Проза

Бойцам невидимого фронта

Начало

Продолжение

Эпизод 5

Мы молчали, как цуцики,

Пока шла торговля всем,

Что только можно продать,

Включая наших детей, –

И отравленный дождь

Падает в гниющий залив,

А мы все еще смотрим в экран,

Мы все еще ждем новостей…

Б.Г.

8 октября 2007, после полуночи

На улице шел крупный, как из дуршлага, дождь. Коля читал где-то,
что существует такой специальный прием киносъемки, когда капли
получаются большими и медленно падающими вниз. Вода стекала по
фасадам домов сплошной тонкой пленкой, в которой отражались огни
фонарей и рекламных щитов.

Коля вышел наружу, вдохнул в легкие влажный воздух, и голова закружилась,
будто он только что добил ядреный косяк. Силикон прилип к коже,
и Коля уже не чувствовал маску, словно она вросла в лицо навсегда,
и оторвать ее можно только с мясом. Он постоял немного и медленно
поплелся по направлению к дому.

Впереди, у стены, маячила фигура одинокого мокрого прохожего,
который бесстыдно мочился прямо на тротуар. Струя мочи хлестко
и громко била о камень, смешиваясь с дождевой водой.

Прохожий повернулся, застегивая ширинку, и Коля узнал того самого
малоприятного типа, что разговаривал с отцом в «Гизе». Он хотел
обойти неизвестного, но тот вдруг быстро приблизился и протянул
руку (в которой еще какую-то минуту-другую назад держал свой половой
член).

– Коля!.. Давай без церемоний, – нагло заявил неизвестный. – Разговор
есть… Ты куда?..

– На Васильевский остров, – брякнул Коля и, с трудом преодолевая
брезгливость, пожал холодную ладонь.

– Аа!.. Попутчик!.. И мне на Васильевский…

– …Нет, мне домой, на набережную…

– Видно, ты сам не знаешь, что дальше делать, – подмигнул незнакомец.
– Зайдем куда-нибудь… Слегка догонимся.

– Нет, мне пора… – попытался избавиться от навязчивого субъекта
Коля.

– Да ладно, – настаивал субъект. – Это же в твоих интересах.

– В смысле?.. – удивился Коля.

– В прямом, – неизвестный сунул руку во внутренний карман серого,
в мелкую клетку, пиджака и достал красную книжечку, привязанную
к отсыревшей подкладке длинным крепким шнурком.

Было темновато, но Коля успел различить расплывчатую розовую эмблему
(надежный щит и разящий меч) и прочесть фамилию владельца удостоверения:
Морковин.

– Павел, – представился агент ФСБ. – Щас пройдем метров триста…

(За всеми этими событиями в «Гизе» Коля напрочь забыл о маске,
натянутой на голову, но нового знакомого, кажется, это ничуть
не смущало, либо он не считал нужным напомнить Коле о необходимости
стянуть с головы силикон).

– Вот сюда, – эфэсбэшник потянул Колю за рукав, и они спустились
в подвальное помещение, над которым светились две желтые латинские
буквы «W» и «C».

– Платный общественный туалет, что ли?.. – спросил Коля.

– Все так думают. А на самом деле это супермодный ресторан. Недавно
открылся, – объяснил Морковин.

Они оказались внутри длинного помещения с низким потолком. Стены
были облицованы белой кафельной плиткой, а вместо стульев использовались
унитазы различных конфигураций: посетители сидели на пластмассовых
крышках и ели со сдвинутых табуреток. Самое интересное, что унитазы
не были бутафорией, и в сливных бачках шумела вода, так что, при
желании, любой посетитель мог тут же справить малую или большую
нужду. Несмотря на поздний час и лезущий в глаза перебор с интерьером,
ресторан был забит народом под завязку.

В центре зала, на постаменте из искусственного мрамора, возвышалась
статуя роденовского Мыслителя, восседающего на унитазе из прозрачного
стекла, в котором весьма натуралистично болталось нечто желто-коричневое.
Невероятное напряжение мысли, выраженное в фигуре титана, в данной
композиции принимало несколько иной оборот: скульптор посадил
на «толчок» губернатора Калифорнии Арнольда Шварцнеггера, блестевшего
гипертрофией мышц, и зверская гримаса, застывшая на его лице,
свидетельствовала не столько о наличии глубокой и просветляющей
думы, сколько о банальном запоре, случившемся с Терминатором.
Сливной бачок устаревшей конструкции, опираясь на шаткую ободранную
трубу, угрожающе висел над головой железного Арни наподобие Домоклова
меча, и цепочка слива с тяжелой чугунной ручкой покачивалась,
словно маятник нетрадиционного дизайна.

– Олег Кулик. Шит оф Америка, – прочел Коля табличку на постаменте
и задал вслух риторический вопрос: – Куда катится наше искусство?

– Как куда? В канализацию, разумеется... – Морковин уселся на
свободный стульчак унитаза и сдвинул табуретки. – Разве не понятно?..
Присаживайся, Коля, не стесняйся. Как сформулировал когда-то писатель
Ерофеев, постмодернизм – это как можно больше говна…

– Это который Ерофеев? – спросил Коля, осторожно присаживаясь
напротив Морковина.

– Не тот, который Венечка, а тот, который Виктор, – Морковин отмотал
от рулона кусок туалетной бумаги с напечатанным на ней меню. –
Ну что, закусим?

Коля был знаком с Ерофеевым (правда, не очень близко) и решил
показать, что он знает знаменитого писателя не по телевизору,
а лично:

– Витя мастер изобретать такие фразы, внешне эффектные, а изнутри
абсолютно пустые… Сидели мы с ним как-то, выпивали, а он и говорит:
ты не представляешь, Коля, какую хуйню приходится иногда нести
по телевизору. А никуда не денешься, промоушн, – Коля тоже отмотал
от рулона, мельком взглянул на список предлагаемых рестораном
блюд и сказал: – Я, пожалуй, водочки выпью. С томатным соком…

– Человек!.. – крикнул Морковин, и из боковой двери сразу вышел
официант в синей спецовке и пидорке. – Бутылку водки, пачку томатного
сока и порцию почек с гарниром.

