Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

«Любовь»

(один и все)

«Любовь»

• Face type: 11

• Body type: 7

• Skin tone: Tan

• Eye color: Blue

• Hair color: Light Blonde

http://www.realdoll.com

Ночь.

Они неслись друг за другом по вымерзшему городу, припадающему
к собственным стенам лихорадочными тенями, как два глянцевых разъяренных
кашалота, тяжело взметая над волнами асфальта утробно ревущее
в оскаленных радиаторах бешенство, взрезая взвизгами тормозов
стылую тишину, минуя незамеченными поля зрения мертвеющих на своих
постах дорожных инспекторов. Стороннему наблюдателю могло бы показаться,
что они просто едут вместе, один следует за другим, на одной дистанции,
ровно, без рывков и виляний, но никаких сторонних наблюдателей
в живых не осталось, иначе они все же заметили бы слишком скоростное,
с заносами, прохождение поворотов, прислушались к звуку двигателей,
и осознали бы, что та ровность – следствие лопающегося напряжения,
рвущегося надсада, когда уже никаких лошадиных ни на рывки, ни
на виляния не остается, только бы не отстать, и не дать себя догнать.

Вдруг.

Одна из малых сих частиц города, загнанная между «бы» и «не»,
человеческое существо, бредущее, как и все, между стен своей извилистой
броуновской дорогой, из утомительного в неизбежное, вдруг оказалась
на пути чудовищ.

Существо затравленно обернулось на нагоняющий его рев и закрыло
ослепленные глаза предплечьем.

Allium sativum*

трагедия

(три ночи, три страницы, три персонажа)

Действующие лица: Мужчина (35 лет), Неперсонаж В Черном.

Бездействующие лица: Юноша (16 лет), Она (16 лет, 35 лет).

Сцена погружена в темноту. Над сценой включается прожектор
и середина сцены освещается лучом света. В круге света от луча
стоит стол, рядом со столом стоит кровать.

В темноте угадываются стоящие на сцене в разных местах
несколько таинственных неподвижных фигур в рост человека, накрытых
черной тканью.

В круг света вкатывается на инвалидном кресле Мужчина,
в махровом купальном халате, с тазом на коленях. Он ставит таз
на стол, разворачивается и уезжает обратно, в темноту. Вскоре
он возвращается, с картонной коробкой на коленях. Он ставит коробку
на стол, вытаскивает из нее 4 полулитровых бутылки водки, открывает
их и по очереди опорожняет в таз. Затем достает из коробки 35
плавающих свечей в алюминиевых поддончиках.

Он вытаскивает из кармана зажигалку и начинает зажигать
от нее свечи, и опускать их по одной в таз с водкой.

Вскоре все свечи зажжены и плавают в тазу.

Свет постепенно гаснет. Остается видны только таз и лицо
Мужчины, озаренное светом свечей, плавающих в тазу.

Мужчина закрывает глаза и дует в таз.

Вся сцена освещается.

Мужчина вытаскивает из коробки на столе рюмку, зачерпывает
ею из таза водки и выпивает.

Мужчина: В детстве я играл сам с собой – а что, если на меня кто-то
все время смотрит, что, если меня снимают день и ночь на какую-нибудь
инфракрасную всевидящую камеру, откуда-нибудь с неба? И старался
как-нибудь так покрасивее выглядеть, принимал изящные позы, в
носу старался особо не ковыряться. Это уже позднее, когда настала
эра стыдливого онанизма, я как-то быстро сложил с себя полномочия
представлять человеческий род перед высшими силами, а они и сами,
похоже, покривились пару раз на мои естествоиспытательские опыты,
да и отворотили от меня свое пылающее око.

И вот мы с вами здесь, на отшибе вселенной, вышвырнутые из центра
мирозданья, из страны чудес, из розового детского эгоцентризма,
сюда, на эту заштатную планету, в эту нашу хренову взрослую жизнь.
И нам – тридцать пять. А может, триста пятьдесят. С днем рожденья!

Мужчина зачерпывает рюмкой водки из таза, салютуюет рюмкой
и опрокидывает водку в рот.

Мужчина: Но что интересно, сегодня, сейчас, ко мне вернулось то
самое, забытое детское ощущение, будто на меня кто-то все время
смотрит. И выпить вроде не много успел.

Мужчина подъезжает на кресле к краю сцены и, лицом к зрителям,
трогает воздух перед собой руками.

Мужчина: Эй, есть здесь кто-нибудь? Кто вы? Боги, демоны? Не молчите!
Отзовитесь! Скажите главное – вы просто пассивные зрители или
вы играете нами? Как куклами? А? Молчите? Ну вот, как всегда.
Сидят и смотрят. И молчат. А мы тут перед ними наизнанку выворачиваемся.
Ну и пошли вы…

Но что это, вообще, это знак – помирать пора? Подводить итоги?

А что? Это мы запросто. Чтобы было мучительно больно…

Итак. Что есть? Есть - тридцать пять проклятых лет, инвалидность,
алкоголизм, маниакально-депрессивный синдром, геморрой, простата,
гастрит, и… эта… идиосинкразия к чесноку. Да, как же, квартира
еще. Приватизированная. Вот собственно, и всё. Немного, но всё
мое. Нет у меня тоже немного. Семьи – нет. Детей – нет. Работы
– нет. Денег – нет. Друзей – нет. Бабы – нет. Ничего нет. Меня
нет.

