Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

1991 – 2004

Из «Лимба». Автоэпитафия

1993. Порно

(копирайтер и рыжая)

Все мы, рано или поздно, оказываемся в местах, в которых когда-то
страстно мечтали оказаться, но в том-то и отличие грезы от не-грезы,
что последняя обладает длительностью, бесконечно делится на бесконечное
количество грез, первородный грех времени, поэтому человек обречен
быть несчастливым и живым, и мы либо умираем в этих вожделенных
местах, либо, в конце концов, покидаем их.

Исключения составляют места, сами имеющие длительность, к примеру,
дороги, или воображение. И если для кого-то эти места являются
желанными, то им остается только позавидовать.

И я, воображаемая любовь моя, завидую ему, потому что он идет
по дороге, а ты – далеко, там, где дорога соединяется с дорогой;
хотя он и не знает того, что счастлив, как не знает и того, что
он – посланник. Он просто идет…

«Море. Заполненная пустота. ОксюМОРон. Мор, смерть, пустота, ничто
– выражение невыразимого, и парадоксов нет, а есть конечность
слов, и мертвое море дышит и опровергает меня, само того не ведая,
и стирает слова, которые я пишу на мокром песке.

Зовите меня: танцующий…»

На ней были короткая пушистая шубка, химически-галлюциногенного
иззумрудного цвета, черные джинсы в обтяжку – такие трогательные
косточки на коленках!.. – и оттеняющие живую хрупкость модные
коричневые стилизованно грубые ботинки на толстой рифленой подошве.
На коленях она держала черный кожаный рюкзак с гипертрофированной
– размером с ладонь – блестящей застежкой-языком (93-й
год – прим авт.).

Пустые, будто навечно расширенные исподлобья глаза, с тающими
в них льдисто-кокаиновыми бесноватыми искрами, тоже были изумрудными,
словно их стылая прозрачность напиталась ядом с шубки. Слишком
белые для натуральных, но со сливочной глубиной качественной европейской
краски волосы были острижены коротким, до мочек ушей каре. Еще
она покусывала бледные губы, но не нервно, а вроде меня – раздумчиво-мазохистски.

Мне хотелось долго целовать ее в изнеженную мягкими прядями волос
провампирскую шею.

«Сука, сволочь, падла, говно собачье, паскуда, а ну вставай, тварь…»

Наконец, та, к которой я обращал свои мольбы, встала и стала проталкиваться
к выходу. Я с настороженной плавностью скользнул между тел к освободившемуся
месту, рядом с той, в зеленой шубке.

Господи, от нее еще и пахло!.. Чем-то болезненно-сладко-порочным,
как конфета с ликером на прокушенном языке…

Я вытащил из кармана блокнот, изрисованный глазами и каплями,
и карандаш, и написал на пустой страничке: «Я глухонемой, поэтому
пишу. Ваш телефон и имя, пожалуйста» и положил ей на рюкзак.

Она взяла блокнот и, пока я изумленно глядел на ее пришедшие из-за
меня в движение тонкие длинные пальцы, без ненужного маникюра,
нацарапала что-то и вернула мне блокнот.

«Это шутка, как я понимаю. Но я на самом деле глухонемая».

Я написал: «Ой, простите. Но вы так прекрасны и недоступны, я
не знал, что еще придумать. Если хотите, ударьте меня».

Она ответила: «Нет, может ты того и хочешь, может ты мазохист.
Лучше я тебе штаны изуродую».

Пока я недоуменно переглядывался с замком на ее рюкзаке, она вытащила
из рюкзака маникюрный наборчик в черном кожаном чехле на молнии,
вынула из него маленькие кривые ножницы и, как лихой портняжка,
пару раз прищелкнув ими в воздухе, воткнула их мне в джинс на
бедре, натянув ткань двумя пальцами левой руки.

Нет ничего более скользкого, чем пассажиры подземки, но те из
них, кто висел надо мной, закачали головами: какая-то пожилая
обвислая женщина – изумляясь, небритый висельник слева от нее
– улыбаясь. Мне захотелось еще больше пригнуть ее склоненную трудолюбивую
голову, чтобы она почувствовала мою любовь.

Рванув напоследок, она положила лоскут мне на колено, прихлопнув
его сверху ладонью. Я обхватил пальцами ее тонкое запястье, снял
у нее с пальцев ножницы и воткнул их себе середину дыры. «Не уходи».

Она спокойно вынула из раны ножницы и, повернувшись ко мне, глядя
на меня, облизала их. На бледных губах осталась моя кровь. «Не
уйду».

«Тьфу!..» – послышалось сверху.

Одна из них, рыжеволосая, лежала боком на полу, опираясь головой
на согнутую в локте руку, другой рукой держа дымящуюся сигарету.
На ней был полосатый черно-белый махровый халат, а под ним ничего
не было, и об этом помнила ее рука, в промежутках между затяжками
плавно ложащаяся на выгиб бедра.

Вторая, рыжеволосая, тоже о чем-то помнила, и потому, наверное,
черный большой зонт, разрисованный то ли детскими, то ли шаманскими
разноцветными каракулями, который она, стоя на стуле, подвешивала
ручкой вверх к потолку, вместо плафона, никак не хотел подвешиваться.

На ней, обтягивая наготу, были белая водолазка и голубые расклешенные
джинсы, а поверх наготы свешивались до лобка тремя тяжелыми витками
деревянные бусы.

Кроме наготы, обтянутой и прикрытой, в комнате была протяжная
keltscaya музыка, изгибающая рыжеволосую и поводящая головой рыжеволосой.