– Водку какую будете пить? – спросил официант.

– «Довлатов».

В помещении стоял хаотичный шум пьяных разговоров, все интенсивно
дымили, причем к табачному дыму явственно примешивался сладковатый
запах анаши. Кто-то, повернувшись к товарищам спиной, отливал
лишнюю урину; кто-то, встав на карачки, оглушительно блевал. Никто
не обращал на это внимания.

– Любопытное место, – отдал должное замыслу рестораторов Коля.
– А почему здесь музыки нет?

– Здесь живой ансамбль играет. Сейчас перерыв, наверное… – пояснил
Морковин, принимая от официанта тарелку с тушеными почками и водку.
– Это место, как видишь, богемное. Публика специфическая…

С бутылочного бока улыбалось обаятельное армяно-еврейское лицо.
Коля взял в руки бутылку и прочитал текст с обратной стороны этикетки:
«Как все-таки ужасно, что у нас такая ненормальная родина, было
бы у нас дома что-то вроде какой-нибудь засраной Италии, как бы
мы замечательно жили. Сергей Довлатов».

На небольшом возвышении в углу зала появились музыканты с панковскими
ирокезами на бритых черепах и пластмассовыми сидениями от унитазов
на плечах. Фронтмен, явно подражающий Сиду Вишесу, как самому
аутентичному образу панк-рокера вообще, подошел к микрофону и
объявил:

– Группа «Каучуковые дефлораторы» продолжает свою музыкальную
программу. Ван-ту-фри-фо!..

Зазвучала песня из репертуара группы «Clash»:

– «…London calling to the faraway towns. Now that war is declared
– and battle come down, London calling to the underworld…»

– Во, совсем другое дело!.. – обрадовался Коля, запивая водку
томатным соком.

Морковин, чавкая, некрасиво поедал свои почки с гарниром.

– Ну что, Коля, очко-то заиграло?.. – эфэсбэшник тыкал вилкой
в тарелку, стараясь пронзить склизкий рыжик.

Коля, презрительно поджав губы, молча налил по второй.

– «…London calling to the imitation zone. Forget it, brother,
an’ go it along. London calling upon the zombies of death…»

– Лондон коллин… – подпел Морковин, опрокидывая в рот водку и
плотоядно облизывая губы. Его одутловатое лицо все сильнее лоснилось,
напоминая жирную свиную сардельку, на которую из озорства натянули
тесный китайский презерватив. Круглые пуговицы припухших глаз
не пьянели и пронизывали насквозь. – Вот что значит настоящий
рок-н-ролл, а не какой-то гребаный БГ, – заметил Морковин, окуная
хлеб в соус.

– Вы что, принципиально русский рок отрицаете?

– В смысле судьбы – нет, но от профанации меня тошнит. Закос под
буддизм, бороденка козлиная… Вот взять, к примеру, Шнура. Что
он такое?..

– Что?..

– Если разобраться, жалкая пародия на Тома Вэйтса.

– Том Вэйтс – это другое, – не согласился Коля. – В смысле аутентичности…

– Ну да, а я о чем?.. И все у нас, русских, так. Побуждения, вроде
бы, благие. На уровне пьяного базара – все заебись!.. А как сделать
– не то чтобы желания нет, а… Не тянем, хоть ты обосрись на этом
самом месте!..

– Логично, – усмехнулся Коля, оценив ситуацию. Философский посыл,
неожиданно исторгшийся из жующих уст пьяного эфэсбэшника, сидящего
на унитазе, имел необратимый комический эффект и вместе с тем
обладал какой-то запредельной многозначительностью.

- Обидно, да?.. Русские будто из нор каких повылезали, – не мог
успокоиться

Морковин. – И если что-то в наших мозгах происходит, то это либо
алкоголь бродит, либо… – Морковин щелкнул по портрету Довлатова,
– примесь крови инородца.

– «…London calling, see we ain’t got no highs, except for that
one with the yellow eyes…»

– Так вот, Коля, – сказал Морковин, пережевывая пищу. – Может
быть, ты и не подозреваешь, но мы с тобой крепко связаны…

– ?..

– Да-да. И это не что иное как родственная связь.

– ?!..

– Так сказать, узы крови…

Несмотря на усталость, опьянев, Коля гораздо острее ощутил все
краски, все звуки и запахи, которые, столпившись, ударили в раскаленные
добела двери восприятия.

– Какие такие узы крови?..

– Обычные.

Водка «вставила», и тесное помещение расширялось без меры и без
толку. Табуретки побежали по залу, а Морковин, подвязанный грязной
салфеткой, отлетел куда-то на край зрения, где копошился в своей
тарелке, имея вид трупного червяка.

– Все-таки я не… Не п-п-понял… – Колин язык заплетался. – Что
вы подра… разумеваете под нашим родством?..

– Как что?.. Я твой брат, Коля.

От неожиданности Коля даже приподнялся:

– Как брат?!..

– Не единоутробный, разумеется… – Морковин наливал по третьей.
– Папаня наш, стало быть, имел в юности интересный романчик…

Коля предположил, что Морковин продолжит фразу словами: «…который
окончился моим появлением…»

– …Который окончился моим появлением на свет, – сказал Морковин.
– И по этому случаю – накатим!.. Как-никак родные братья впервые
встретились.

– Вы хотите сказать, что мой отец…

– Наш общий отец, Коля, о б щ и й… Так мы пьем или попу щурим?

Они выпили.

– И бросай ты «выкать». Мы ж друг другу не чужие… Дай-ка я тебя
расцелую!..

Морковин перегнулся через табуретку и, обняв Колю, чмокнул его
в щеку жирными губами.

