Проза

Бойцам невидимого фронта

Начало

Продолжение

30 сентября 2007, вечер

Тревога росла, и, чтобы успокоиться, Аполлон Аполлонович включил
стереосистему. Его вкусы были традиционны для семидесятника: пестрому
многообразию современных музыкальных стилей он предпочитал проверенные
временем психоделические эксперименты арт-роковых групп. Под «Pink
Floyd» и «Yes» легко думалось и сочинялось, и даже отечественные
эпигоны глэм-рока не раздражали Аблеухова. С этой музыкой ассоциировались
яркие впечатления молодости, этапы интеллектуального взросления
и первые творческие удачи: «Я видел вчера новый фильм, я вышел
из зала таким же, как прежде, и я читал несколько книг, я знаю
радость печатного слова, но сделай шаг – и ты вступишь в Игру,
в которой нет правил…»

Аполлон Аполлонович был согласен с мнением снобов, убежденных,
что Б.Г. тридцать лет подряд исполняет одну и ту же бесконечную
песню, и что содержание его текстов, в принципе, сводится к «глубокомысленной
бессмыслице», обычно определяемой трудно интерпретируемым понятием
«русский рок» (в чем, по-видимому, и заключался секрет многолетнего
успеха), но он знал также, что если завтра Гребенщиков ненароком
«откинется», те же самые приснопамятные снобы тут же споют осанну
и воздвигнут рок-легенде грандиозный памятник из непотребных мемуаров
и дифирамбов. «Время луны – это время луны; у нас есть шанс, в
котором нет правил…»

Аблеухов плеснул в стакан виски, разбавил напиток содовой, выпил
и задумался. Связь сына с субъектом, причастным к антиправительственной
деятельности, заставляла срочно искать выход из создавшегося положения.
Сегодняшняя видеозапись подтверждала опасения сенатора: от приятеля
сына явно исходила какая-то серьезная опасность, и нужно было
как можно скорее выяснить, в чем именно эта опасность заключается.

Личность незнакомца заинтриговала Аполлона Аполлоновича, и хотя
рассуждения Дудкина больше смахивали на параноидальный бред, что-то
в них все-таки цепляло и тревожило; сенатору показалось даже,
что он побывал на гипнотическом сеансе, так убедителен и уверен
в своей правоте был Колин собеседник. «Какой, однако, дар внушения.
Бесспорный суггестивный талант», – отдал он должное незнакомцу
и достал из портфеля распечатку, подготовленную аналитиком отдела
безопасности. Пролистав «досье», Аблеухов понял, что не ошибся
в подозрениях.

«Неуловимый – псевдоним известного террориста и сетератора
Александра Дудкина. Как профессиональный журналист, Дудкин начал
публиковаться во второй половине девяностых, когда примкнул к
национально-освободительному движению. Печатался в газетах «Русский
порядок», «Родные просторы», «Лимонка» и других право– и леворадикальных
изданиях. В качестве стрингера Дудкин участвовал в боевых действиях
на территории Чеченской республики. В 2001 году под маркой издательства
«Графоман» вышла книга Дудкина «Диктатура крови», в которой он
выдвинул концепцию «собирания белой расы». По мысли автора, в
двадцатом веке белая цивилизация пережила не просто ряд кризисов,
а подлинную гуманитарную катастрофу:

«Вместо того, чтобы укреплять европеоидную идентичность
и строить общий дом, белые люди с невероятной ожесточенностью
истребляли друг друга на полях сражений Первой и Второй Мировых
войн. Как показала история, лидеры национальных государств и вожди
народных революций были не в состоянии оценить степень опасности,
нависшей над белой расой. Так называемый «Третий Мир», инициирующий
сегодня конфликт цивилизаций, тогда еще не заявил о себе в полной
мере, хотя самые чуткие умы и предсказывали скорый и неминуемый
закат Европы. Социальные утопии, как и ожидалось, остались только
утопиями. Колониальный проект рухнул под ударами партизанских
армий. Черная кровь хлынула в самое сердце континента… »

«Что за чушь?» – Аблеухов налил себе еще виски. В очередной раз
перечитывать маловразумительную муть, которой кормятся маргинальные
сетевые доктринеры и квази-философы, было скучновато, и Аблеухов,
почувствовав легкий укол разочарования, брезгливо зашуршал листами.
В динамиках вибрировал высокий, с нереальным отсветом голос: «Но
Вавилон – это состоянье ума; понял ты или нет, отчего мы жили
так странно две тысячи лет?..»