Чего бы я хотел? Кроме, как сдохнуть?

Коли у нас с вами тут такое замечательное реалити-шоу получается,
я скажу, чего бы я еще хотел.

Ерунда. Сущая безделица. Просто еще один шанс. Который я тогда
упустил. И сам себе все испортил. Чтобы я снова оказался там,
в школе, на выпускном.

Мужчина снова обращается к зрительному залу.

Мужчина: А? Чего вам стоит? Вы же все можете, смогли же меня в
эту жопу загнать, всего-то нужно, немного напрячься. Ну, или повернуться
на другой бок. Что бы я вам приснился совсем другим. А я вам помогу…
Я сегодня Олле Лукойе. Чеснокойе.

Помните, ту весну?.. Да, да, ту самую. Я ее стараюсь никогда не
вспоминать, но вся моя жизнь – это напоминание о той весне.

Мужчина хлопает себя по неподвижным ногам.

Мужчина: Вспомнили? Ну, как же… А это…

Он начинает напевать танцевальную мелодию, популярную
в 80-х. Вскоре эта мелодия начинает звучать в оригинальном исполнении,
в стиле «дискотеки 80-х», но отдаленно и гулко.

Свет гаснет.

В пятне света от луча прожектора – две фигуры, накрытые
черной тканью. Неперсонаж В Черном подходит к фигурам и сдергивает
с них ткань.

Это две плоские большие фотографии (в рост человека),
вырезанные по контуру запечатленных на них персонажей.

Это Юноша и Она, шестнадцатилетняя. Она в вечернем платье,
он в «парадном» темном костюме.

Она (фонограмма) : Ой, ты чего тут стоишь? (Пауза.
«Юноша» молчит.) Ждешь кого?

Пауза.

Она (фонограмма) : Да? Как удачно. А ты трезвый?

Пауза.

Она (фонограмма) : Ну, слава Богу, тогда ты не
отнесешься слишком серьезно к моим словам. А я вот пьяна. Но это
я сама от себя отмазываюсь. На самом деле сил моих больше нет
терпеть. И напилась я специально, чтобы решиться, в конце концов,
к тебе подойти.

Я понимаю, что выгляжу, как полная дура, да и чувствую себя так
же, но, вообще-то, такое со мной впервые. Я прям сама не своя.
И напилась впервые, и влюбилась так тоже. Тьфу, вот я все и сказала.
Короче, ты понял.

Пауза.

Она (фонограмма) : Ну что ты стоишь, как у допризывника?
Нехорошо так заставлять девушку унижаться. Неблагородно. Если
сказать нечего, обнял бы меня, что ли. Или уж попрощаемся. Типа,
ничего не было, да? Только не мучай меня, вот этой своей тупой
неподвижностью. Ты ведь тоже ко мне неравнодушен? Или я ошиблась?
Вот, черт… Какая я дура…

Она рыдает (фонограмма) . Удаляющийся
стук каблуков.

Неперсонаж В Черном накидывает на фотографии черную ткань.

Музыка искажается, словно зажевалась магнитная пленка
и обрывается.

Мужчина с досадой, в бессильном гневе, рычит и бьет себя
по неподвижным ногам кулаками.

Свет гаснет и зажигается снова, освещая другую часть сцены.
В круге света – фигура, накрытая тканью.

Неперсонаж В Черном сдергивает ткань.

Под тканью – фигура-фотография Юноши, повернутого спиной
к зрителям, в расстегнутом пальто, словно идущего в глубину сцены,
с бутылкой водки в руке, пьяно отклонившегося в сторону.

Неперсонаж В Черном толкает фотографию, та падает навзничь.
Становится видна еще одна фигура-фотография, ранее скрытая первой
фигурой. Она изображает то же самое, что и первая, упавшая, только
наклонена она в другую сторону. То есть мы видим как бы фазы движения
бредущего куда-то пьяно шатающегося Юноши.

Неперсонаж В Черном опрокидывает эту фигуру тоже.

Становится видна третья фигура, наклоненная в ту же сторону,
что и первая из фигур.

Нарастающий звук двигателя «стремительно приближающегося»
автомобиля.

Неперсонаж В Черном роняет третью фигуру.

Становится видна последняя фигура-фотография Юноши – оборачивающаяся
к «приближающемуся автомобилю», к зрителям, закрывающая предплечьем
глаза от «света фар».

Свет гаснет, в темноте – визг тормозов, удар, скрежет
сминающегося металла, шум от разбившегося стекла.

Неперсонаж В Черном с треском ломает пополам последнюю
фигуру.

Свет загорается и освещает Мужчину в кресле, закрывшего
глаза, тем же жестом, каким только что «закрывал» глаза от «света
фар» «Юноша».

Мужчина: Ну, да, все правильно. Вот только давайте немного назад
перемотаем. Это все уже следствие, а вот причина…

Загорается еще один луч света и освещает фигуру, накрытую
тканью, стоящую возле унитаза (настоящего). Неперсонаж В Черном
снимает ткань, это Юноша, с бутылкой водки в одной руке и головкой
чеснока в другой.