– А сейчас, – загундосил в микрофон вокалист «Каучуковых дефлораторов».
– Классическая вещь «Sex Pistols». Один-два-три-четыре… – и из
колонок, классически же зафонив, вырвались и понеслись по залу
первые аккорды легендарной «Anarchy in UK».

Компания одетых в цивильные черные костюмы и в жопу пьяных кавказцев
выскочила к сидящему на унитазе Терминатору и задергалась в панковских
конвульсиях.

– Во звери дают, – зло заметил Морковин.

– Вы – расист?.. – поинтересовался Коля, продолжая «выкать», чтобы
подчеркнуть дистанцию.

– А какой русский не расист?.. – ответил Морковин и добавил, чуть
подумав: – в глубине души…

Онемев от новости (не о старом добром расизме, а о новом пугающем
родстве), имеющей все шансы стать грандиозным скандалом, Коля
всматривался в зал и тихо трезвел: каким-то нечеловеческим ужасом
веяло от собравшейся в ресторане публики.

Огромный мужик в костюме петровской эпохи, оживленно жестикулируя,
что-то рассказывал своим хохочущим приятелям, в то время как в
другой стороне зала некий посетитель весьма интеллигентной наружности
вдруг схватил за рыжие волосы свою соседку и со всей дури ударил
ее в лицо, опрокинув на табуретки. «Интеллигента» еле оттащили,
а истекающая кровью женщина, сильно пьяная, и потому не понимающая,
что с ней происходит, захлебывалась истерическим смехом.

– «…I am an anti-Christ, I am an anarchist, – вопил «каучуковый
дефлоратор». – Don’t know what I want, but I know how to get it.
I wanna destroy the passer by ‘cos I wanna be anarchy…»

– Ладно, Коля, не парься, – подмигнул Морковин. – Насчет общего
отца я так, спизднул слегка. Никакого романа не было. Аполлон
Аполлонович исключительно порядочный человек… в наш крайне безнравственный
век.

В сознании Коли сработала яркая вспышка, и на мгновение он увидел,
что Морковин, конкурируя с фантастическими чудовищами из фильма
«Люди в черном», превратился в огромное насекомое. Перед Колей
сидел уже не Морковин, а черный шестиногий паук, и поганая, моргающая
бесчисленными глазками голова оскалилась отвратительным смехом.
Видение длилось несколько секунд, но Коля успел разглядеть и кроваво
разбухшее брюхо, и острые, как антенны, волоски, и мощные челюсти
монстра.

Потом все исчезло.

…………………………………………………………………………………………………

Как подчас все-таки непредсказуема участь обыкновенного, что называется,
«совершенно нормального» человека: его жизнь ограничена лексиконом
понятных слов, обиходом прозрачных понятий и правильных поступков,
но стоит судьбе выбросить такого человека на край понимания, как
он тут же лишается разума. Там, где какой-нибудь невменяемый «фрик»,
привычный к регулярным скачкам за границу добра и зла, только
цинично скривит рот, там так называемый «нормальный человек» возьмет
и, недолго думая, свихнется.

…Сполохи длились не больше минуты, а потом на телеэкран вернулся
Мартин Шин, общающийся с собственным отражением в состоянии психоза.
Сергей Лихутин еще раз отмотал пленку назад и просмотрел запись,
затем снова изучил помехи и психоз Мартина Шина. Судя по обреченной
позе и выражению отчаянья на лице, Лихутин уже не первый час предавался
этому бессмысленному занятию.

Наконец он выключил телевизор. Голову невыносимо ломило, как будто
он только что с разбега трахнулся лбом о бетонную стену; Сергей,
может быть, впервые в жизни почувствовал, что стена проницаема,
и что там, за стеной, горит какой-то невидимый ему свет, и вполне
вероятно, что твердая плоскость почему-то непроницаема лишь для
него одного, тогда как другие субъекты легко преодолевают материальные
преграды.

Увы, Лихутину проникнуть за стену не удалось.

Оставалось одно: разом покончить со всем.

Для начала он пошел на кухню, взял нож, отрезал от телевизора
шнур и соорудил из него удавку. Вернувшись в комнату, поставил
на сервировочный стол кресло, и взобрался на верхотуру, чтобы
осторожно снять люстру и бережно опустить ее на пол. Затем он
привязал к крюку шнур, перекрестился и замер.

Тут какая-то блестящая мысль осенила его взбаламученный мозг:
напоследок все же необходимо было побриться. Лихутин слез с импровизированной
виселицы и отправился в ванную. Выпустив на лицо изрядную порцию
пены «Жиллет», он стал сбривать опасным лезвием свою модную бородку.
Нежная, непривычная к бритью кожа сразу покрылась ярко-розовым
раздражением и порезами. Какое-то время Лихутин напряженно всматривался
в свое отражение, пытаясь понять, что происходит… Но было поздно:
сознание утратило способность к анализу.

«Ладно, пора!..» – решил Лихутин, надушил подбородок и шею «автешейвом»
и отправился к месту собственноручной казни. В сереющей мгле обозначились
знакомые предметы: постамент из стола и кресла, и над всем этим
– черная петля.

Вдруг раздался звонок в дверь. Лихутин запаниковал, заметался
по комнате, бросился к входной двери.

Звонки вонзались в предутреннюю тишину, как снаряды батареи залпового
огня.

В испуге Лихутин заорал благим матом, со всей силы ударил ногой
в дверь и кинулся приводить в исполнение свой оригинальный замысел.

Он ловко запрыгнул на стол, залез на кресло, и, вытянув свежевыбритую,
покрывшуюся прыщами шею, накинул на нее петлю и стал быстро затягивать
шнур.

После этого он почему-то крикнул:

– Хайль Гитлер!..

…И – оттолкнулся от опоры.

Кресло с глухим стуком упало на пол, сервировочный стол откатился
к стене, уткнувшись в диванный валик.