Виски действовал медленно, но верно: тревога развеялась, мысли
стали легче и подвижнее, как летние перистые облака над Невой,
и Аполлон Аполлонович продолжил чтение.

«…Напомним, что путинизм – специфическая форма медиальной
идеологии, получившей мощное развитие в России после Ельцина.
Некоторые внесистемные мыслители уже тогда утверждали, что путинская
ревизия «либеральных ценностей» была вполне закономерным и ожидаемым
процессом, ведущим к синтезу западного дуализма и мессианских
устремлений Востока. Россия, как особое пространство, так сказать,
«метатопос», пересечение враждебных смысловых энергий, абсорбировала
как внешние атрибуты западного образа жизни, так и хаос и необузданность
восточного менталитета. Жестокая азиатчина, проявления и знаки
коей «русский человек в развитии» встречает буквально на каждом
шагу, уживается по соседству с тонкой культурной традицией, навязанной
массовому сознанию восточных славян прагматичными проводниками
европоцентризма. Существует, однако, и другая точка зрения, согласно
которой путинизм стал отечественной версией торжества так называемого
«открытого общества» (сейчас уже невозможно установить, кому именно
принадлежит этот нелепый термин). Истина же заключается в том,
что пресловутое «открытое общество» на самом деле является обществом
закрытым, закупоренным, как бутылка с коктейлем «Молотов». И пока
кто-то дерзкий не поднесет спичку к экзистенциальному фитилю,
герметичное общество будет создавать искусную иллюзию тотальной
свободы выбора, используя немыслимые ранее информативные ресурсы,
о которых такие знаменитые пиарщики, как доктор Геббельс, могли
только мечтать. Говоря иначе, от пафоса герменевтики общество
эволюционировало (=деградировало) к профанациям всеобщего герметизма
или, если выразиться точнее, от желания понимания оно докатилось
до «желания» в чистом виде, интенциональности «самой по себе».
Это состояние получило фиксацию в сакраментальном восклицании:
«Пипл хавает!»

Вообразите себе современного Кандида, простодушно убежденного
в том, что жидкокристаллический монитор его компьютера последней
модели и есть сам Бог, Универсум и бонус с голыми бабами и анекдотами
в придачу. Кандидовы представления о мире ограничены мощностью
провайдера, а восприятие подобно канализационной трубе общественного
туалета, расположенного неподалеку от пирамиды Хеопса. И хотя
до загадки Сфинкса всего несколько метров (достаточно протянуть
руку и потрогать нагретые солнцем древние камни), канализационная
клоака знает только вкус экскрементов, изготовленных в стандартных
желудках среднестатистических туристов, приехавших в Египет из
стран «золотого миллиарда».

Кандид годами не выходит из комнаты, где ест, спит и справляет
естественные надобности, общается с друзьями в чате (в трехмерной
реальности он их, понятно, не встречал), а девушка его мечты похожа
на фиктивную Бритни Спирс, которую он вчера отыскал на соответствующем
порносайте, создатели которого контрафактно эксплуатируют образ
вечно юной поп-звезды Бритни Спирс, которая, в свою очередь, напоминает
куклу Барби, сотканную из мифических предпочтений миллионов мужчин,
мозги которых напичканы пропорциями идеальной девушки, репрезентация
внешности которой сформирована телерекламой женских гигиенических
прокладок (здесь, согласно последним правилам новояза, автор должен
воскликнуть – и восклицает: «ВАУ!»). Порочный круг замкнулся:
Кандид предается безопасному сексу с новейшим имитатором оргазма;
он тихо счастлив, пребывая в полной уверенности, что живет в наилучшем
из миров.