Мужчина (кричит) : Стой, дурак, брось чеснок!
Брось! Эй! Учителя сами уже нажрались, никто тебя не спалит! (Мужчина
пытается подъехать на кресле к Юноше, но колеса кресла застыли
на месте, у него ничего не получается; Мужчина рычит от напряжения
и выпадает из кресла на пол, лежа на полу, плачет; обращается
к зрителям) А!.. Я все понял. Законы жанра. Так бы и
говорили. Формалисты хреновы. Да, я, имярек, находясь в здравом
уме и твердой памяти, подтверждаю, что я все понимаю, то бишь,
если я что-нибудь изменю в прошлом, то будущее необратимо изменится.
И сам я могу исчезнуть, такой, какой я сейчас. Да будь я проклят,
такой, какой я сейчас! И вы тоже, если…

Внезапно свет, освещающий Юношу, гаснет. Остается луч
света, освещающий Мужчину.

Раздается звук спускаемой в унитаз воды.

Мужчина мучительно ползет к Юноше, подтягивая свое тело
руками.

Бульканье выливаемой из бутылки в человеческое горло жидкости,
звук глотания, кряхтенье, выдох, шорох очищаемой головки чеснока.

Мужчина из последних сил делает рывок, хватает фигуру
Юноши за «ногу» и дергает. Фигура падает и ударяется «головой»
об унитаз. Мужчина в бессилии роняет на пол голову. Луч света,
освещающий его и Юношу, гаснет.

Пауза.

На том месте, где было объяснение Юноши и Ее, загорается
луч света. Неперсонаж В Черном сдергивает ткань с двух прильнувших
друг к другу фигур.

Мы видим стоящих в обнимку Юношу и Ее. Голова Юноши перебинтована.

Мужчина, снова освещенный лучом света, поднимает голову,
смотрит на двоих, смеется и восторженно бьет ладонью по полу.
Потом становится на четвереньки, поднимается на ноги и танцует
под снова начинающую звучать диско-музыку.

В одном из па он вдруг застывает, закрыв глаза и раскинув
руки.

НЕПЕРСОНАЖ В ЧЕРНОМ НАКИДЫВАЕТ НА НЕГО ЧЕРНУЮ ТКАНЬ.

Луч света, который освещал Мужчину, постепенно меркнет,
пока не гаснет совсем, и вот уже весь Мужчина сливается с темнотой
и исчезает.

Луч света, в котором стоят Юноша и Она, тоже гаснет. Музыка
становится тише и постепенно смолкает.

Загорается луч света, освещая стол и стоящую рядом кровать.
На кровати неподвижно лежит Мужчина, в халате.

У стола стоит фигура, накрытая тканью. Неперсонаж В Черном
снимает ткань.

Это Она, тридцатипятилетняя, в пальто, с чемоданом в руке.

Она (фонограмма) : Привет. Я вернулась.

Неперсонаж В Черном выходит на авансцену с большой белой
табличкой в руках. На табличке надпись, крупными буквами:

«*Allium Sativum (лат.) – чеснок огородный»

Мудовые рыдания.

Причем тут это? А при чем тут все остальное? При чем тут это небо,
под изнанкой которого мы живем вот уже столько бредовых столетий,
не понимая, в каком мы мире и понимая, что не в одном мире с остальными?
И она продолжает жить, где-то, и сейчас тоже, в эту секунду, дышит
своими легкими, всеми этими бронхами и альвеолами, вдох-выдох,
грудь прикасается к ткани одежды, и снова выдох, чуть посапывает
одна ноздря, полупрозрачная, будто вырезанная пластическим хирургом,
тихо так, словно у привидения насморк, или это ее девчачье предплачное
шмыганье, она часто простужалась… – НЕТ, не хочу!.. – она часто
простужается, и словно начинает перетекать в соседний извив пространства,
постепенно истаивая в этом, полном жара, головокруженья и снов
наяву, удерживая себя в одном сне со мной рдеющими делениями градусника,
время от времени остужаемыми сбивающими ртуть легкими взмахами…
да, легкими, такими же, как у меня, вобравшими когда-то столько
же смога и смол, сколько и мои эти, отзывающиеся сейчас болью
на каждый неразделенный с нею вдох. Курить, что ли, поменьше…
А, в жопу!…

Мы курили одну марку сигарет. Ммм… Мммальборо. Мммука…

При чем тут этот воздух? Хотя про воздух, по-моему, я уже говорил.
Не помнишь? Ну и что, скажу еще раз, воздух вместит, он большой.

Воздух. Входивший внутрь нее вместе с моими поцелуями, языком,
губами, пальцами и чем-то там еще, потерявшим смысл без нее, обнимавший
ее вместе с моими руками и ногами, вот он, этот воздух, вокруг
меня, а ее внутри него уже нет. Вернее, есть, но внутри какого-то
другого воздуха, чуждого, как ядовитая разряженная атмосфера какого-нибудь
потусторонне далекого немыслимого Марса, то есть для меня, считай,
ее нет нигде.