Мгновение… –

И Лихутин судорожно задрыгал ногами в пустоте, как будто и вправду
хотел не повеситься, а просто сбежать прочь из этого мира…

– «…Растворился я в тебе, как в океане море, ты прощаешься со
мной: чао, бомбино, сорри…»

– Коля, Коля… Очнись!..

– А?.. – Коля бестолково моргал глазами, тревожно озираясь. –
Что такое?

– «…Сбила ты меня дороги, не найду фарватер. Буду жить теперь
один я, словно Терминатор…»

– Щас бутылку принесут, – сказал Морковин. – Ты малость отключился.
Надо грамм сто пятьдесят хлопнуть и закусить как следует, тогда
по-новому «вставит». Поверь моему опыту.

Все та же ублюдочная публика бухала и бубнила вокруг; «каучуковые
дефлораторы» отыграли свою панк-роковую программу, и из динамиков
хрипел заезженный си-ди «Ленинграда»:

– «…Две кости и белый череп – вот моя эмблема; называй меня теперь
Терминатор Немо…»

Мужик в костюме петровской эпохи обернулся, и Коля узнал лицо
Сергея Довлатова; разумеется, поверить в то, что по соседству
пьет водку известный писатель, в здравом уме было невозможно,
но, во-первых, Коля совсем не был уверен, что находится в здравом
уме, а во-вторых, если бы он случайно все-таки встретил Довлатова
на этом свете, то скорее всего Довлатов выглядел бы именно так:
ничего общего с сотнями сохранившихся фотографий, и мгновенная
узнаваемость, выражаемая категорическим императивом: «Да, это
он!..»

– Что, узнал? – спросил Морковин.

Оцепенев, Коля только сумел кивнуть головой, сглотнув не слюну,
а сухой колючий комок.

– Сергей Донатович собственной персоной, – продолжал Морковин.
– Помнишь рассказ про то, как они любительский фильм о Петре Первом
снимали? «Шоферские перчатки» называется…

– Ч-что-то припоминаю… – пробормотал Коля, заикаясь.

– Рогожкин новую картину запустил, – пояснил эфэсбэшник. – По
мотивам довлатовской прозы. Вот их съемочная группа здесь после
работы и отрывается…

– Фу ты, – с облегчением выдохнул Коля. – А я уж думал, живой…
Чего с пьяных глаз не привидится.

Официант принес две порции почек с гарниром, пачку сока и вторую
бутылку, и между водочной этикеткой и актером в гриме Довлатова
сразу установилась прочная онтологическая связь, ощущать которую
было невыносимо; Коля быстро налил водку в стаканы и спрятал ополовиненную
бутылку под табуретку.

– Сидим тут, будто в Аду, – тоскливо заметил он.

Морковин медленно влил в себя водку, зажевал мясом и удовлетворенно
рыгнул:

– Э-ээ… А кто его знает, может, так оно и есть. И Довлатов настоящий.
В сновидении ведь, как и в мифе, принцип субституции не действует…

Водка чуть не вылилась из Колиных ноздрей обратно в тарелку:

– То есть… Все следует понимать буквально?..

– Ну да, а как же еще? – Морковин опустил голову, вылавливая бутылку
из-под табуретки. – И закон такого мира – оборотничество, то есть
способность перехода всего во все.

– Метаморфоза… Но ведь это нонсенс, – робко возразил Коля.

– Какой такой нонсенс? Это жизнь… – эфэсбэшник бутылочным горлышком
звенел о края стаканов. – Хотя нонсенс… Кхе-кхе… Тоже продукт
мышления. Пора, Коля, отвыкать от метафор. Таковы здесь правила
игры…

– Где-то я это уже слышал… – задумался Коля.

– А как же, – не сомневался Морковин. – Нынче все об этом думают.
Дух времени, бродячие сюжеты. Ну, жахнем…

Стекло звякнуло о зубы; Коля только сделал вид, что пьет, а сам
глотнул и выплюнул холодную жидкость в стакан; Морковин же выпил
до дна, и Коле показалось, что водка булькает у него в пищеводе,
как кипяток в самоваре.

– Ладно, это все лирика, – тряхнув перхотью, решительно приступил
к главной теме Морковин. – Давай ближе к делу. А то у тебя, не
дай Бог, сложится ложное представление, что я так, от нечего делать,
за тобой по клубам шляюсь.

Коля, мгновенно вспотев, молча слушал Морковина.

– Нам надо условиться, когда.

– Что – когда?..

– Вот только не надо мне тут дурака включать, – Морковин снова
резко отрезвел и стал работать под злого следователя. – Когда
отца будем взрывать?

– Аа… Вы об этом… – От страха Коле тут же захотелось воспользоваться
унитазом по его прямому назначению.

– Значит так, – отбросил сантименты Морковин. – Даю тебе два дня.
Теракт – штука серьезная, тут не до шуток.

Коля залпом выпил водку и закашлялся.

– А если… Я… того… откажусь?..

– Попробуй, – Морковин вытер сальные губы обрывком туалетной бумаги;
в голосе звенела угроза. – Час «икс» настал, средство ликвидации
у тебя на руках, остался – пустяк.

– Какое такое средство ликвидации?.. – не понял Коля.

– Разве Дудкин тебе бомбу не доставил? – жестко спросил Морковин.

– Аа… – казалось, что Коля утратил не только дар речи, но и способность
мыслить.– Я… не смогу…не сумею…

– А куда ты, в жопу, денешься? – Морковин вытер дно тарелки хлебом
и отправил его в рот. – Соня тебе кассету передала?

– Передала… – Коля машинально нащупал в своем рюкзаке видеокассету.

– Ну вот и доказательство. Представь, завтра обнаруживают твой
труп… «Трагедия в семье Аблеуховых! Мальчик был склонен к суициду?..»
Был, но причина не в этом.

Коля совсем сник:

– А в чем?..

– Посмотришь – узнаешь, – Морковин встал, застегивая свой серый,
в мелкую клетку, пиджак. – Впрочем, надеюсь, обойдемся без неожиданностей,
и операция пройдет успешно… Человек, счет!