Так, или почти так, выглядит тюрьма герметичного социума,
и независимые умы давно осознали эту глобальную угрозу, разработав
революционные теории преодоления ущербности человеческого мышления,
устремленного в губительную бездну. Цель любого герметизма – свести
все богатство культуры, накопленное веками, к понятию визуализации
(которое кому-то может ошибочно казаться универсальным и даже
спасительным) и, как следствие, скрыть от наблюдателей черную
дыру, ожидающую нас в самом ближайшем будущем. Так опытный голливудский
режиссер прячет банальность и пустоту сценария, переделанного
из забытого всеми комикса, за ослепительной пеленой спецэффектов.
И здесь на выручку масс-медийной империи приходят (сами того не
подозревая) индивидуумы, которые комфорту транснациональных офисов
предпочитают вонь и свободу национальных подвалов…»

В подтверждение своих сомнительных тезисов Дудкин привел цитату
известного культуролога и исследователя масс-медиа:

«Субкультура – особая форма коммуникации, – цитировал
Дудкин, – основанная на некотором нарушении этики конвенциональности,
принятой в данном социуме. Выстраивая собственную идентичность
на нарушении общепринятых (официальных) кодов и норм, при помощи
которых Власть осуществляет трансляцию и навязывание своих ценностей,
субкультура является специфической разновидностью массового сознания,
всегда готового принять новое и необычное, но только в том случае,
если эти новации и эпатаж не угрожают социальному статусу тех,
кто диктует правила игры. Именно поэтому любой реальный, а не
разыгранный по канонам шоу-бизнеса, вызов господствующей идеологии
ставит субкультурный феномен по существу вне закона. С другой
стороны, дискурсы, позиционирующие себя как Власть и Авторитет,
способны к абсорбции самых нонконформистских и взрывоопасных идей…»

Аполлон Аполлонович застыл в недоумении, вдруг осознав, что Дудкин
цитирует не кого иного, как его самого, Аполлона Аблеухова. Наткнуться
на цитату из собственного текста было приятно. «Начитанный, гад!»
– отдал он должное Дудкину, потешив свое научное тщеславие.

«…Следовательно, – делал вывод Дудкин, – субкультурные
явления, обычно рожденные в маргинальных сообществах, рано или
поздно превращаются в часть общей системы, функционирующей как
механизм подавления или профанации любых фактов так называемого
внесистемного мышления. Примеры: порно-арт, постмодернистские
практики, панк-рок, легализация легких наркотиков и т.д. Говоря
метафорически, субкультура «вмонтирована» в Вавилонскую башню
тотального глобализма на правах нескольких этажей, где оттягиваются
и предаются свободной любви законопослушные граждане, которым
обрыдли и наскучили офисные интерьеры…»

В процессе дальнейшего чтения Аполлон Аполлонович поражался не
столько идеям автора, сколько цитатам, которые он приводил в качестве
их подтверждения. По преимуществу это были отрывки из произведений
классиков русской литературы. Только одной репрезентативной выборки
«Серебряного века» было достаточно, чтобы обвинить Дудкина в грехе
неполиткорректности. Аблеухов с сарказмом подумал, что некоторые
пассажи из сочинений, к примеру, Андрея Белого сегодня можно было
бы вполне подшить к уголовному делу, возбужденному за «пропаганду
насилия и разжигание межнациональной розни».

«Так вот кто на самом деле вербует под красно-коричневые знамена
бесноватых юношей, слушающих на досуге группу «Molotov» и публикующих
в рунете расистскую абракадабру, – оценил абсурд культурной ситуации
Аблеухов. – Все-таки патологическая литературоцентричность русского
сознания неизбывна, как дураки и дороги. Кто подсчитает, сколько
неокрепших умов, наткнувшись в вузовской хрестоматии на слово
«панмонголизм», сделали затем «Майн кампф» своей настольной книгой
и отдались псевдо-романтическому пафосу перманентной революции…»

Аблеухов вздохнул и бросил распечатку в бумагорезку, лишний раз
убедившись в том, что живое общение с человеком может быть гораздо
показательнее его текстов, точно так же как косноязычие не всегда

свидетельствует о скудоумии собеседника.

1 октября 2007, ночь

«Однако и спать пора», – решил Аполлон Аполлонович и совершил
все необходимые перед отходом ко сну процедуры: опорожнил мочевой
пузырь, принял теплый расслабляющий душ и облачился в байковую
пижаму. Широкая надувная двуспальная кровать жалостливо приняла
его одинокое стареющее тело. Закутавшись в одеяло до кончика носа,
он свернулся в позу эмбриона и повис над безвременной пустотой.

