Проза

Бойцам невидимого фронта

Начало

Продолжение

Эпизод 3

Какой-то случайный прохожий

Сказал: «Мы все здесь, вроде, свои.

Пути Господни не отмечены в картах,

На них не бывает ГАИ.

Можно верить обществу,

Можно верить судьбе,

Но если ты хочешь узнать Закон,

То ты узнаешь его в себе…»

Б.Г.

1 октября 2007, утро

Всю ночь Коля не спал: вломившись вечером в дом, он сначала шокировал
своим абсолютно отвязным видом опешивших и вроде бы ко всему уже
привыкших охранников, а потом, запершись в своем кабинете, слушал
группу «Nirvana» и пил водку, пытаясь успокоить перевозбужденную
нервную систему (почему-то считалось, что последствия жесткого
«расколбаса» можно подавить при помощи алкоголя и депрессивного
гранжа или хард-рока, сообразуясь со старым проверенным принципом:
клин клином вышибают). Несколькими часами ранее он проглотил два
колесика «экстази», и теперь делал все, чтобы нейтрализовать действие
кислоты.

Водка, однако, помогала плохо: Коля почти не ощущал ее вкуса,
а главное, «огненная вода» как будто утратила градусы. Ожидаемого
отупления не наступало; даже наоборот, казалось, мозг раскалился
настолько, что сейчас взорвется, забрызгав стены кипящей взбесившейся
массой. Коля метался по кабинету, как мультяшный спайдермен, то
и дело ловя в зеркале отражение своего совершенно белого полубезумного
лица.

Наконец его организм догнала одна из тех реакций, ради которых
некоторые индивидуумы и экспериментируют с сомнительными препаратами,
чрезвычайно редко, впрочем, достигая желаемого эффекта: Колю охватил
прилив мощнейшей чувственной энергии, когда по телу проносится
как бы холодный огонь, и всю поверхность эпидермиса пронизывают
мельчайшие иголочки невероятно острого наслаждения (как видно,
именно за этот прибамбас таблетка и получила свое фирменное название,
растиражированное желтой прессой).

Ему захотелось срочно купить проститутку, и он потянулся к ноутбуку,
где было забито несколько эксклюзивных телефонных номеров, но
тут же передумал: из-за окна доносились звуки просыпающегося города,
и на этот раз Коля решил обойтись немецким порно, вакуумной помпой
и мастурбацией; тем более он давно убедился в том, что оргазм
происходит не в гениталиях, а в мозгу. Стараясь не растерять особой
внутренней вибрации, занесенной в кровь и мышцы вместе с «экстази»,
он скинул с себя одежду, включил видео, сел в «вольтеровское»
кресло, стоящее у камина, и предался греху рукоблудия.

Первые же ощущения превзошли все ожидания: его нутро как будто
в десятки раз превосходило размеры физического тела, и эякуляция
рвалась наружу через все имеющиеся на коже поры. Таких потрясающих
оргазмов Коля еще никогда не испытывал (только этот эпитет, донельзя
затертый безбожным использованием в рекламных роликах, в какой-то
мере был способен выразить переживаемое состояние). В течение
часа с небольшим он кончил шесть раз (и это был его личный рекорд!),
превратившись в подлинное чувствилище мира, в некий человекообразный
клитор планеты. Охрипший от воплей, изможденный и счастливый,
он забылся ярким галлюциногенным сном, который и сном-то можно
было назвать с большой натяжкой, скорее, это был «трип», путешествие
в незнамое.

Коля увидел какие-то живые и немыслимо красивые картины, насыщенные
таким плотным и ослепительным светом, что разобраться, что же,
собственно, изображено, было совершенно невозможно, зато сразу
же хотелось раствориться в этих изображениях и остаться в них
навсегда. «Так вот что такое – ничто!» – с восторгом подумал Коля,
мгновенно запаниковал и открыл глаза. Перед ним возникли невыносимо
блеклые очертания комнаты, и он понял, что чуть не умер.

Вдруг щелкнул дверной замок, и в комнату вошел отец, одетый в
шикарный костюм от кутюр, отдохнувший, свежий, надушенный дорогим
парфюмом. На его лице отразились крайняя степень удивления и испуг.

– Коля! Что с тобой?!..

Застигнутый врасплох, Коля вскочил с кресла, плохо соображая,
что же можно предпринять или придумать в свое оправдание, и вместо
того, чтобы быстро накинуть халат, он метнулся к отцу и протянул
заляпанную высохшей спермой руку:

– А?.. Доброе утро, папа…

Следовало признать, что ситуация складывалась безобразная: Коля
замер перед отцом в абсурдной подобострастной позе, выставив напоказ
все свое обессиленное онанизмом «хозяйство».

У порога маячила любопытствующая фигура Семеныча. Аполлон Аполлонович
поморщился, резким движением захлопнул дверь и подобрал с пола
пустую литровую бутылку из-под водки.

– «Матрица», – прочитал он название. – Хмм… Назовут же… Ты что
же, всю бутылку один выпил?

– Нет, – соврал Коля. – Я только допил.

Он суматошно запахнулся в свой бухарский халат и стал бессмысленно
перебирать

вещи на письменном столе.

– Ты меня, Коля, извини, конечно, – продолжил Аполлон Аполлонович,
– но я не просто так зашел. Признаюсь, меня волнует твой образ
жизни…

Он замолчал, неодобрительно разглядывая брошенные на диван силиконовую
маску и металлическую перчатку.

– Скажу прямо, твои знакомства… довольно подозрительные…

– Понимаю, – согласился Коля.