Ребята! Тут сидел как-то ночью, кофе пил. Гашиш курил. Шарился
по Инету. Много любопытного нашарил. «Русский журнал» полистал.

Вопрос: Куда движется наша литература? Признаем, что технический
прогресс привел к полному интеллектуальному регрессу. Подойдет
слово «крах». Помойка, отстой. Все так. Премии какие-то, дебюты
и разборы. Опять Ябловский воду мутит.

Я вот, к примеру, звука лишнего не издам, если меня специально
не попросят. Ладно, мои проблемы, но… Пусть какого-нибудь «Вал.Распутина»
и читать невозможно (вялая тягомотина, все эти деревенские сопли;
так и видишь, как сидит журналистишка и буковки ковыряет, новый
шедевр выводит).

Но там был хотя бы пафос идеализации, спекуляция на народной теме
(спекуляция – в смысле умозрения; умом, конечно, ничего понять
невозможно, но кто-то хотя бы пытается, делает такие робкие попытки).
Птьфу!.. В том-то и дело, что не пытается, а пытался. Все это
в прошлом. Теперь же…

Одни увлеклись проектами. Пекут чтиво, как шаверму. Другие ударились
в извращения. Тенденция проверенная и надежная. Хуй в жопе матери
лучшего друга, а потом рефлексий страниц на двести. И то, и то
другое – скушно, как зубочистка, но бунтующий человек является
в разных обличиях и неистребим, как рыжий таракан.

Вот свежайший пример: опус некоего А. Донисова (кто такой, почему
не знаю?..). Фамилию, как водится, составил: Адонис, мол. Привет
ницшеанцам. Название слямзил у Набокова, ввернув в родимую кириллицу
пару латинских букв. Замысел простой: представить этакого нео-Хлестакова,
но с претензиями. Демонстративный срез мышления. Интеллектуальный
жест. До вымысла не дорос, зато в домыслах преуспел (кто из нас
по молодости не трахал себе мозги Жаком Дерридой?). Сартр в сортире,
выпив пару рюмок «Camus», сочиняет нечто «рембобразое». Экскременты,
может, и удались, но эксперимент накрылся крышкой унитаза.

Второй вопрос: Почему?

Ребята, поговорим всерьез. Мне кажется, я знаю слово-пароль. Имитация!
Без пизды!..

Вопрос третий: Почему все тот же Рембо бросил писать стихи? Отказался
от дара, от призвания, от судьбы, наконец. Что случилось?..

Да потому и отказался, что для него поэзия была не проектом коммерческим,
и не отсебятиной скучающего тинейджера. А делом жизни. Экстатическим
выходом. Преодолением ограниченности человеческого удела.

Случилось обычное и страшное. Он потерпел неудачу. При том, что
в общем-то старался социализироваться. Найти, блядь, место в жизни.
Вписаться в гребаное общество. Если мы не последние мудаки, то
прекрасно понимаем, чем все это кончается.

Да ничем! Финал един: и для лоха, и для гения.

Что делать, ребята?!. Что делать?!.

Я в панике.

Но не у всех еще, слава Богу, мозги жиром заплыли. Сюжет-то достоин
экранизации! И вот мы уже сидим у дебилизатора и пялимся на Леонардо
Ди Рембо, рыгающего за столом, а потом пялящего в задницу Верлена.
Обаяшка Лео не бездарь, конечно, однако… Факт остается фактом.
А фак – факом. Копия сделана, и, как ни крути, а для 99% Рембо
имеет туловище и морду не кого-нибудь, а… Да, да, его, любимого.
Имитация, бля…

Ребята, прошу вас, не возражайте. Я не хуже вашего знаю, что «реальность
факта» и «реальность искусства» – это не одно и то же. Но жуткий
парадокс нашего времени заключен прежде всего в том, что о Второй
Мировой, к примеру, судят по «Спасению рядового Райана», и наши
предки тут уже как бы ни при чем. Нет, это группа отважных американцев
решила исход нашей и вашей победы.

Об этом много писали (используя соответствующий термин), но никто
пока не задумался еще об одной фигне, происходящей «внутри», а
не «вовне». Поясню.

Ни для кого не секрет, что жанр «ремейка» занимает все большее
смысловое пространство. А что такое ремейк, как не принципиальная
установка на воспроизведение бывшего когда-то: «Старые песни о
главном», растащенный на цитаты Тарковский, ремиксы «Пинк Флойд».

Художник уходит от своей – личной – темы, от своей – выстраданной
– поэтики, от своего – собственного – слова. Поэт больше не Адам,
он не животворит. Он не индивидуален.

Он – общечеловек.

Если у него и есть способности, то они тратятся на освоение технических
приемов.

Это тупик, и этот тупик бесконечен.

Раньше я думал: сделаю похоже, т.е. жизнеподобно. Медведи как
в зоопарке, деревья в лесу блестят росой, почти как настоящие.

Или наоборот: займусь поиском чистых идей, совершу формальное
открытие.

Пусть я повторюсь, не выдержу тона.

Но я хотя бы попытаюсь.

Сегодня я дрожу от страха: надо бы сделать не хуже, чем у других.
Не нарушить канон. Кабы чего не вышло за рамки предложенных кем-то
схем.

Вот и додрожались! Вместо того, чтобы преодолевать природу, язык,
косность мысли, мы объявляем все это дело матрицей. Она, дескать,
лучше знает, что к чему, и рыпаться не стоит, народ напрасно смешить…

Тут открывает дверь ногой А.Донисов и заявляет: желаю быть ацефалом!
А все, кто против вякают, – никчемные людишки и ретрограды. Модернистская
парадигма изжила себя еще в кризисе символизма. Давайте баночки
с анализами в музее выставлять, да не просто так, а чтоб у каждой
видеокамера стояла и транслировала изображение в зал, где уже
скучающая возле экранов публика тусуется, халявного шампусика
попить. Искусствовед какой-нибудь хренов к А.Донисову подвалит:
Е-е, какая дерзкая ампутация смысла! Какая удачная реанимация
дионисийского начала. Толкнет телегу: выход за пределы тела. Об
этом еще Бахтин соображал, а он – у-у-у! матерый был человечище.
Ну и т.д.

