Онтологические прогулки

Французский философ Ален
Бадью (Alain Badiou) в своей известной работе
«Манифест философии» (1989) констатирует кризис философии эпохи
постмодерна, истоки которого он видит в забвении
«платоновского жеста».

Формулируя, что цель философии – «предложить единое понятийное
пространство, в котором обретают свое место именования событий,
служащих отправной точкой истинностных процедур», он
рассматривает в качестве «родовых» процедур, условий философии
матему (наука), поэму (искусство), политику и любовь.

Эти родовые процедуры отличаются от накопления знаний своим
событийным происхождением. Событие – это пополнение данного
положения вещей, конкретной ситуации чем-то, не представимым
ресурсами самой ситуации (ее структурой, установленным языком,
значениями языка и т.д.) и запускаемым введением особого
означающего, сверх уже имеющихся.

В разные исторические периоды в философии доминировали различные
родовые процедуры. Матема господствовала в классическую эпоху,
начиная с Декарта и Лейбница, затем после Французской
революции преобладала политика, связанная с именами Руссо и
Гегеля, и в новое время, начиная с Ницше и Хайдеггера, на
авансцену выходит поэма.

«Платоновский жест» понимается Бадью как «конфигурация матемы
(учреждающей), поэмы (отодвинутой), политики (переобоснованной) и
любви (осмысленной)». Забвение «платоновского жеста», как
считает Бадью, состоит в забвении истины, понятия, которое
Ницше считал главным симптомом духовной болезни Запада –
платонизма.

Бадью видит преодоление кризиса философии в возрождении
неоплатонизма в форме платонизма множественности, где доктрина истины
строится на «множественности-без-Единого, когда истина
предстает как фрагментарные, бесконечные и неразличимые
целокупности».

В разделе «Век поэтов» Бадью анализирует роль, которую сыграла
поэма-искусство, особенно поэзия, эпохи модерна в становлении и
констатации кризиса философии. Более подробно это исследуется
им в другой, более поздней работе с одноименным названием
«Век поэтов» (1992).

Век поэтов Бадью позиционирует между 1860 (Парижская коммуна) и 1960
годами и к нему относит поэтов, начиная с Малларме и кончая
Целаном, при том, что Гёльдерлин выступает в качестве его,
века поэтов, провозвестника.

Бадью считает, что в эту эпоху одна только поэзия, по крайней мере
поэзия «метафизическая», указала на несостоятельность и
потерю направления у философии.

Поэты века поэтов – Малларме, Рембо, Тракль, Пессоа, Мандельштам,
Целан – вовсе не решили заменить философию. Их поэтический
дискурс возникал сам по себе, предвосхищая и формируя будущий
философский дискурс.

В своей поэзии они констатируют, как пишет Бадью, что поэтическое
высказывание есть мысль, и оно ведет разыскание истины, более
того, оно принуждено «эту мысль мыслить.»

Стефан Малларме: “Мысль помыслила самое себя.»

Утверждая, что рассудок – враг мысли, они заявляют об истечении
срока действия эпохи cogito, и предполагают, что само бытие
может диктовать поэзию, минуя рассудочнуюформу.

Артюр Рембо: «Неверно будет сказать: я мыслю. Следует говорить: мною мыслят».

Георг Тракль настаивает на том, что мысль не является
самостоятельной и всегда следует императиву смерти.

Сущность поэзии заключается в том, чтобы упразднить мышление и
восстановить не-мыслимость «вещи». Для этих поэтов, согласно
Бадью, «бытие не дается в мысли бытия, ибо всякая мысль бытия в
действительности является мыслью мысли.» Мы находимся в
зеркальной комнате в отсутствии зазеркальных дел мастера.

Фрэнсис Пессоа пишет:

«Если бы я думал об этих вещах,
То я перестал бы видеть деревья и растения
И перестал бы видеть землю,
Ради только того, чтобы видеть собственные мысли.»

Мысль-поэзия, как считает Бадью, требует от поэтического субъекта
того, «чтобы он исходил из глубины неведения, из невиновности
того, кто, собственно говоря, потерялся в своем веке.»

Для Осипа Мандельштама, подчеркивает Бадью, «поэзия находит убежище
на обратной стороне того, что провозглашается веком, в
немощи смысла, в несовременности этого смысла реальной
современности.»

«О, глиняная жизнь! О, умиранье века!
Боюсь, лишь тот поймет тебя, 
В ком беспомощная улыбка человека, 
Который потерял себя.»

Согласно Бадью, для Папуля Делана «ясная, не ослепленная мысль
предполагает разламывание поэтического текста – своего рода
эстетический этос – имманентное множественной или ритмической
мысли изничтожение.»

«Смысл возникает также
Через просеку, что уже,
Чем излом
Наисмертнейшей из наших
Воздвигнутых отметин.»

Бадью выделяет и фиксирует несколько общих для этих поэтов черт. Эти
поэты разрабатывают метод, для которого характерны
контрромантизм, детотализация, диагональ.