– Так вот. Я сейчас еду… Сам понимаешь, дела… А вечером… Уж ты
постарайся, будь дома. Вместе поужинаем, заодно о делах наших
покалякаем. А обсудить, уж поверь мне, есть что…

Сенатор просверлил сына нарочито строгим взглядом и вышел из кабинета.

Коля подошел к окну и проследил, как отец сел в свой черный бронированный
«Мерседес» и поехал «разводить» государственные проблемы. Сын
вздохнул с облегчением и, внезапно почувствовав невыносимую усталость,
рухнул на диван и отключился. В соседстве с голливудскими причиндалами
выглядело это так, будто вконец умотавшийся на киносъемках статист
спит после напряженной ночной смены.

1 октября 2007, вечер

Позевывая и отсасывая минералку из объемной пластмассовой бутылки,
больше похожей не на емкость для воды, а на надутый и замороженный
в морозильной камере кондом, Коля валялся на диване и пялился
в экран телевизора. Пользуясь функцией «picture in picture» он
смотрел две программы одновременно: информационно-аналитический
проект Владимира Постера «O’tempora, o’mores» и апокалипсическую
передачу Шухерезадова «Momento more» (с некоторых пор ложноклассическая
латынь снова вошла в моду, перекочевав на телеэкраны с выцветших
обложек декадентских сборников позапрошлого «фин-де-секля»). Когда
оба телеведущих появлялись на экране, возникал парадоксальный
смысловой эффект, некий мессидж-кентавр, будто обе говорящих головы
соревновались друг с другом, кто достоин символизировать оральную
ипостась интерактивного симулякра, а кто – анальную.

Постер, как общепризнанный патриарх отечественных масс-медиа,
изо всех своих умственных сил, картавя и получая заметное удовольствие
от чувства собственной значимости, старался соблюсти элементарные
приличия политкорректности (в той ее форме, конечно, которая прижилась
в России), выступая в щекотливой роли своего рода «адвоката Дьявола»,
– если все же согласиться с теми глашатаями истины, что всерьез
считают государство установлением Антихриста. Шухерезадов, напротив,
резал вопиющую правду-матку по живому; нагнетая истерическое настроение
неминуемой катастрофы, он пытался убедить наивный, по его мнению,
народ, что старый миф о добром царе-батюшке и вороватых боярах
не ушел в прошлое вместе с расстрелянной семьей Николая II, а
как нельзя кстати иллюстрирует нынешнюю политическую ситуацию
в стране.

Колю раздражали и нарочито напряженный голос Шухерезадова, и говорящая
фамилия телепаникера, и его бабьи причитания, и все эти риторические
заклинания типа: «Дайте пленку», «Остановите музыку, пожалуйста»,
«А теперь – самое страшное», но Коля продолжал синхронизировать
передачи, видя в этом сочетании забавный и остроумный контраст.
У Постера сохранился легкий акцент, и Коля подозревал, что дома,
вне публики, Постер говорит по-русски безупречно чисто, находясь
же в телевизоре, специально эксплуатирует ностальгические атавизмы
советского мышления, больше доверявшего подрывному «Голосу Америки»,
чем родному «Маяку». Коля вспомнил, что на этой же шизофренической
особенности восприятия «гомо советикус» строилась вся вещательная
концепция раннего НТВ: когда телеканал рассказывал о событиях,
происходящих в России, рождалось устойчивое ощущение, что находишься
не внутри страны, сидя на шатком продавленном кресле у табуретки
с постным борщом, а где-то далеко за границей; и даже жаргон,
которым пользовались журналисты, воспринимался не как русский,
а как подстрочный и не очень качественный перевод с английского.

В свою очередь, образ страны, который тщательно конструировал
Шухерезадов, производил удручающее впечатление. Немытое и дышащее
перегаром население слонялось по помойкам среди унылых крупнопанельных
хрущоб и поминало всуе Чубайса, в то время, как пронырливые инородцы
делали все возможное, чтобы загубить последние завоевания развитого
социализма. Леса нещадно вырубались, поля зарастали бурьяном,
трубы давали течь, а несчастный народ дичал в ожидании ежемесячной
подачки, эквивалентной сумме, которую западный безработный получает
за несколько часов напряженного ничегонеделания. Душераздирающий
рассказ о забулдыге-матери, продавшей педофилам свою малолетнюю
дочурку, поражал своей обыденностью. Было вообще непонятно, как
местные дикари, когда-то, судя по всему, переселившиеся сюда с
острова невезения, о котором пелось в известной советской песне,
могли обогнать зажравшуюся Америку, запустив в космическое пространство
ракету с Гагариным.

Вернулся домой отец, и Семеныч, вкрадчиво постучав в дверь, позвал
Колю ужинать. В столовой уже ждал сына переодетый в домашнее Аполлон
Аполлонович. Он находился в приподнятом настроении и воодушевленно
потирал руки: видимо, во всем окружении президента сейчас царило
нечто вроде государственной эйфории. Коля нехотя доплелся до стола,
сервированного на две персоны, и сел, выдавив из себя дежурное
приветствие. Аппетит отсутствовал, а предстоящий разговор с отцом
не сулил ничего хорошего.

Тем не менее, вид стола, как будто сошедшего с обложки фолианта
о вкусной и здоровой пище, ободрил Колю. На этот раз Аполлон Аполлонович
(обычно предпочитавший восточную кухню), влекомый только ему одному
понятной причудой, заказал повару меню среднестатистического советского
ресторана. Большое блюдо с селедкой под шубой, жестянки с заливной
рыбой, вазочки с непременным «оливье», сочащаяся свежестью мясная
нарезка и другие гастрономические радости внушали оптимизм и веру
в светлое будущее. Впрочем, по-настоящему заманчиво выглядел сервировочный
столик, на котором разместилась батарея разнообразных бутылок
на самый взыскательный выбор, венчающих застолье и как бы призывающих
толкнуть тост за победу коммунизма в отдельно взятой семье.