Дышит… думает, говорит, спит, моется, читает, смотрит телевизор,
слушает музыку, болеет, ест, пьет, писает, какает, красится, причесывается,
худеет, плачет, смеется, что еще там может ваш брат – сестра –
делать?.. – о, нет!.. – и все без меня, без меня, без меня, и
горе мое безмерно, не измеришь никаким безменом…

Легкие, такие же, как у меня… – чудны же дела Твои!.. – и все
остальное – руки, ноги, пальцы, локти, колени, плечи, шеи, головы,
волосы, прыщи, пот, слюна, газы, фекалии, моча, сопли, слезы,
глаза, носы, уши, рты, попы, желудки, почки, сердца, мозги… мысли,
похожие на мои, слова, сны, да, нам снились похожие сны, нередко
с участием друг друга, нам нравились одни и те же книги и фильмы,
одна и та же музыка и пища, одевались мы примерно одинаково, даже
позывы к отправлению потребностей возникали у нас почти одновременно,
очень неудобно, на самом деле, но это еще цветочки, если честно,
наша жизнь была адом, чем, вероятно, неминуемо становится на этом
уровне бытия любая осуществленная мечта, даже если мечта всего-то
и заключается в том, чтобы было с кем эту самую мечту разделить,
– о, сколь ужасна бывает ирония Твоя! – вот и нам приходилось
все бесконечно делить, ругаясь и споря по каждому пустяку, отстаивая
свою умозрительную самодостаточность, это в самом начале отношений
сходство вкусов/интересов радует и вдохновляет, – «о, боги!..
вы есть! спасибо! я не один такой…» – а потом возникает идиотское
соперничество, вроде пока шутливое, не верящее в собственное существование,
но быстро сводимое судорогами раздражения, и эти вечные уступки
и изматывающие компромиссы, – уж лучше бы мы ненавидели друг друга!
– никто никогда не оставался доволен, ничем, это было невыносимо,
мы были измучены нашей инакой одинаковостью, словно сиамские близнецы,
мечтающие об одиночестве и боящиеся его, как скальпеля хирурга…
Но что-то у нас было разным, – Любовь моя, не спать! понимаешь,
о чем я?.. да, все правильно, это я про хуй и пизду… – и это искупляло
все, это были выходные в раю, мы были божественным гермафродитом,
разделяющимся на ипостаси по собственной прихоти, мы читали друг
друга по биению пульса под кожей, по вкусу слюны и пота, по звуку
дыхания, какое там инь-янь, единство и борьба, лед и пламень,
плюс и минус, мы были как палка о двух концах, как бублик и дырка,
как рыба и вода.

Словом, мы были счастливы, и не понимали того. Обычная история.

Так причем тут та пьеса? Это то немногое, что от нее осталось.
Ну, во-первых, она была вдохновлена ею, как и все остальное, все
эти мои аллегории, аллитерации и аллюзии, зудящие у меня в пальцах,
как глаза инопланетян из одного фантастического рассказа, не помню,
кто написал, точно – не я, все эти мерцающие небытием альтер эго,
преимущественно женского пола, все это – из наших гуляний под
луной и соприкосновений рукавами, позволю себе аллюзию на написанное
кем-то, я помню, кем, точно – не мной. Во-вторых, из-за ее автографа,
эти выделения (Боже, до чего трогательно-женственно…) желтым,
это ее рука, ручка, рученька, эх, никогда мне больше не согреть
своим дыханием и моим всегда горячим и готовым к употреблению,
как хот-дог, скипетром страсти, ее лягушачьи лапки, всегда холодные
и влажные.

Она должна была озвучивать Ее, исполнить голосом ее роль, мы собирались
записать фонограмму на компьютере, и она отметила желтым маркером
свои слова.

Начну с конца – я хотел сделать моноспектакль, и снять его на
видео, чтобы показывать театральным продюсерам и режиссерам, не
знаю, зачем (знаю, знаю, чтобы не дать себе убить его, скомпилировав
в какую-нибудь очередную прозу, и успокоиться на его счет, забыть
про него; но, он явно не родился в обложке, такой уж вышел расклад-сюжет,
что жизнь взяла и сама скомпилировала его в себя), я сам бы сыграл
главную роль, оставалась ерунда – найти и взять напрокат видеокамеру
и инвалидное кресло, договориться насчет зала со сценой и светом,
желательно, за бесплатно, или за подарок, и накопить деньги на
звукооператора, осветителя и мою оригинальную находку, как сейчас
говорят, фишку – на эти самые гигантские фотографии,
всего числом восемь. Я даже придумал, как схитрить – в первой
сцене объяснения девушки с юношей и сцене с распитием юношей водки
в туалете можно было использовать одну фотографию юноши.

А началось все вот с чего – как-то блуждал я в Интернете, да и
зашел, с усмешечкой и затаенным трепетом, на сайт литературного
института им. Кой-кого, и обнаружил там объявление о драматургическом
конкурсе, причем срок приема пьес должен был вот-вот завершиться.
У меня была пара пьес, переделанных из рассказов, так, на всякий
случай. Вот случай и подвернулся. Я выслал одну пьесу в адрес
конкурса, - выстрелил в солнце, – и постарался сразу забыть о
своей бессмысленной прихоти.

Забыл. Но вскоре мне пришло письмо, от организаторов конкурса,
подписанное девушкой Любой, «координатором проекта».

Ты ли это, Любовь моя? Нет, со своей Любовью я уже был знаком
какое-то время, я же рассказывал. Да, Люб? Ну, все правильно,
я и говорю…

В основном конкурсе я не выиграл, ха-ха, но мне предлагалось поучаствовать
в другом конкурсе, он назывался «Театр on-line», типа, все в живую,
понеслась… Нужно было за три дня написать мини-пьесу, на три страницы,
с тремя персонажами. На свободную тему, только чтобы была четко
выражена жанровая принадлежность – либо трагедия, либо комедия,
либо драма. Из таких присланных на конкурс маленьких пьес предполагалось
составить «полнометражный» спектакль, отрепетировать его за три
дня и представить публике.