Контрромантизм

Для этих поэтов, считает Бадью, «поэтическое произведение обретает
свой силовой центр не столько в образе, сколько в концепте.»

Малларме говорит, что поэзия – это такое место:

«Где чистый поэт смиренным и широким жестом
Воспрещает вход в него грезе, противнице его задачи.»

Рембо:

«А! Грезить –  недостойное занятие,
Поскольку это чистая утрата.»

Детотализация

Поэты века поэтов обращают свою мысль на детотализацию,
отделенность, множественность и бесплотность бытия.

Пессоа:

«Реальная и подлинная совокупность 
Есть не что иное, как болезнь мысли
Природа создана из чуждых целому частей...»

Целан призывает:

«На бесплотность
Опираться.»

Диагональ

В противоположность прежней поэтической традиции, представляющей в
своих произведениях некий порядок, противостоящий хаосу,
Бадью пишет, что «поэты века поэтов стремятся скорее к тому,
чтобы провести в языке черту, которая прошла бы диагональю по
любой разворачиваемой в нем классификации, чтобы вызвать
своего рода короткое замыкание в сети языковой энергии.»

«Поэтическое произведение, именуя исчезновение, прерывает игру
смысла и проводит диагональную линию по бытию и его расторжению.
Диагональ поэзии гласит, что верная, то есть способная к
истине, мысль, является в проломе того знания, которое
сосредоточивают в себе значения.»

Мандельштам:

«Я обращался к воздуху-слуге,
Ждал от него услуги или вести,
И собирался плыть, и плавал по дуге
Неначинающихся путешествий.»

В итоге, пишет Бадью, поэты века поэтов осуществили две операции над
мыслью – ее дезобъективацию и дезориентацию.

Дезобъективация

Антиномия матемы и поэмы строится на основе противопоставления
знания и истины, познания и мышления, пары субъект/объект и
Бытия. В противоположность сведению мысли в матеме к познанию,
которое «выставляет бытие в фигуре вещи, предмета, объекта,
поэзия поэтов века поэтов практикует дезобъективацию,» она
«выступает против означения, целя тем самым в объективность,
каковая есть не что иное, как плененное значением бытие, и
предлагая нам не имеющую фигуры, или нефигуративную, фигуру
субъекта без объекта.»

Пессоа:

«Вещи не обладают значением: они обладают существованием
Вещи суть единственный потаенный смысл вещей.»

Таким образом, Вещь выходит из формы Единого и выступает в ипостаси
множественного.

Целан:

«Есть два солнца, слышишь,
Два, 
А не одно...»

Дезориентация

В противоположность разнообразным апологиям смысла истории
человеческой мысли, ее интенциональности, поэзия века поэтов
подчеркивает дезориентацию мысли, фиксирует утрату направленности
смысла, иллюзорность и нереальность истории мысли в целом.

У Рембо активное отрицание существующего общественного порядка
сочетается с констатацией невозможности каких-либо его изменений:

«...Князья, сенаты, биржи...
Всё сгинь! Преданья, власть и суд –  на дым!
Так надо. Золото огня и кровь.
В огне всё, в вести, в ужасе гори!
Мой дух, не слушай совесть. За тьмой
Сокройтесь вы, республики, цари,
Полки, рабы, народы, все долой!
....я здесь, я здесь всегда.»

Через дезобъективацию и дезориентацию мысли поэзия века поэтов
разрушает объективность науки и дезориентирует Историю.

Век поэтов, констатирует Бадью, оставляет нам в наследие то, что
может освободить философию: «императив такого прояснения,
которое не притязает на тотализацию; такой мысли, что мыслит то,
что разом и рассеянно и нерасторжимо; такого разума, что
немногословен и сохраняет холодность, несмотря на отсутствие
объекта и ориентации.»

К рефлексии Алена Бадью по поводу века поэтов, я хотел бы добавить
некоторые выдержки, мысли из прозаического произведения поэта
Осипа Эмильевича Мандельштама, которые позволяют судить
насколько гениально последний предвидел то, что будет описано
Бадью спустя почти сто лет.

В своем статье «Пушкин и Скрябин» (написанной между 1915 и 1919 гг),
от которой сохранились лишь разрозненные фрагменты, и
которую Мандельштам рассматривал как «самое главное из
написанного», он пишет:

«...Время может идти обратно: весь ход новейшей истории, которая со
страшной силой повернула от христианства к буддизму и
теософии, свидетельствует о этом...

Единства нет ! «Миров много, все располагаются в сферах, бог царит
над богом». Что это: бред или конец христианства ?

Личности нет ! «Я» – это проходящее состояние, у тебя много душ и
много жизней! Что это: бред или конец христианства ?

Времени нет ! Христианское летоисчисление в опасности, хрупкий счет
годов нашей эры потерян – время мчится обратно с шумом и
свистом, как преграждаемый поток, – и новый Орфей бросает свою
лиру в клокочущую пену: искусства больше нет...»

Приведенные строки ставят в один ряд – поэта и философа.