Коля налил себе водки «Финляндия»; Аполлон Аполлонович предпочел
«Столичную» в экспортном варианте.

– Коля, спиртным сильно не увлекайся. От тебя и так перегаром
за версту несет, – напомнил сыну об утреннем инциденте Аблеухов-старший.

В ответ Коля промычал что-то невнятное и, словно опровергая любые
оправдания, залпом хлопнул рюмку и сразу налил еще.

– Под такую закуску и нажраться не грех, – родил он один из тех
бездарных каламбуров, которые являются исключительной заслугой
полисемантической природы языка. – Как будто снова в детство попал.
Надоел этот вечный «фаст-фуд» из шавермы.

Аполлон Аполлонович обиделся:

– Когда это ты, Коля, шавермой питался?..

В последнее время сын держал себя с отцом нарочито развязно; не
гнушался использовать нецензурную лексику, и если не дерзил открыто,
то противоречил почти во всем, о чем заходила речь; при этом Аполлон
Аполлонович признавал за сыном бесспорные умственные способности:
в прежние годы они часто вели за обеденным столом бурные дискуссии,
сдобренные алкоголем, обсуждая актуальные проблемы современной
культуры.

– Ну как там ваша премия? – спросил Коля только затем, чтобы что-то
спросить, отвлекая отца от главной темы предстоящего разговора.

– Премия? Продвигается, – воодушевившись, подтвердил Аполлон Аполлонович.
– Буквально сегодня с Топорковым мнениями обменялись.

– И что?..

– Осталось название придумать, а спонсора уже нашли.

– Какой-нибудь очередной водочный король?

– А ты как думал? Русская литература все-таки…

– И кто на этот раз подписался? Наш Смирнов или ихний?

– «Neмирoff»…

– Оригинально! Какой поворот!.. – продолжал свой легкий стеб Коля.
– Так зачем далеко ходить? Назовите премию «Война и мир». С Немировым,
кстати, хорошо рифмуется…

– «Война и мир» – слишком пафосно, да и плагиатом попахивает,
– не согласился Аполлон Аполлонович, который действительно не
на шутку увлекся новой затеей: учреждением литературной премии,
которая могла бы составить серьезную конкуренцию «Букерам» и прочим
«национальным бестселлерам».

– Ага, – Коля перешел к горячему. – И какова концепция проекта,
его, так сказать, кардинальная идея?

– А идея такова, что будем привечать все самое амбициозное и новаторское,
– поделился планами Аполлон Аполлонович. – Экстрим, если угодно.
Но с учетом лучших достижений мэйн-стрима.

– А так бывает?

– А почему нет? – было очевидно, что сенатор готов к полемике.
– Пора ввести концепт маргинальности текста в широкий культурологический
контекст.

– Ты же знаешь, – сказал Коля, – что я весьма скептически оцениваю
самочувствие русской словесности.

– Ну извини. Другой русской словесности у меня для тебя нет, –
ответил Аполлон Аполлонович, перефразировав известный сталинский
афоризм.

– И не надо, – парировал Коля. – Я как-нибудь пока переводами
перебьюсь. Буду Мураками с Уэльбеком перечитывать. А то у нас
что ни роман, то вялая бодяга. Либо невменяемая аллегория на пятьсот
страниц, которую преспокойно можно в короткий рассказ втиснуть.
Надоели эти бесконечные интеллигентские сопли. Исповедь импотента
и прочая муть…

Водка вернула Коле утраченную было инерцию отрицания:

– Драйва нет! Нет драйва!.. И уже никогда не будет. Разве можно
конкурировать с кинематографом или выпуском новостей?.. – выкрикнул
он с каким-то неподдельным остервенением. – Все! Аллес!.. Телесериал
сожрал витальность романа как жанра.

– Это распространенное заблуждение и только, – спокойно отреагировал
на реплику сына Аполлон Аполлонович. – Никакой смерти литературы
нет, и быть не может. Просто сейчас все мыслящие литераторы находятся
в поисках художественной формы, адекватной нашей технотронной
эпохе.

Интеллектуально возбудившись, сенатор почти утратил интерес к
ужину; у Коли же наоборот вдруг проснулся зверский аппетит и,
слушая отца, он сметал со стола все подряд.

– Чего не достает сегодня литературе? – с пафосом вопрошал Аполлон
Аполлонович. – Настоящей силы обобщения. В чем-то ты, Коля, конечно,
прав. Гламурный журнализм уперся в фасон модных трусов, и дальше
базаров, подслушанных на клубных тусовках, не движется. Художники
копаются в своих козявках или в интимной анатомии партнеров по
групповому сексу. Но будущее все равно за виртуальным реализмом.
Так я это называю…

Коля смачно рыгнул:

– Это как?

– Вот увидишь, скоро появится совершенно новый жанр, синтез традиционной
словесности и телесериала. Тенденция, как говорится, налицо. Это
можно определить как сдвиг в восприятии условности искусства.

– Да?.. – заинтересовался Коля. – Что ты имеешь в виду?

– Помнишь клип группы «Любэ». Там еще менты на «Улице разбитых
фонарей» Расторгуева арестовывают, а потом все вместе водку едут
пить…

– Ну и?..