Ну, я и захерачил за три ночи трагедию про чеснок. Взял завязку
из одного своего старого рассказа, про возвращение в прошлое.
Но неведомых режиссеров мое творение, видимо, не проперло, и они
обошлись без меня. Зря.

Может, их испугали технические сложности, с фотографиями? Времени
на подготовку у них все-таки мало было. Ну и дураки, меня бы спросили,
я бы им все придумал… Например – заменить фотографии живыми актерами.
А что, могло бы быть стильно – живые актеры изображают декорации.
Или реквизит? Это как если бы тебя, например, сыграла бы какая-нибудь
живая актриса, причем, чтоб была непременно известная.

Но творение осталось, сучило ножками в исписанной бумаге, как
в описаных пеленках, извивалось курсивом, хотело жить, кричало
от моей придуманной для него боли. Это вам не рассказ, ждущий
на жестком диске своего часа и самодостаточный, как патрон в дисковом
магазине. Этому, чтобы начать полноценно жить и страдать, нужна
была темная и теплая, как зрительный зал, многомерная матка чужого
воображения.

Но, – увы, – и инвалидом-моноспектаклем ему не быть, не озвучивать
же мне самому женскую партию.

Так что – быть ему экспонатом в музее Бывшего Сбывшегося. Что еще?

Она была чистоплотна, как неживая, как ты, Любовь моя… что-то
в вас есть общее… может, то, что вас зовут одинаково?.. ты извини,
я любил ее так называть, пафосно-шутливо – «Любовь моя», она не
обращала внимания… чистоплотна и аккуратна, что достаточно редко
сочетается, так же, как ум и красота, хоть это и звучит, как говенный
штамп, но это есть говенная правда… поэтому и осталось после нее
так мало, почти ничего, будто ее и не было.

Длинный черный крашеный волос, с каштановым корнем, который я
нашел под наволочкой ее подушки, странно, только один, и только
здесь, словно она, как хитрый маньяк, перед уходом проникла во
все укромные уголки нашей съемной квартиры и уничтожила все следы
своего пребывания в моей жизни, почти, вот еще один волос, я сейчас
заплачу, лобковый, вьющийся и обнаженно каштановый, его я обнаружил
в ванной, под ковриком у унитаза, запасной лоскуток черной шерстяной
ткани от ее пальто, в целлофановом пакетике, с пришитыми к нему
запасными пуговицами, забытый на самом видном месте, на холодильнике
в кухне, миниатюрная секира ногтя, ой да резанувшая меня по сердцу,
когда я нашел ее в кухне, на полу, в углу ящика для помойного
ведра под раковиной… и все. Никаких записок, испачканных помадой
салфеток и окурков, порванных колготок, следков, ватных палочек,
тампонов, окаменевших шариков жевачки, использованных прокладок
(эх, вот бы хоть одну, пусть даже ежедневную…), никакого старенького
дырявенького бельишка, ни клочочка, ни дырочки. Ну, конечно, и
еще эта кассета для автоответчика, с ее последним прости-прощай.
Хочешь послушать? Забавно. Не смотри на меня, я немного порыдаю.

Голос по громкой связи то отдалялся, то приближался, оставаясь
неразборчивым, слышна была только интонация, плаксивая и монотонно
упрекающая, словно кто-то, чей голос был на пленке, высказывал
давно наболевшее, скорее даже для себя, и ему было все равно,
что ответит тот, кому была формально адресована запись, и, более
того, услышит ли он вообще эту запись.

На самом деле она всегда так разговаривала в последнее время,
что, конечно, не отменяет рассуждение о том, что ей было все равно,
но уточняет его, что все равно ей было не только в отношении записи,
но и всего остального. Так же и с неразборчивостью, здесь не пренебрежение,
а та глубокая, патологическая рассеянность, с которой – в которой
– она жила последнее время, погруженная в себя, в свои мысли,
что-то там для себя решая, очень важное, теперь понятно, что.

Голос стал более отчетливым и живым, слышно, говорящая решилась
таки сказать нечто важное и необратимое, с паузами, перестала
нервозно ходить вокруг телефона и обреченно села с ним рядом:

– …Вру я все, не обращай внимания… Ты моя единственная настоящая
любовь, я без тебя не смогу жить… Но я хочу умереть, и родиться
снова. Чтобы попытаться пожить самой, может, неполноценной и полумертвой,
но самой собой, какая я есть, без тебя. Я устала от нашего симбиоза
(вот сука, подумал он, мое выражение, будь проклят грешный мой
язык!), я беру нож пустоты и отрезаю себя от меня – это не оговорка,
слышишь?.. – мне больно, я себя ненавижу, и тебя ненавижу… Нет,
я тебе люблю, прости, если можешь… Пока.

Шмыгает, плачет, щелкает кнопкой. Катарсис.

Запись заканчивалась, и дальше кассета только тихо шуршала, точно
опадающее в никуда время. Как шуршала она с самого начала. Потому
что никакой записи на ней не было. Голос звучал только в его мозгу.

Вас это беспокоит? Хотите поговорить об этом?

Но поговорить с ним об этом было некому.

