтобы напомнить про задолженности в библиотеке. Тишина наступила, тишина на всём белом свете. Один, совсем один
остался паря.

Делать нечего - как-то надо продолжать жить. А не хочется. А не для кого. Понял тогда, что тутошняя жизнь подошла к
пределу, полностью себя, что называется, исчерпала. Что пора, значит, и возвращаться домой. Решение оказалось
принятым, все программы свёрнутыми, и так ему легко стало, так легко и просто, что лёг он, и в счастии
совершеннейшем уснул.

И приснилась ему шипига-покойница. Она, конечно, его решение одобрила, пожелала счастливого пути. И даже не
одним словом его не укорила, ни одним намёком за погибель свою не расплатилась. Вот что значит благородное
происхождение. Перед тем как исчезнуть, начала она его к себе звать: здесь, на том свете, то есть, так хорошо и
приятно. Приходи, говорит, ко мне, я тебя завсегда к себе обратно приму.

Проснулся со странной скованностью в членах, тяжестью и недомоганием, попытался потянуться - не получилось, не
движется ничего, хоть ты тресни. Понял он тогда, что сам в шипигу превратился. В самую, что ни на есть, натуральную
бородавку, на лице на мамином. Как раз над левой бровью.