– Ну и происходит полнейшее смещение реалий, замещение вымысла.
Понимаешь, они встречаются на какой-то принципиально иной территории.
И, главное, ясно, что эта территория существует только в телевизоре.
Однако цель достигнута: подавляющее большинство, как всегда, не
замечает подмены. Этакий «нон-фикшн микс». В мозгах телезрителей
– диффузия смыслов…

– Как же, помню, читал у кого-то из эпигонов структурализма. Еще
термин такой лингвистический, – наморщив лоб, подхватил мысль
Коля. – А! Альтернативная референция.

– Аномальный денотат, – поправил сына Аблеухов-старший. – Или,
в терминах Барта, вторичная семиологическая система.

Аполлон Аполлонович встал из-за стола и зашагал по комнате:

– Представь. Покупаешь электронную книжку, а внутри – увлекательная
история про становление и распад современной русской семьи. Сага
о супругах Стриженовых… Уже сегодня людям, рыскающим по Интернету,
вымышленные персонажи до фени. Куда интереснее собирать слухи
о героях из телевизора.

– Запатентуй идею, пока не сперли, – язвительно заметил Коля,
приканчивая фаршированный грибами помидор. – И про саундтрек не
забудь. Только какая же это тогда литература? Это видеокомикс
с субтитрами, а не роман.

– Так в этом-то и заключена телеология историко-литературного
процесса! – не обратив внимания на издевку, теоретизировал Аполлон
Аполлонович. – По существу, человечество вновь возвращается в
сакральные времена, когда словесный текст был всего лишь комментарием
к происходящему. Просто теперь события будут исполняться на ином
технологическом уровне. Это естественно. Раньше писали на глиняных
табличках, сегодня набивают текст на компьютерной клавиатуре.
А онтология невыдуманных героев придаст вымыслу подлинно эпический
размах… А что может быть аутентичнее эпоса?

В Колиной голове промелькнули десятки мужчин и женщин, ежедневно
торгующих фэйсом на телевизионной ярмарке тщеславия. А Аполлон
Аполлонович продолжал развивать свою теорию:

– Ну и пусть себе кривляются в утреннем эфире, изображают радость!
И пусть на их лицах играет бесподобный блеск электронной обработки!
Ну, чем не персонажи мыльной оперы? Но главное, они роднее и понятнее,
чем любой сосед по лестничной площадке. То есть в их экзистенции
содержится живой парадокс: они и как будто рядом, за стеной…

– За стеклом, – вставил Коля.

– …И одновременно обладают всеми качествами фикции. А без фикции
искусство не воспринимается как правда. Все эти «объекты» постмодерна,
писсуары в музеях – вещи для избранных, а плебс желает… как бы
это получше выразиться, мм-м-м… глянцевых банальностей...

– Скажи проще – попсы, – подсказал Коля.

– Не то что попсы, а… новой имагинации, – наконец нашел более
или менее точное определение Аполлон Аполлонович. – И не важно,
о чем идет речь: о политике или об искусстве. Если хочешь настоящего
успеха, должен уметь ублажить плебс. На этой «угадайке» некоторые
пиар-конторы миллионы срубают.

– Так ты хочешь сказать, что в шоу-бизнесе и политике действуют
одни и те же законы? – спросил Коля.

– Не совсем. Но об этом поговорим в другой раз… Вот что, Коля…

Отужинав, они переместились в курительную комнату. Соблюдая все
тонкости ритуала, Аполлон Аполлонович с удовольствием раскуривал
гаванскую сигару. Коля ограничился обычной сигаретой и чашкой
черного кофе. Оба сидели на большой кожаной тахте в форме буквы
«S» и молчали. Наконец Аблеухов-старший нарушил тишину:

– Сынок, часто ли у тебя бывает… мм… тот?..

– Кто, папа? – прикинулся идиотом Коля.

– Ну тот, как его… молодой человек?

– Молодой человек? – продолжал играть в непонимание Аблеухов-младший.

– Вчера к тебе приходил, – напомнил отец.

Отпираться не было смысла:

– Ааа… Саша?.. Дудкин. Так себе, заходит иногда.

– Чем он занимается?

– Он? Свободный журналист.

– Стрингер, значит?..

– Вроде того…

– Где печатается?

Коля напрягся, вспоминая названия газет, которых никогда не читал:

– «Совершенно секретно», кажется… Или «Версия»… – он осклабился,
потирая внезапно вспотевшие ладони.

– Ну-ну… – Аполлон Аполлонович знал, что Коля лжет, но не стал
рушить зыбкое душевное равновесие; взглянув на часы, он встал
с дивана. – Ладно, спасибо за компанию. Пойду, поработаю еще немного…
Почитаю. Может быть, попишу…

– Доброй ночи, папа.

– Доброй ночи, сынок.

Стемнело, и Дворцовая площадь приобрела фантастический вид: мощные
прожекторы, установленные по периметру, отслеживали броуновское
движение толпы, над которой развивались красные, черные и черно-желто-белые
полотнища. Зимний дворец, упакованный в защитный полиэтилен, был
похож на произведение искусного кондитера, приготовившего роскошный
торт на корпоративную вечеринку, гости которой напились раньше
времени, надебоширили, наблевали на столы и заснули в подсобных
помещениях.