Рядом с ним на диване сидела девушка неземной красоты, налитый
совершенством плод нездешнего сексуального солнца, венец карьеры
нефтяного миллиардера и эволюции, длинные слегка вьющиеся волосы,
угадайтекакогоцвета, чрезмерные голубые глаза, оттененные густыми
и длинными, на грани естественности, ресницами, что называется,
чувственно приоткрытый рот, пухлые губы, того нежного оттенка,
бессознательно вызывающего мысли о другой, укромной нежности,
флуоресцентные зубы, загорелая кожа, эксклюзивной выделки гладкость
которой не оставляла сомнений в своей повсеместности, без этих
жалких лягушачьих бледных полосок, щедрая грудь под кремовой трикотажной
блузкой, обтягивающие каталожно идеальные бедра и длинные ноги
голубые джинсы. Если бы она была творением массажистов, косметологов,
стилистов, хирургов, диетологов, тренеров и прочих служителей
смертной красоты, им можно было бы спокойно уходить в нирвану,
как достигшим абсолюта в своем искусстве и исполнившим свое земное
предназначение. Но она не была их творением.

Он повернулся к ней, взял ее за руки и закрыл ей лицо ее ладонями.
Убрал руки, ее руки остались в том же положении, которое он ей
придал. Теперь она сидела, горестно закрыв лицо ладонями.

– Любаш, да не расстраивайся ты так. Не бери в голову. Ведь теперь
у меня есть ты.

Он убрал ее руки от лица, положил их ей на колени, придвинулся
к ней поближе, чтобы их плечи соприкоснулись, и наклонил ее голову
вбок, чтобы ее щека легла на его плечо. Двумя пальцами, как мертвой,
он закрыл ей глаза, потом закрыл глаза сам и откинулся на спинку
дивана. Хорошо.

Это случилось… Когда? Раньше. До того. Перед этим. Когда-то. Неважно
– когда; это случилось.

Он шел внутри своего горя, как внутри пустой холодной трубы, не
замечая, на улице он находится или уже в том туннеле, впереди
которого свет, как его обдало сзади светом фар, ревом двигателя,
визгом тормозов, сначала раз, потом другой. Он отскочил с проезжей
части дороги на тротуар и увидел, как заносит впереди на повороте
чуть не сбивший его огромный джип цвета дождливой ночи и что из
него вдруг вылетело что-то гуттаперчевое, похожее на человеческое
тело и улетело в кусты на обочине, затем на повороте занесло второй
джип, гнавшийся за первым, но он удержался на дороге, в то время
как первый уже снес ограждение моста, к которому поворачивала
дорога, и летел, переворачиваясь, в воздухе. Второй с визгом затормозил
и остановился, перед самым краем моста, первый же упал крышей
на проходившие под мостом железнодорожные рельсы, и в него на
полном ходу врезался локомотив, и потащил его перед собой. Взрыв,
скрежет металла, огонь.

Хлопнули дверцы ставшего единственным джипа, и из него выскочили
какие-то люди, мужчины в пальто, и заметались по мосту, переругиваясь.

Он, пригнувшись, чувствуя себя эпизодическим актером в боевике,
чья роль вот-вот станет главной, побежал к тому месту, куда упало
тело, может, тело еще не стало телом, человек жив и ему нужна
помощь?

В кустах он все же увидел тело, прекрасной девушки-блондинки,
с мертво раскинутыми и изогнутыми руками и ногами, раздетой в
черное кружевное белье и рваные чулки, в одной черной туфле на
шпильке. Ему почему-то стало еще себя жальче – что за жизнь, как
все глупо и бессмысленно, все проходит мимо, просыпается, как
песок сквозь пальцы, сплошные потери и неудачи, что не найду,
сразу теряю, одна ушла, другая сразу умерла, а ведь как хороша,
мог бы любить ее до смерти, до безумия, может, она оказалась бы
стервой, наверняка, с такой-то внешностью, ну, и мучился бы, страдал,
упивался бы своим несчастьем, но уж всяко лучше, чем так – никак.

Но – странное дело – она не производила впечатление мокрой тряпки,
на что обычно становятся похожи люди после смерти, особенно после
насильственной ее разновидности. И положенных после такого полета
крови и ран на ней тоже не было видно.

Он протянул руку и взял ее за запястье, чтобы пощупать пульс.
И сразу отдернул руку, словно обжегшись. Но обожжено было, скорее,
его ощущение порядка вещей - рука девушки не была человеческой.
Его пальцы словно еще сжимали нечто холодное и гладкое, не состоящее
из слоев кожи, мышц, сухожилий и костей, а монолитно упругое,
как резина.

Он потрогал ногу девушки пальцем, потом живот – тоже самое.

Он взял девушку за плечо и потянул на себя – она окоченело повернулась
к нему всем телом, причем неожиданно легко.

Через мгновение он восторженно рассмеялся – на него безмятежно
смотрели наивно распахнутые, чудесные, чистые, неподвижные глаза
куклы.

Быстро уходя с места похищения, он не оглядывался, и не увидел,
что никакой аварии не было.

Слава богу, нет – Богу, была ночь, крестная донша влюбленных и
злодеев, - что он делал на улице ночью, он не помнил, и не стал
вспоминать, - и он беспрепятственно донес незнакомку до своей
квартиры, да и веса в ней было всего килограмм двадцать.