Уходим в отрыв. Все дальше и глубже в пампасы бесконечной, как
видеоэффекты, визуализации.

Replay!

Клоны, неудержимые клоны Аллы Пугачевой, распевающие вариации
на одну и ту же песню сразу по всем телеканалам. Потом клоны Петросяна,
потом Дубовицкой. Или – всем скопом, всей тусней.

Под окном замерз бомж, лежит себе, синий. Бабка последние пожитки
продает. Жлоб в подворотню малолетку тянет. А мы дружно жмем на
кнопки, и сытая, довольная собой, накачанная силиконом толпа отплясывает
канкан.

Программа сменяет программу.

Время новостей.

Взрыв в метро делает из пассажиров кровавое месиво, и…

мы прилипаем к ослепляющему стеклу окошка в мир – в мир вселенской
имитации жизни…

Ребята! Ау!..

Я с вами, я еще помню несколько слов.

Просветление, молитва, исихазм.

Если честно, я боюсь.

Боюсь того Бога, которого произвел в компьютере искусный программист.

Ребята!.. Я хочу увидеть Бога своими глазами. Понимаете, своими!..

Я чувствую, Он где-то здесь, Он рядом. Он любит,Он ждет.

                        Шамиль Шишнарфниев, Виртуальная Чечня, 
                        Толстой-Юрт, где-то неподалеку от Дорнаха.

8 октября 2007, ближе к утру

Коля, в маске Фрэдди Пу и совершенно мокрый от дождя и от пота,
ворвался в вестибюль, чуть не сбив с ног ошалевшего Семеныча.

– Где?..

– Что???

– Плэйер «VHS»…

Семеныч задумался:

– Аа!.. У Аполлона Аполлоновича в кабинете. Только отец запретил
тебе, Коля, ключ давать… Ты же знаешь.

– Давай, Семеныч, давай!.. Щас не до условностей…

– Как же?.. А если папаня вернется?

– Не бзди, я мигом… – он зажал в кулаке прохладную таблетку магнитного
ключа и помчался по лестнице вверх.

Отцовский кабинет встретил стерильной тишиной и мертвым иконостасом
мультиэкрана. Коля бросился к пульту, вставил кассету и забил
по кнопкам. Иконостас посомневался немного и вдруг вспыхнул всеми
своими двенадцатью мониторами. Коля нажал на «play», и под триумфально-волевые
звуки Вагнеровской увертюры винтокрылые «валькирии» полетели крошить
въетнамских партизан. Помехи прервали один из самых эффектных
эпизодов мирового кинематографа, и после небольшой паузы на мультиэкране
возникло двенадцать изображений Колиной комнаты, заснятой скрытой
камерой откуда-то сверху. Коля знал о системе слежения, но он
никак не мог предположить, что в ее сеть включено и его личное
пространство.

Он вплотную подошел к крайнему монитору, находящемуся на уровне
его лица, и вгляделся внутрь кадра.

Он увидел, как его электронный двойник, то ли в мясо пьяный, то
ли абсолютно обдолбанный, спустив до щиколоток штаны, сидит в
кресле, и, скорчившись в немыслимой позе, сосет мундштук стоящего
рядом кальяна, одновременно отдаваясь утехам орального секса.

О последнем обстоятельстве свидетельствовали характерные движения
неизвестной минетчицы; на мгновение она отвлеклась и повернула
голову, и Коля отшатнулся от экрана, поймав взгляд девочки лет
тринадцати, не старше. Старательно, как послушная школьница, она
исполняла свою интимную работу, и вполне могла быть подружкой
набоковской Лолиты, через годы и расстояния переписываясь с заокеанской
сверстницей по и-мэйлу.

Автоматический оператор укрупнил план, и Коля получил возможность
разглядеть каждую косточку в нежном изгибе ее позвоночника, детскую
худобу и непосредственность движений, смешанные с такой трогательной
доверительностью, что Коля сразу почувствовал что-то вроде эстетического
умиления, которое возникло наперекор тому ужасу, что на вполне
законных основаниях уже поселился в его опороченной душе. Нельзя
было не признать, впрочем, что во всей этой гумберт-гумбертовщине
присутствовало нечто до того влекущее и вместе с тем обжигающее,
что Коля даже в столь стрессовой ситуации вновь ощутил, как в
его мозг втыкается что-то бесконечно острое и запредельно опасное.

Зрачки чуть не взорвались от переизбытка впечатлений, в вязи с
чем уверовать в то, что на мультиэкране корчится от экстаза он
сам, а не двенадцать его электронных подобий, было невозможно,
ибо он давно удостоверился, что только премьерное откровение является
таковым, а все остальное прилежно повторяет пройденный когда-то
урок, но так как от запечатленного на видеопленку события в живой
памяти ровно ничего не осталось, он испытал прилив мощнейшего
предоргазма, который не закончился банальным семяизвержением исключительно
потому, что наслаждение иного рода и не могло быть иным, сопрягаясь
то ли с незаконным преодолением социального запрета, то ли с непреднамеренным
вторжением в заповедную зону таких человеческих желаний, которые
иногда почему-то сбываются и здесь, – за причинно-следственной
решеткой. Этот прорыв не был каким-то особым или, не дай Бог,
потусторонним смыслом. Не был он и случайным всплеском (вернее,
выбросом) инстинктивной энергии, освобожденной от поведенческих
норм. Нет, не извечная мечта о Рае, а именно сам Рай, заключенный
в худеньком тельце жадного и развратного ребенка, оправдывал все,
– даже смерть.