Митинг Комитета-2008 приближался к своей развязке, и густая полупьяная
толпа гудела в ожидании чего-то большего, чем просто слова. У
Александрийской колонны жались усталые и охрипшие организаторы
акции. Они уже несколько раз перевыполнили обязательную программу,
составленную из обвинительных филиппик и ревлозунгов, так что
товарищей по борьбе развлекали начинающие свою митинговую карьеру
горланы-гловари. Некий юноша, явно косящий под раннего Маяковского,
гневно рубил воздух корявыми, но искренними виршами: «…Годзилла
революции грядет – придет в Москву, протопав полпланеты. Поднимет
хвост, и сверху в Кремль насрет, зальет говном дворцы и кабинеты…»

Сразу в нескольких местах вдруг вспыхнули высокие костры, и в
небо тут же, словно по радиосигналу, взмыли милицейские ракеты.
Вооруженные прозрачными пластиковыми щитами и резиновыми дубинками,
омоновцы сомкнули ряды и начали медленно теснить митингующих,
в то время как над площадью несся ломающийся голос, усиленный
десятком концертных динамиков «Marshall»: «…На Краснопресненской
разрушит Белый дом и, выгребая полными горстями, начнет топить
в Москва-реке потом чиновников с их потными блядями…»

Коля оторвал взгляд от телеэкрана, вспомнив исторические кадры
октября 1993 года, где пожилые и плохо одетые люди с синими дегенеративными
физиономиями неистово лупили молоденьких милиционеров из оцепления,
– эти кадры, вперемешку с пафосными комментариями Звенидзе, крутили
всю ночь накануне танковой атаки на Белый дом, а затем маниакально
повторяли всю следующую неделю, отвлекая оцепеневших в ступоре
гиперборейцев от творящегося на их глазах государственного беспредела;
и пока из обуглившейся коробки парламента вывозили трупы, а на
лацканы особо отличившихся офицеров-танкистов вешали цацки, Коля
видел разбитые в кровь лица пролетариев, слышал визг коммунистических
старух и буквально физически чувствовал дрожь изуродованных пальцев
пухлой культяпки Ельцина, насильно выведенного из состояния запоя
ради нескольких минут публичных оправданий.

Сегодня все было иначе: режиссер телетрансляции предпочитал не
случайные кадры, а продуманные «крупняки», стараясь уловить настроение
митингующих, – и в глазах протестантов не было той серьезной обреченности,
которая владела защитниками Верховного Совета, а жила и пульсировала
веселая уверенность в том, что все будет «окейно», как будто собравшиеся
на площади люди сознательно придуривались и играли заранее отведенные
им роли, участвуя в каком-то до неприличия затянувшемся флэш-мобе.

«Надо бы сходить, посмотреть, что там на самом деле происходит»,
– решил Коля. – «Тем более, и Соня наверняка там…» Он натянул
свои самые поношенные джинсы, спортивную куртку с капюшоном неопределенного
цвета и старые кроссовки.

От Невы, как обычно, тянуло влажной прохладой, и Коля вновь поразился
тому, как резко меняется масштаб событий, когда оцениваешь их
не через искажающую линзу телеприемника, а живьем. Толпа оказалась
вовсе не такой густой и монолитной, какой представлялась всего
несколько минут назад на экране телевизора. Она напоминала вовсе
не авангардный отряд армии, наступающей по всем направлениям,
а скорее бивуак разгромленного накануне наполеоновского арьергарда.
Одетая в джинсовую униформу молодежь вяло тусовалась у искусственных
костров, на поверку оказавшихся обычными газовыми горелками, заблаговременно
доставленными на площадь и теперь аккуратно зажженными: газ сгорал
бесшумно, не оставляя дыма.

Еще больше Колю удивило наличие чистеньких девушек с одинаково
смазливыми личиками. Они сновали среди протестантов и предлагали
бесплатные сигареты и выпивку. Одна из девушек приветливо улыбнулась
Коле и сунула ему в руку красную пол-литровую бутылочку легкоалкогольного
напитка «Коктейль Молотов-клюква». На обратной стороне от этикетки
воспроизводилась карта-схема, изображавшая наступательную операцию,
в ходе которой была прорвана блокада Ленинграда. Коля отвинтил
пробку и отхлебнул содержимое бутылки. Дешевый лонг-дринк быстро
растворился в желудке, тотчас вернувшись назад вкусом суррогата
и изжогой. Какой-то юноша, судя по виду, недавний провинциал,
усевшись прямо на брусчатке, бренчал на гитаре и пел неуверенным
гнусавым голосом: «…Так сидя здесь между Востоком и Западом, имея
все, что обещано нам…»

Несколько человек молча слушали самодеятельного исполнителя, курили
и сплевывали себе под ноги. Пиная мусор, Коля дрейфовал параллельно
Неве, и симультанное состояние толпы придавало его спорадическому
движению форму причудливого зигзага. В мозгу, как занозы, застревали
случайные обрывки разговоров, звучащих на разных наречиях, некоторые
из которых Коля автоматически переводил на родной язык; слипаясь
и наслаиваясь друг на друга, фразы превращались в безумный диалог
о судьбах мира:

– …И все же русские – странные люди. У них неотроцкисты и ультраправые
вместе водку пьют и правительство ругают. Загадочная славянская
душа…

– …Да нет. Просто общий объект ненависти имеет гораздо больший
онтологический статус, чем какие-то там политические разногласия.
Ведь в России нет партий в европейском понимании, а есть Власть
и класс опущенных, которые эту власть дружно ненавидят. И совершенно
неважно, под какими флагами. То есть не исключен вариант, когда
юноша с ярко выраженной еврейской внешностью в обнимку с юным
нацистом на одной баррикаде умирать будут, распевая гимн Советского
Союза или «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…

– …Верю, сбудется пророчество Ницше, и Германия будет прирастать
Россией. В нынешнем веке прусский порядок и русская душа еще явят
миру новый европеоидный синтез…

– …То есть грядет очередной Великий Рейх?..