Дома он посадил ее на диван, снял с нее белье с чулками и выбросил
шелковистый разжимающийся комок ее прошлой жизни в форточку. Под
бельем у нее все было, как у настоящей женщины, даже аккуратная
интимная стрижка на лобке. Помыв в темной кухне руки, извиняющимися
кончиками пальцев он раздвинул ей ноги и осмотрел гениталии. Все
там так же было на своем месте, включая внутреннее строение, только
розовей и симпатичней, чем у живых прототипов. Сдвинув ей ноги,
он с виноватой улыбкой погладил ее по коленке.

Надевая на нее свою рубашку, постиранную и поглаженную еще той,
другой, он обнаружил, что у нее все двигается и остается в том
положении, какое он сочтет нужным ей придать, включая пальцы,
и на ногах и на руках, а также челюсти и губы.

Заснул он под утро, счастливый, как ребенок, держа ее за руку.
Он уже решил, что звать ее тоже будет… так же. Уж на это он еще
был способен.

Проснувшись через несколько часов, он вскочил, вывернул наружу
содержимое всех шкафов, но нашел то, что искал – презерватив в
смазке. Купленный годы назад, и лежа среди хлама бесполезным напоминанием
о другой, свободной и безответственной жизни, он оказался мудрее
всех, и дождался своего часа, словно занесенный сюда из всеведущего
будущего.

Это было невероятно и восхитительно, одного презерватива не хватило,
такого с ним не было с армии, и он, стоя над своей раскинувшейся
в кровати нечеловечески пленительной пленницей, только что пережившей
натиск его любви, и ничуть этим не утомленной, довел себя до оргазма
еще четыре раза, без перерыва. И каждое содрогание было мощнее
и дольше предыдущего.

В нее он кончать не хотел, кто знает, как это все потом вычищать,
а разбираться в таинстве ее устройства он боялся, чтобы чего-нибудь
ей там не повредить, не сделать ей больно.

Проснувшись снова, он переложил ее на бок, сложил ей руки на подушке
под щекой и укрыл одеялом, потом, передвигаясь на цыпочках, почти
порхая, оделся. Выйдя в коридор, освещенный трезвым дневным светом,
он вздрогнул от неожиданности, и чуть не упал, споткнувшись обо
что-то стеклянное, мерзко зазвеневшее и покатившееся.

Жуть какая-то. Весь пол в кухне и коридоре был заставлен чудовищным
количеством пустых бутылок из-под водки, вина и пива, между которыми
кем-то были проложены тропинки, к кухонной раковине, ванной и
входной двери. К холодильнику тропинка не была проложена, перед
дверцей стояло несколько рядов бутылок. Черт, а он хотел чего-нибудь
перехватить перед уходом. Ну, ладно.

Он открыл дверь в ванную и отшатнулся – в ванной, нацелив в него
горлышки, плавало среди разлезшихся осклизлых этикеток штук сорок
непочатых бутылок с пивом и водкой.

Недоумевая, он потряс головой – откуда? Пожал плечами – потом
разберусь. Ему не хотелось сейчас об этом думать, у него сразу
начала болеть голова и в животе потянуло черным обессиливающим
сквозняком страха. В конце концов, у него были дела поважнее.

Зайдя в аптеку, он купил сто презервативов в смазке, потом пошел
в другой магазин и купил женского белья и одежды – белые трусики
и бюстгальтер, пару блузок, кремовую и черную, и голубые джинсы.
И еще толстые вязаные серые шерстяные носки, вместо тапок, тепло
и удобно. Насчет размера он решил так – она была почти одного
размера с той, первой Любой, только в груди размера на два больше.
…Надо же, он уже мог произносить ТО имя, и даже затеять с ним
дружескую возню в склонения. Стратегия преодоления душевного кризиса,
судя по всему, была выбрана правильно, Люба-Любушка ты моя, моя
ты плацебо-панацея…

На пути к дому он почувствовал тошноту, вспомнил про чертов холодильник
и свернул к продуктовому. Набрав в тележку продуктов, преимущественно
консервов, не нуждающихся для хранения в холоде, а также конфет,
мармелада и шоколада, стоя в очереди в кассу, он отвлекся от подсчетов,
не желающих сходиться с расчетами, посмотрел на праздничную гору
в своей тележке и рассмеялся, потом выбрался из оглядывающейся
очереди и пошел по магазину, раскладывая упаковки обратно на полки,
пока не осталась половина от консервов, и ничего не осталось от
сладостей.

На всю сдачу он купил ей умилительно тонких, словно игрушечных,
ментоловых сигарет.

Ну, давай, что ли, знакомиться. Меня зовут Саша. Я сценарист-шизофреник.
Вернее, наоборот, шизофреник-сценарист. Я думаю, что я сценарист,
а на самом деле я говно. По тому, как мир реагирует на мою писанину,
вернее, никак не реагирует, то, что я пишу – не ценнее набранной
на четырехстах страницах одной фразы «Много работы и никакого
веселья сделали из Джонни скучного парня». Да уж, в цитатах я
всегда был силен. Самое ценное из моего творчества – это не мое
творчество. Тоже, что ли, цитата? Похоже. Из меня самого. Но это
все неважно. Главное – мне в моем иллюзорном мире хорошо, в нем
я – небожитель и вершитель судеб. Матерый человечище, зеркало
русской революции. Наместник Бога на земле. И хрен бы с ним, что
это все из себя представляет в действительности. Где она – та
действительность, что она такое? «Представляет»! Вот оно – кодовое
слово, пароль, пропуск в театр чудес и волшебства. Человек – тот,
кем он себя ощущает. Если я ощущаю себя Буддой – значит, я Будда.
И все мне только снится. Хочу любить тебя, дуру резиновую – и
буду любить. Прости. Что тебе еще рассказать? Про жизнь и судьбу?
Это к В. Гроссману. А у меня все скучно. Школа, армия, университет,
работа, ты. Спасительная, кстати, мысль – про шизофрению. А вдруг
я действительно – ха-ха – гений? Не тяжела оказалась бы ноша?
Фу, не хочу об этом думать…