Дело в том, что в момент перехода от бодрствования ко сну сенатор
всегда видел нечто такое, о чем предпочитал никогда не вспоминать
днем. В его сознании существовала как бы ментальная форточка,
распахнув которую, можно было подглядеть в другое пространство,
– туда, где, образуя клокочущую воронку, роились некие кристаллографические
фигуры, мерцающие точки и контуры, миллиарды звезд и вращающихся
вокруг них планет. Все это он видел не глазами, а центром самой
головы, как будто раскрывалось темя, и обнаженный мозг образовывал
бесконечный коридор, уходящий в неизмеримость.

Невесомый, лишенный всех физических ощущений, кроме зрения и слуха
(или, вернее, того, что их сейчас заменяло), он летел над Землей,
подобно искусственному телеспутнику, запущенному на орбиту, и
как бы сканировал поверхность планеты; при этом он сразу заметил,
что подробно, в мельчайших деталях, видит не только то, что находится
у планеты снаружи, но и то, что спрятано внутри: огромные подземные
империи и бесчисленные энергетические слои, ужасающие шрастры
и занимательные эгрегоры, так что родная и далекая Земля представляла
теперь из себя вовсе не эллипс, а некую умонепостигаемую конфигурацию,
один вид которой рушил все известные человеческие стереотипы о
том, что же такое на самом деле Ад и Рай.

Вдруг он начал стремительно спускаться; видимо, астральное путешествие
близилось к своей цели. Было любопытно, с каким эпизодом отечественной
метаистории он познакомится на сей раз. Он только-только успел
различить вечно подвижные геополитические границы России, как
картина реальности мгновенно увеличилась в энную степень, и Аполлон
Аполлонович оказался на Красной площади в роли очевидца какой-то
величественной церемонии. Парадокс восприятия заключался в том,
что сенатор видел всю площадь сразу и целиком (как будто склонился
над миниатюрной моделью или игрушкой), и в то же время он находился
среди участников действа наравне со всеми.

В ночном небе зловеще рдели рубиновые звезды; у Мавзолея, освещенного
мощными прожекторами, был установлен высокий постамент, как будто
нарочно собранный из грубых неотесанных бревен. Вокруг колыхалась
разношерстная, жаждущая зрелищ толпа.

«Сон», – подумал Аполлон Аполлонович, содрогнувшись от вида множества
изуродованных тел, и тут же получил сильный толчок в спину, опровергающий
слабую надежду на нереальность происходящего. Сенатор оглянулся
и увидел публициста Корягина, с которым когда-то приятельствовал.

– Свои, свои, – дыхнул перегаром Корягин.

– Ну вот, кажется, попали… – прошептал сенатор.

Корягин объяснил:

– Сейчас загубленный дерьмократией народ предателей России вечной
жизни лишать будет…

Плечом к плечу с жертвами расстрела Верховного Совета застыли
онемевшие от горя матери и безутешные вдовы с портретами сыновей
и мужей. Стояли погибшие в Чечне пехотинцы с отрезанными головами
друзей в руках, обгоревшие танкисты и вертолетчики. В тревожном
ожидании холодели убитые в бандитских разборках «братки» и взорванные
в личных автомобилях банкиры. Но особенно поразило сенатора какое-то
бесформенное месиво окровавленных существ; и, всмотревшись повнимательней,
Аполлон Аполлонович убедился, что разлагающаяся масса – это миллионы
абортированных детей (причем многие были уже достаточно крупными,
чтобы родиться, но безжалостные пальцы хирургов лишили их права
рождения по приговору «социальных показаний»).

Все чего-то ждали, и только вездесущие репортеры не терялись:
как ни в чем ни бывало, они следили за развитием событий через
прицелы фото– и видеокамер, и Аблеухов понял, что присутствует
на церемонии публичной казни, репрезентирующей народную мечту
о справедливости (если не «здесь и теперь», то хотя бы «там и
потом»). Неожиданно зазвучала музыка, все захрипели мертвыми ртами:
«Россия, священная наша держава…», и на трибуну Мавзолея вышел
самый обыкновенный человек в неприметном сером костюме, но Аполлон
Аполлонович почему-то сразу понял, что это и есть Яросвет.

Музыка смолкла, и под барабанную дробь на постамент вывели осужденных.
Испуганные, бритые и босые, предатели народных интересов жались
друг к дружке, будто хотели спрятаться от неминуемого возмездия
за спинами товарищей по несчастью.