– …А иначе – Апокалипсис. Черная кровь сожрет старую добрую Европу.
И вот тогда действительно… настанет период нового варварства.
Уже сегодня все симптомы налицо: рэп, хип-хоп и сплошной обезьянник
по ТВ…

– …Однако, тут и гитлеризмом попахивает…

– …А что? Стратегически Гитлер мыслил верно. Вот только методы
подкачали. Французы Алжир просрали. Скоро в Париже вместо Нотр-Дама
мечеть торчать будет. Китайцы Сибирь заселят. Эти европейцы яйцеголовые
еще не понимают, в какую жопу влезли со своей ебаной политкорректностью.
А Ле Пен-то не вечен…

– …Да не волнуйся ты так! Россия вообще все на свете проебала,
и ничего – живем. Сидим вот тут, водку жрем…

Коля и не заметил, как снова вышел на набережную; здесь было довольно
пустынно, а редкие пешеходы спешили исчезнуть, с тревогой озираясь
по сторонам; фонари многозначительно подмигивали, и сразу начинало
казаться, что мигинг – это только гигантская галлюцинация, порожденная
сознанием шизофреника, и Коля не мог не обратить внимание на одинокую
молодую женщину, которая, опираясь на гранит ограды, задумчиво
всматривалась в пространство Невы.

Коля, изображая интуриста, загипнотизированного открывшимся великолепием,
застыл в двадцати шагах от незнакомки, украдкой изучая ее стройную
фигуру. Что-то неуловимо знакомое мелькнуло в ее облике, и в следующий
момент рецепторы близоруких глаз послали памяти необходимый сигнал,
и Коля понял, что видит Соню Лихутину. Минут пять он просто тупо
глядел в черную Невскую воду, не зная, как вести себя дальше:
в мозг ударила гремучая смесь адреналина, старой обиды и так до
конца и не вытесненного полового влечения.

Девушка явно кого-то ждала, и Коля решился. Воровато оглядевшись
вокруг, он, стараясь действовать как можно быстрее, вытащил из
рюкзака силиконовую маску, по-армейски ловко, будто это был противогаз,
натянул ее на череп, на руку надел металлическую перчатку, хищно
клацнул торчащими ножами и бесшумно, словно призрак, приблизился
к Соне.

Каштановые волосы красиво развевались на ветру, и Коля вдохнул
терпкий, незабываемый запах, так сильно волновавший его совсем
недавно, а сейчас совершенно сбивший с толку. Он беспомощно мялся
рядом, переступая с ноги на ногу, и не нашел ничего более оригинального,
как просто ткнуть девушку в выпуклость ягодицы, тихо позвав:

– Соня… Это я…

Она обернулась.

Ни испуг, ни удивление не отразились в ее мстительно блеснувших
глазах.

– Ага!.. Вот и попался!.. – крикнула она торжествующе, выхватила
из кармана газовый баллончик и пустила в маску обильную слезоточивую
струю.

В отличие от противогаза, маска не могла служить надежной защитой,
и Коля, как ошпаренный, заметался по тротуару.

– Сюда! Сюда скорее… – громко позвала Соня, и из микроавтобуса,
неприметно припаркованного неподалеку, выскочил видеооператор,
на ходу снимая происходящее, при этом неизвестно откуда возникший
осветитель направил на героев мизансцены яркий свет телевизионного
софита.

Коля понял, что, как последний лох, попал в обычную журналистскую
засаду; Соня же работала под «живца». Осознав это, он не сдержал
досады:

– С-с-сука!.. – прошипел он, растирая ядовитые слезы по щекам.

– Ах ты так?!. Получай, подонок!..

Девушка, по-каратистски вывернув ногу, ударила Колю в живот, и
он, побледнев от боли и неожиданности, упал на панель.

1 октября 2007, ближе к полуночи

Аполлон Аполлонович удобно устроился за рабочим столом и, отхлебывая
чай с лимоном, знакомился со свежей телепродукцией, высвечивающейся
на мультиэкране. Проекты, позиционирующие себя как авторские и,
значит, в меру независимые, вовсю комментировали последние события.
Мадам Конягина, полноватая молодящаяся тетка с фиолетовым панковским
хайером, пяля обильно накрашенные глаза и внешне сильно напоминая
веселую попугаиху, привычно стебалась в виртуальной студии, выдавая
давно протухшие остроты за изысканные словесные кушанья:

– В Питер приперся сброд со всей Европы для того исключительно,
чтобы устроить на Дворцовой площади дебош. Ну и что?.. – мучилась
риторическим вопросом Конягина. – Несколько совсем невменяемых
отправили в обезьянник, остальных же организованно погрузили в
автобусы и отвезли на окраину, где их ждал специально подготовленный
палаточный лагерь вкупе с халявной водкой и закуской…

Аполлон Аполлонович хорошо помнил Конягину еще с московских тусовок
начала девяностых, на которых она удачно прикидывалась продвинутым
культурологом, а потом бросила это гиблое дело и занялась саморекламой.

Другой толкователь общественных сновидений, похожий на умного
преданного пса, стараясь не отстать от востребованных тенденций,
будто продолжал спич Конягиной:

– …Единственное, на что сподобилась интернациональная шалупень,
это расхерачить несколько витрин на Невском, перевернуть пару-тройку
автомобилей, беспечно припаркованных неподалеку от эпицентра событий,
да намалевать на Александрийской колонне магический термин из
трех букв (понятно, что это отличилась уже шалупень отечественная),
– и «пес» тут же подтвердил свою мысль короткой кукольной постановкой;
в ней участвовали бездарно окарикатуренные депутаты ГосДумы и
некоторые члены правительства, на осмеивание которых не распространялось
какое-то негласное табу.