Хотя, стой, подожди… гениально!.. а давай-ка мы с тобой пофантазируем,
как оно могло бы быть, если бы судьба вдруг сложилась иначе. Ну,
допустим, если бы я не попал в армию? А? Уже интересно! И еще
что бы я изначально позиционировался не как тварь дрожащая, зависимое
от безмозглых режиссеров и проходимцев-продюсеров чмо сценаристское,
а как сам-себе-режиссер-продюсер-и-жена – Писатель Писателевич.
И мне, типа, предложили в издательстве написать автобиографию.

Так. Начали.

Об авторе

123 – 122 – 123, 180, 120, 45, 32, волосы черные с проседью, глаза зелено-карие.

Эпизод I. 1971 - 1989 гг. Экзотика.

(Мутант - Полевой Волк)

Родился в 1971 году, в поселке Билибино, Магаданской области,
в семье геолога.

Отец - геохимик, кандидат геолого-минералогических наук, мать
- картограф.

Поселок Билибино находится за северным полярным кругом, в Чукотском
автономном округе, насчитывает 15 тысяч жителей, в двух километрах
от поселка - Билибинская атомная электростанция, имени какого-то
съезда комсомола, бывшая ударная комсомольская стройка.

Климат - арктически-континентальный, растительность - лесотундра.
Вечная мерзлота, сопки, сосны, стланик, брусника, голубика, морошка,
куропатки, евражки, полярные дни, белые ночи, северное сияние,
минус сорок, торбаса из оленьего меха, мясо и масло по талонам,
палка колбасы в одни руки,

причем диетическая оленина продавалась свободно, без талонов,
но ее не почему-то не покупали, рестораны «Золотинка» и «Ярар»,
писатель Юрий Рытхэу, поэтесса Антонина Кымытваль, школьные друзья-поэты
Грущенко и Малиновский, публикация совместной подборки стихов
в газете «Золотая Чукотка», роковая одноклассница, дочь милиционера,
по фамилии Республиканская, мальчик, с которым она дружила, председатель
школьной пионерской дружины, вдруг взял и изнасиловал семилетнюю
девочку в собачьем питомнике на краю поселка. (?!)

С 11 лет почти каждое лето участвовал вместе с отцом в геологоразведочных
экспедициях, - «ходил в поле», - искал золотые месторождения.
Ходил по ручьям - «потокам рассеяния» - и собирал через каждые
пятьсот метров из их русел песок, грунт, глину в пронумерованные
мешочки,

отмечая на карте место «пробы» и вколачивая на этом месте
в землю колышки из дранки с номерами, мешочки же складывая в рюкзак.
За «маршрут» - пройденное в течение дня расстояние в один или
несколько ручьев, в зависимости от их длины, таких мешочков набиралось
килограмм на сорок. Потом их привозили в поселок, в лабораторию
и изучали, есть ли в них золото, и в каком количестве, стоит ли
в том месте, где была взята проба, проводить дальнейшие исследования,
чтобы потом свозить туда технику и рыть там карьеры для промышленной
добычи золота.

Мошка, комары, слепни, эмульсия «Дэта», «я так хочу, чтобы «Дэта»
не кончалась», на мотив хита Пугачевой, палатки, костры, энцефалитки,
болотные сапоги, портянки, спальники, рюкзаки, тушенка, сгущенка,
чай, вездеходы, вертолеты, ржавые бочки из под горючего, похожие
издалека на медведей, медведи, олени, оленина, чукчи, чумы, стойбища.

В 15 лет переехал в город Анадырь (тоже Чукотка), что на берегу
Берингового пролива, бывший казачий Ново-Мариинск, с населением
в 17 тысяч жителей. Продолжал участвовать в экспедициях, но уже
без отца и за деньги.

Чукчи, ездящие на собачьих упряжках до Аляски и обратно, пятиэтажные
дома типа «Арктика» на сваях, стоящие во всех дворах контейнеры,
с вещами собирающихся уехать отсюда к черту людей, черные двухметровые
сугробы,

неисчислимое количество самодельных транспортных средств
на огромных, пухло перетянутых цепями колесах, для выездов на
браконьерскую подледную ловлю пахнущей огурцом рыбы корюшки, чайки-бакланы,
роющиеся в мусорных контейнерах, красная рыба домашнего копчения,
икра в трехлитровых банках, первый глоток алкоголя, первая плотская
любовь, последний школьный звонок.

Первая книга, повесть-сказка. (Отправлена в «Лимб», до скончанья
времен, к «мудрецам и мертворожденным»; «Лимб» – толстая картонная
папка для бумаг.)

(Продолжение следует)