Параксизм, но нимфетка, делающая минет, настолько органично воплощала
явление поэзии вообще, что Коля чуть не захлебнулся от восторга
и отчаяния. Это, как выразились бы неофрейдисты, «тырк-переживание»
длилось сравнительно недолго, но он еще раз успел убедиться, что
пока существует человечество, по Земле приговорены бродить неприкаянные
Гумберт Гумберты в неизбывных поисках своих сокровенных инсайдов,
и на их одиноком пути будут вечно встречаться молодящиеся Гейзихи,
сходящие с ума от нестерпимой пошлости запоздалого вожделения,
а шаловливые Лолиты, не понимающие, как им унять бунт гормонов
в своих здоровых быстрорастущих организмах, будут щедро раздаривать
соблазны, которые влекут прочь из этой мерзлой и такой скупой
на радости жизни.

Между тем, запись с компроматом исчезла, как наваждение, и после
непродолжительной ряби на мультиэкране появилось преображенное
психозом и умноженное на двенадцать лицо Мартина Шина.

Ты только представь, как я, подлец и придурок, в полной
экипировке Фрэдди Пу, настигаю отца. Лязгают ножи легендарной
перчатки, острие большого пальца вонзается в сонную артерию, и
вонючая, липкая влага окропляет безжалостную длань. Мой старик
– навзрыд, лысый, сморщенный, приседает на карачки, зажимая отверстие
в шее, откуда со свистом хлещет и хлещет алая кровь!..

А?!.. Каково?..

                                         Send by: 9212128506

Аполлон Аполлонович заглянул в холл и увидел сына в маске и шляпе:
он сидел в кресле и набирал на мобильнике какой-то текст. Со всей
этой скандальной историей пора было кончать, и сенатор решительно,
словно хирург, приблизился к операционному столу крайне неприятного
разговора. До сих пор не верилось, что родной сын и обнаглевший
клоун в непотребном костюме, о котором взахлеб писала желтая пресса,
– это одно и то же лицо.

– Ага!.. Вот и пресловутый Фрэдди Пу… Собственной персоной, –
громко сказал Аполлон Аполлонович.

Коля оторвал взгляд от окошечка телефона, и даже маска не смогла
скрыть его смущения:

– Да вот... Маскарад ведь… Я и заказал себе костюмчик…

– Видишь ли, сын… – Аполлон Аполлонович опустился в глубокое кресло.
– Мне надо…То есть не мне, а, надеюсь, нам надо… Надо наконец
объясниться, выяснить, что к чему.

– Да, папа… Я жду.

– Ждешь?..

– Жду.

– Тогда будь добр, сними с себя эти балаганные тряпки!.. Говоря
откровенно, все это мне крайне неприятно.

– Что, не нравится?..

– Просто возмутительно!..

– Щас… – Коля снял шляпу и стянул с головы силикон, явив свету
осунувшееся бледное лицо с прилипшими ко лбу влажными волосами.
– …Вот и я!.. – он еще пытался шутить.

– Отвратительная идея, – не унимался отец. – В высшей степени!..
– и споткнулся на полуслове… – Да… Вот… Видишь ли, сын, я тебе
не сообщал пока… Твоя мать… Того… Вернулась…

– Мама?.. – удивился Коля.

Горло Аполлона Аполлоновича сжал острый и сладкий спазм.

– Твоя мать и моя жена… Совершила поступок, который… Так сказать,
трудно… Мне трудно квалифицировать.

Аблеухов-старший встал с кресла и нервно задвигался по диагонали.

– Одним словом, ты и так все знаешь… До сих пор я не решался обсуждать
с тобой эту тему…

– Да, пап, спасибо… Я понимаю…

– Конечно, возвращение матери… Для тебя неожиданность…

– Полная!.. – вставил Коля.

– Неожиданность… Для нас всех…

– Кто бы мог подумать!..

– Вот и я о том же… Кто бы мог… – Аполлон Аполлонович растерянно
развел руками. – Теперь одно из двух: либо наш семейный «статус
кво» изменится, либо… Все останется по-прежнему…

– И я так думаю… – поддакнул Коля.

– В первом случае – милости просим, – отец театрально раскланялся
с дверями. – Во втором…

Аполлон Аполлонович затравленно и нелепо заморгал глазами:

– Ты с ней встретишься, конечно, но я… Я…

И тут случилось странное: внезапно Коля почувствовал прилив горячей
и безудержной любви, любви к этому пожилому и несчастному человеку,
обреченному разорваться на части. Коля рванулся к отцу; еще миг,
и он бы упал перед ним на колени, чтобы каяться и молить о прощении,
но…

Увидев движение сына навстречу, Аполлон Аполлонович вдруг испугался
чего-то, отскочил вбок и назад и… поджав губы, замахал руками:

– Нет!.. Оставь, пожалуйста!.. Я знаю, чего ты хочешь!.. Потрудись
оставить меня в покое!.. – забился в истерике Аполлон Аполлонович.
– И вообще!.. Ты хоть знаешь, Коля, что ты подлец?!.. Кто бы мог
подумать? Фрэдди Пу?!.. Фуу… Словом, ты мне больше не сын!..

Коля чуть было не вышиб дверь лбом: «…Ну все!.. Сам, падла, нарвался…
Смертный приговор ты себе уже подписал… Где же ключ?..» Он залез
в шкаф и достал из кармана поношенных джинсов с классической дырой
на колене позолоченный ключик и стал судорожно тыкать им в замочную
скважину секретного сейфа: с портрета кисти Никоса Сафронова все
так же издевательски, как и раньше, улыбалась Соня-мадам Пампадур.
Замок щелкнул, дверца поддалась, и Коля извлек наружу затерханную
матерчатую сумку, в которой что-то подозрительно звякнуло.

Он включил настольную лампу и осторожно вытащил содержимое: грязный
узелок и большой серебряный портсигар.