– Соотечественники! – начал Яросвет, и, усиленный сотнями динамиков,
его голос преобразовался в многократное эхо, пронзившее эфир.
– Мы собрались здесь, в сердце нашей горячо любимой Родины, для
того, чтобы, руководствуясь идеалами русской жизни, вынести приговор
людям, которых сама судьба назначила хранителями священного тела
России. В отличие от оголтелых марксистов, полагающих, будто историей
управляют некие объективные закономерности, мы убеждены, что всякий
человек, достигший верховной власти, несет свою долю исторической
ответственности, и ответственность эта тем выше, чем шире разрыв
между чаяниями народа и личными устремлениями лидеров нации. К
несчастью, эти четверо, – Яросвет указал на осужденных, – не оправдали
исторических ожиданий, и, вопреки возложенной на них миссии, нанесли
непоправимый урон вековым устоям подлинно русского миропонимания.

Аполлона Аполлоновича удивило не только то, что Яросвет изъясняется,
как штатный сотрудник газеты «Завтра», но и то, что лица осужденных
были размыты, и идентифицировать, кому принадлежат туловища, не
представляется возможным. Обвинительная речь была непомерно длинной,
изобиловала массой цифр и фактов и производила крайне тягостное
впечатление еще и потому, что каждое слово оратора толпа ловила
с нескрываемым вниманием и пиететом (в отличие от Аполлона Аполлоновича,
который в какой-то момент перестал воспринимать этот популистский
бред).

– Остается узнать, кого именно наш наивный и добрый народ считает
главными виновниками своих бед и напастей. Напомню, что фамилии
обвиняемых были названы в ходе загробного референдума, посвященного
очередной годовщине начала Перестройки.

Яросвет достал из внутреннего кармана пиджака конверт, раскрыл
его, выдержал паузу и прочитал:

– Мишка меченый!..

– Ураа!!! – радостно откликнулась толпа.

– Эльцин!.. Бориска…

– Даа!!! – еще сильнее возликовала Красная площадь, и, хотя две
другие фамилии заглушил неистовый рев, Аполлон Аполлонович догадался,
что Яросвет выкликнул фамилии Чубайса и Гайдара.

Всемогущий распорядитель церемонии переключил сновидческий тумблер,
и лица отступников стали запредельно четкими и узнаваемыми, будто
вышли из-под кисти художника-гиперреалиста.

– Сейчас будут решать, чего с ними дальше делать: за яйца подвесить
или на кол сажать, – сказал Корягин, и неизвестно, сколько еще
длилась бы эта чудовищная фантасмагория в духе «беллетристического
трэша» а-ля Проханов, но в душе Аблеухова вдруг проснулись атавизмы
задавленной либеральной идеи, за которую, как показала новейшая
отечественная история, не жалко положить и миллионы сограждан,
и он, расталкивая мертвецов, стал пробиваться к трибуне Мавзолея.
Мертвецы падали, как костяшки домино, тут же превращаясь в прах,
а Аполлон Аполлонович бежал и бежал, крича во все горло:

– Россия, ты одурела!.. Ты – о-ду-ре-ла!..

Сзади, не отставая, приплясывал Корягин:

– Одуреть-то одурела, а за плагиат ответишь!..

Внезапно все исчезло, и мгновение не было ничего: существовал
только вневременный мрак, в котором роилось сознание; затем из
хаоса ощущений отчетливо выделилось два, которые, подобно рукам,
нащупывали какую-то форму, напоминающую грязную ванну, до краев
наполненную вонючей и липкой, похожей на фекалии жидкостью; еще
миг, и ощущения заполоскались в этой отвратительной скверне, а
потом как бы приросли к стенкам сосудов и стали тяжелыми, словно
чугун; у сознания открылись глаза, и Аполлон Аполлонович увидел
то, в чем обитает: тело сухопарого, стареющего человека, который
сидел на постели, свесив ноги на ворс паласа.

Аполлон Аполлонович подумал, что все его путешествие – сон, и
как только он осознал это, так сразу же и проснулся: это был классический
образец “двойного сна”. Он не сидел вовсе, а лежал в той же позе,
что и заснул, с головой закутавшись в одеяло, и прислушивался
к тишине; внизу хлопнула входная дверь (видимо, вернулся домой
Коля), и минут через пять в комнате сына загремела депрессивная
музыка, вызвавшая болезненные ощущения в позвоночнике. «Не развивается
ли у меня «tabes dorsalis?»

(Продолжение следует)