В ответ на увиденное в сознании Аполлона Аполлоновича вспыхнул
мыслительный ход, и он быстро набил его на клавиатуре:

«Тут, понимаешь, какая штука. В любой компании всегда
были штатные остряки, которые регулярно устраивали перфомансы
в своем кругу. Но потом появилось телевидение, и все эти поверхностные
люди дружно переместились в КВН. А сейчас это самое востребованное
качество: хохмить в телеэфире. Вот поэт Вишневский и светится
на всех тусовках, из года в год повторяя одни и те же глупости…»

Тут внимание Аполлона Аполлоновича привлек «Дневник происшествий»,
выходящий на шестом канале:

– …Сегодня снова дал о себе знать еще один персонаж, внесший смятение
в умы петербуржцев. Вылазку «в люди», вторую по счету, совершил
гибрид президента Путина и голливудского страшилы Крюгера. Детали
– у Варвары Соловьевой.

Стендап:

Вот здесь, на Дворцовой набережной, не далее как полчаса назад,
неизвестный, которого острые на язык журналисты уже успели окрестить
«Фредди Пу», напал на поп-звезду Соню Лихутину. Певица сумела
оказать нападавшему сопротивление при помощи газового баллончика.
Фредди Пу скрылся бегством. Сейчас вы увидите эксклюзивные кадры,
которые снял наш видеооператор, случайно оказавшийся на месте
происшествия.

Лайф.

На пленке: Фредди Пу убегает от преследующего его видеооператора.

Корреспондент (за кадром):

Несмотря на скопление людей, участвовавших в митинге, и усиленные
наряды милиции возмутителю спокойствия удалось исчезнуть. Его
следы затерялись где-то в районе Английской набережной. Соня Лихутина
от комментариев отказалась, не исключая при этом, что в ближайшие
дни Фредди Пу продолжит свои психические атаки…

Аполлон Аполлонович почувствовал зуд вдохновения, достал лист
бумаги и свой любимый «паркер». Название заметки родилось само
собой:

Феномен Фантомаса,

или

Психовик разбушевался

Для выкормышей советского кинопроката (а их в нашей стране,
как ни крути, большинство (правда, несравненно более подавляющ
процент тех, кто стал имбицилованной жертвой Гостелерадио (так
что зомбирующий эффект нынешнего телеагитпропа вполне предсказуем,
и не зачем делать круглые глаза, изображая праведное непонимание,
когда очередной партийный фантом власти вылупляется в дебилизаторах)))
– Аполлон Аполлонович перевел дух, закрывая синтаксическую матрешку,
и продолжил. – Так вот, для них, выкормышей и жертв, легендарный
Фантомас, в лучшем случае, ассоциируется с известными французскими
комедиями, где несравненный Жан Маре соревновался в глупоумии
с любимцем домохозяек и люмпенов Луи де Фюнесом, в худшем же –
вспоминается советский детектив, в котором симпатичный старикан
Аниськин ловит местных алкоголиков.

Между тем, для западного обывателя Фантомас был и остается
первой и главной ласточкой новой эпохи, в которой какой-нибудь
Спайдермен успешно конкурирует с Усамой бен Ладеном, и еще неизвестно,
кто из этих героев более реален: мифический Усама или успевший
сродниться с детворой Спайдермен. Однако, обладая некой собирательной
«пустотелостью», уникальной «никакойностью» и настойчивой суггестией,
в творческом плане Фантомас, конечно, превосходит своих более
юных коллег типа Бэтмена или Пикачу. Если изрекать наукообразно
(реку!), Фантомас – это своего рода «лекало», целиком виртуальный
субъект, способный вместить в свой призрачный «состав» любые индивидуальные
черты, любые сюжетные подробности, любую, даже самую умопомрачительную,
историю.

Рождение Фредди Пу – яркий и, надо добавить, не единственный
тому пример, образчик социальной пародии и демонстративной (до
неприличия и обвинений в экстремизме) политНЕкорректности, больше
смахивающей на элементарное хулиганство.

Симптом показательный.

Поколение с Интернетом вместо мозга отрывается от своих
мониторов и чешет по осенним улицам в наркотическом угаре, как
какой-нибудь Мэрилин Мэнсон, только в отличие от вышеназванного
проповедника последней версии музыкального сатанизма, Фредди Пу
живет не в видеоклипе, а в городе-герое Петербурге, и рискует,
еще как рискует…

Так и видишь, как группа бритоголовых борцов со всяческой
нечистью натыкается в подворотне на нашего Психовика, и, спустив
с него джинсовые портки, дает заигравшемуся шутнику урок подлинной
политграмоты. Надо думать, живописные следы мотоциклетных цепей
на нежных ягодицах надолго отобьют у всех новоявленных «акционистов»
(или тех, кто по недоумию считает себя таковыми) желание пугать
нормальных людей непристойными намерениями в– и силиконовыми гандонами
на– отмороженных еще в раннем детстве головах.

Весьма довольный собой, Аполлон Аполлонович допил свой чай и с
чистой совестью отправился в туалет, прихватив пахнущий типографской
краской номер «Пушкина». Комфортно устроившись на аристократическом
унитазе с подогревом и мягкой спинкой, он ревниво зашуршал страницами,
набитыми убористым шрифтом и концептуальными картинками: забавный
негритенок Саша П. попадает в комичные ситуации.

«Пушкин» воскрес совсем недавно и явно желал подвинуть на тесной
лужайке интеллектуальной литературы аблеуховского «Гоголя». Во
всяком случае, главный редактор «Пушкина» Глеб Ябловский уже успел
переманить к себе нескольких авторов, плодотворно сотрудничавших
с Аполлоном Аполлоновичем.