«Так… Чего я суечусь-то?..» – спросил себя Коля. – «Спокойствие,
только спокойствие…»

Он раскрыл портсигар, там сидело несколько туго набитых «беломорин».
Коля понюхал папиросы: «Гашиш, что ли?..» Он достал из ящика стола
одноразовую зажигалку и раскурил «косяк». «Точно, гашиш…» Закашлялся.
«Бля, какой ядреный…»

Коля медленно развязал узелок. Внутри оказалась жестяная банка
из-под рыбных консервов: «Корюшка в томатном соусе». Сбоку к жестянке
было приделано нечто вроде пейджера или электронных часов в прямоугольном
пластмассовом корпусе. Коля легко коснулся предмета подушечкой
указательного пальца: «Крепко держится?..»

Окошечко пейджера неожиданно ожило: «01.00» Коля испугался и нажал
на кнопочку еще раз: «02.00», «01.59»… Электроника запустила обратный
отсчет. Коля чуть не свалился со стула. Пепел папиросы обильно
осыпался на пол. Коля зажмурил глаза: «Кажется, пронесло…» Он
сделал несколько глубоких затяжек и покосился на банку. Жестянка
как жестянка; но особая, уму не постижимая жизнь уже вспыхнула
внутри электронного механизма. «Что делать?..»

«Как что?.. Отцу под подушку…» Коля представил, как усталая плешивая
голова опускается на бомбу. Его чуть не стошнило: выпитая водка
просилась вон. «Нет… Не решусь… Не сумею…» Остается – Нева…

Коля не зря посвятил свои лучшие годы изучению философии: ему
были чужды волхвования и вера в чудеса. Богом для него стала Совершенная
Мысль. Коля читал религиозные трактаты, но не вполне понимал прочитанное.
Он чтил Гаутаму, полагая, что буддизм превзошел другие религии
и в теоретическом, и в психологическом отношении; изучал логику
Дхармакирти и комментарии Дарматорры. С другой стороны, Коля на
собственном опыте убедился, что иные миры все-таки существуют;
он был знаком с экстатическими состояниями, дарующими опыт трансцензуса,
и когда эта сверхчувственная способность (само собой, не без помощи
наркотических катализаторов) проявлялась в его сознании, он начинал
верить, что стоит распахнуть окно, и взору откроется бесконечный
и непостижимый Космос, чудовищный сквозняк космического пространства
сметет с бытия шелуху, и останется самая малость: кинуться с подоконника
вниз, и лететь, лететь, лететь мимо неподвижных, ровно горящих,
немерцающих звезд и багровых шаров, лететь в абсолютном вакууме
при температуре минус двести семьдесят три градуса по Цельсию.

Когда его усталая голова склонилась на стол, он обрел другое зрение,
вновь получив возможность видеть, как в приоткрытую дверь заглядывает
бесконечность: будто открылся секретный коридор времени и, проницая
века и пространства, свидетели иной жизни приходят к людям в гости.
Коле почудилось, что из-за двери кто-то внимательно следит за
ним и даже просовывает внутрь любопытную физиономию. Это была
голова старинного истукана, которому в древности поклонялись киргиз-кайсацкие
предки Аб-Лай-Уховых. Быть может, сказывалась наследственность,
миллиардами желтых шариков копошившаяся в крови? Во всяком случае,
Коля отнесся к явлению истукана довольно спокойно. «Кто это?..
Конфуций, Будда?..» Нет, скорее всего, в дверь заглядывал прапрадед
– Аб-Лай.

Одетый в пестрый, переливающийся узорами и драконами шелковый
халат, в пирамидальной шапке с золотыми полями, со светящимся
нимбом вокруг испещренного морщинами лика, преподобный монгол
вошел в комнату, и из дверного проема повеяло дыханием тысячелетий.
В первый момент Коля подумал, что в обличии монгольского предка
к нему пожаловал Хронос, но в руках старичка не было традиционного
символа – косы, а было только китайское блюдце с кучкой райских
яблочек; и Коля, почувствовав зов сердца, понял, что он сам и
есть тот туранец, который уже успел воплотиться множество раз,
и сейчас призван исполнить предназначение: в испорченной европеоидной
расе вспыхнет Старинный Дракон и пожрет белую цивилизацию испепеляющим
пламенем, – на Колином лице отчетливо проступили забытые монголоидные
черты, и он быстро превратился в мандарина эпохи династии Чжоу.
Увидев Родину, он разрывался сейчас от восторга, как древняя туранская
бомба; не Коля, а коварный монгол, облеченный в бренную арийскую
оболочку, бросился к ногам истукана; морщинистый лик наклонился
вплотную, и…

– Да, Отец… Это – я.

…наступил Страшный суд. Сновидения оказались кармическим хронотопом:
категории «время» больше не существовало; энтропия сожрала «пространство»;
безмерно расширяясь, все сущее пришло в первоначальное состояние;
не было ни Земли, ни Марса, ни Венеры; три юных газообразных планеты
хаотично болтались вокруг Солнца; на исходе четвертого царства,
когда содрогались материки, и первобытная Атлантида уходила на
дно океана, Коля упал на поверхность; по приказу китайского императора
он перерезал несколько тысяч ни в чем не повинных соотечественников;
вместе с ордой Тамерлана на степном скакуне участвовал в кровавых
походах; наконец, воплотился в генофонд русского дворянского рода,
дабы исполнить великую миссию: взорвать Отца.

Коля понял, что он – только бомба, и ничто другое, и тут же очнулся
от сна: голова лежала на жестянке с гексогеном. Прилепленный к
банке пейджер отсчитывал свои роковые секунды: до взрыва оставалось
каких-нибудь… четверть часа с небольшим.

Коля вскочил: «Что же делать?..» Истекая холодным потом, он надавил
на пластмассовую кнопку, и электроника добавила еще одну тысячу
двадцать минут жизни.

Страх отступил: пока мигают электронные цифры, бояться нечего;
но на исходе следующей ночи небо, разорвавшись на атомы, смешается
с раскаленной материей в одну тусклую сплошную первозданную ьму.

( Продолжение следует)