Содержание журнала не блистало новизной: в «Пушкине» продолжались
утомительные поминки по постмодернизму, и Аблеухову регулярно
встречались понятия-трупы, которые давно разлагались в многоразовых
гробах, импортированных из западной Европы еще в начале восьмидесятых;
и то, с каким нескрываемым упоением вчерашние эпигоны хоронили
своих недавних кумиров, свидетельствовало не столько о вычурной
извращенности разума или особом цинизме, сколько намекало на скорую
и неизбежную эксгумацию любимых образов и концептов.

Аполлон Аполлонович представил, как шиз – свободный индивид
вылезает из могилы и, словно подросток, навсегда озабоченный фаллологоцентризмом,
продирается сквозь бесчисленные складки, заросли
ризом и частоколы симулякров, мечтая о шоу-власти
и оставляя не видимый невооруженным глазом культурный след.
«До прожилок, до желез заебал нас Жиль Делез», – вспомнил Аблеухов
старый стишок, но Жиль Липовецкий, судя по всему, не был способен
к подобным сексуальным подвигам, не говоря уж о каком-нибудь Жижеке.

Пара статей развлекла Аполлона Аполлоновича заранее просчитанной
«неожиданностью выводов»: так, диковатая простота прозы поколения
нынешних двадцатилетних сравнивалась с энергетикой битников, а
графоманский талант Лимонова вписывался в необычайно широкий контекст
актуальной веб-культуры. Сам Ябловский, на правах главного редактора,
рассуждал о функциональных значениях такого злободневного феномена
рекламного пространства как «слоган».

Сначала он поведал об анекдотической ситуации, очевидцем которой
когда-то оказался: некий отставной генерал решил избираться губернатором,
и все бы ничего, да в самый кульминационный момент (выход во второй
тур) наш генерал на радостях ушел в такой жестокий штопор, из
коих редко кто возвращается в своем уме. Нет, электронный двойник
генерала все так же регулярно и обильно появлялся на местных телеэкранах,
оккупируя мозги электората, но отсутствие живого и вменяемого
кандидата, который, вместо того, чтобы встречаться с народом,
ловил «белочек» на загородной даче, повергло его предвыборный
штаб в глубокое уныние. Генерал проигрывал битву с Бахусом, и
его рейтинг катился вниз. И тогда явился он, Глеб Ябловский. «Ну,
конечно»,– иронично улыбнулся Аполлон Аполлонович, – «без похвальбы
никак нельзя…» Ябловский с ходу осознал, что ситуацию не спасет
ни впрыск компромата, ни массовые акции вроде бесплатного концерта
заезжей знаменитости. Нужен был не просто сильный и незатасканный
аргумент. Была необходима инъекция необратимого смысла. Покумекав,
Ябловский решил бить наповал, используя электоральное подсознание.

«Слоганы – такие же плоды творчества масс, как и мифы.
Можно даже сказать, что это портативные мифы в движении…» –
делился опытом Ябловский. – «Те, кого называют политтехнологами,
просто улавливают эти волны, наподобие локаторов. Что такое слоган,
как ни словесная квинтэссенция духа времени? Плоть, ставшая звучной,
сразу врезающейся в память фразой, по которой потомки будут судить
о нашей эпохе. Эффективная, как залп «Града», формула «Мочить
в сортире» скажет грядущему обывателю больше, чем сотни диссертаций,
пылящихся на полках…» «Примазывается, хитрожопый,» –
с неприязнью отметил Аблеухов.

Изобретать что-то новое было некогда, и Ябловский предложил переозвучить
ролики генерала крылатыми фразами из шедевров советского кинематографа.
Многие крутили у виска; но когда простоватое лицо генерала возникало
в телевизоре (на фоне нового детского сада) и мяукало Чебурашкой:
«Вот мы строили, строили, и наконец построили» или (при появлении
генерала на вещевом рынке) грозило чужакам голосом актера Черкасова:
«Кто с мечом к нам придет…», избиратель прилипал к телевизору,
завороженный редким юмористическим эффектом. И что? Несмотря на
явную абсурдность идеи, прием сработал, и генерал прошел в губернские
«дамки».

«Всякий добросовестный историк напомнит нам, что Александр
Невский никогда не произносил своего знаменитого парафраза, и
весь патриотический пафос киношного финала – чистый вымысел Эйзенштейна»,
– подводил Ябловский итог своим псевдофилософским инсинуациям.
– «Однако не эти малозначительные факты определили судьбу святого
благоверного князя, при жизни вряд ли предполагавшего, что ему
суждено стать жителем оцифрованной России, но именно словесная
формула, рожденная в нужный час на широком проекционном экране,
равном 1/6 части земной суши, сформировала и продолжает формировать
национальную идентичность, без которой ни один великий народ не
может чувствовать себя гордо и на своем месте».

Ближе к последней странице «Пушкин» предлагал ознакомиться с литературными
экспериментами, производимыми детьми компьютерной реальности и
фаст-фуда, и у Аполлона Аполлоновича ревниво сжалось сердце, когда
он увидел, под какой рубрикой Ябловский публикует эти опусы: «не/вымысел/смесь»
– «Вот проныра, опередил-таки!..»

Некто, прикрывшись лейблом «А.Донисов» и предварив свой манифест
этикеткой «Warning!» (в последнее время заменившей традиционный
preface), измывал душу, уподобившись привокзальному клозету, куда
заходят поблевать и погадить все, кому приспичило отметиться в
мыслительной клоаке Интернета.

Аполлон Аполлонович встал с унитаза и нажал на кнопку слива.

(Продолжение следует)