– Эй ты, Микеланджела, достала! – сказала рыжеволосая, – сейчас,
вдобавок к люстре, еще и башку разобьешь.

– Нет, я Винни-Пух… – рыжеволосая перевернула зонт над головой
и запела, кривляясь, с неостроумной истеричной инфантильностью,
якобы долженствующей скрыть душевную боль, но вполне театрально
смещающей акцент на более «трогательное» ее выражение, – Я тучка,
тучка, тучка, я больше не медведь, и как приятно тучке на небе
пердеть… – потом завизжала, схватилась за ягодицу и спрыгнула
со стула.

– Дура, это у Пятачка был зонт, а у Винни-Пуха были шарики… –
лениво подыгрывая, рыжеволосая положила голову на пол и потрясла
рукой, – Сука, затекла…

– Шарики, говоришь?.. А, насрать, я тогда Винни-Пушка… стреляю
без промаха… у девчонок-медведей… не бывает, бля, мудей!.. – рыжеволосая
села на стул, повесила зонт ручкой за спинку и закрыла лицо ладонями,
воткнув локти в расставленные колени. – Извини… – выдохнула она
сквозь свесившиеся поверх ладоней пряди волос.

Рыжеволосая, снова опираясь на руку, пожала плечом, скорее, для
себя, так как рыжеволосая вряд ли сейчас могла что-то видеть.

Рыжеволосая, всхлипывая в ладони, вдруг начала раскачиваться из
стороны в сторону, словно томясь, неуловимо в такт рыданиям музыки;
раскачивания перетекли в волны, ритмично изгибающие в плоскости
плеч ее тело, не меняющее своей слепой горестной позы; отняв ладони
от застывшего равнодушного лица с закрытыми глазами, она медленно
встала со стула, взяла зонт, раскрыла его и стала уже откровенно
танцевать, экстатично пластичная, перемещая зонт вокруг себя.

Вскинув в одном из движений ногу над стулом, взмахнув над головой
черными крыльями зонта, она опустилась на стул, огладив спинку
книзу внутренней стороной ляжек. Пристроив на спинку зонт, ручкой
к себе, она пригнулась, спрятав себя до пояса за зонтом, стянула
с себя водолазку с бусами и бросила их из-за зонта к ногам рыжеволосой.
Потом, встав на стул, она снова затанцевала, прикрываясь зонтом.

Рыжеволосая, резко откинувшись на спину, так, что распахнулся
халат, ногой подняла водолазку и скинула ее себе на лицо. Рыжеволосая
слезла со стула, отбросила зонт, подошла к рыжеволосой, перешагнула
через и встала над ней, расставив ноги; та лежала, напряженно
вытянувшись, закинув за голову руки, с мертвенной водолазкой на
лице. Рыжеволосая расстегнула джинсы, стащила их до колен вместе
с белыми трусиками, одновременно приседая, и легла на рыжеволосую,
грудью на грудь. Рыжеволосая сняла с лица водолазку и обняла рыжеволосую
за шею, прижав ее губы к своим.

Понравилось? Или нет? Неважно. Все равно – позвони. 4835191. Или,
скажи что-нибудь, если встретимся, кивни хотя бы.

Два дня подряд, возвращаясь с работы, он встречал ее на остановке
своего автобуса, в одно и тоже время. Сходила она там же, где
и он. Следующие три дня он по два часа ждал ее на остановке, чтобы
в сутолоке сунуть ей письмо – вдруг, да получиться?.. – но зря,
она так и не появилась.

Письмо он продолжал носить с собой, всё еще надеясь, к тому же
вдруг так пригодиться, само по себе, для какого-нибудь рассказа.

«А что, забавный формалистический выверт для какого-нибудь рассказа,
если запомню…» – подумал я, безнадежно выталкиваясь за ней из
вагона, прикрывая лоскутом дыру и кровь.

В голове было пусто, как во вселенной без зеленых дыр ее удаляющихся
глаз, нога ныла, как мое отдаляющееся от нее сердце. Нет, это
не было любовью с первого взгляда, просто я вспомнил о своей жене.

Она уходила, лавируя между спинами, я, хромая, брел за ней… подняв
глаза, я увидел, что она идет мне навстречу.

Мотнув мне равнодушной головой, она свернула к колонне и, пока
я подходил, со слепой уверенностью сняла, наклонив голову к плечу
и скосив к потолку глаза, сережку – по-моему, золотую, с каким-то
прозрачным камнем, может, бриллиантом, – встала передо мной на
колени, выдернула из моей руки лоскут, и прицепила его сережкой
к джинсам, закрывая дыру. Сняв вторую сережку, она закрепила ею
нижний край лоскута.

Поднявшись с колен, она, не глядя на меня, опять мотнула головой,
и пошла, не оборачиваясь. Я постоял немного – вдруг обернется?
нет, не оборачивается, – и последовал за ней, с чувством радостного
предвкушающего волнения, каковое я последний раз ощущал, сдается
мне, лет пять назад, – да я еще совсем молод! – когда узнал, из
слов следователя, что, оказывается, в камере меня держали зря,
по ошибке, – хотя это я и так знал, без него, главное, я понял,
что он это понял, – и что скоро меня выпустят, – то самое восторженное,
с оттеняющей горечью, опьянение новой старой жизнью.

На эскалаторе мы, как все еще любовники или как
уже любовники, не смотрели друг на друга, я смотрел
на девушку впереди и вверху, севшую, расставив колени, за ногами
обязательной оттеняющей компаньонши, на ступеньку. Самым привлекательным
в ней был цвет волос – «Твои волосы – зимний огонь…», сравнимый
разве что с цветом шубки моей соступеньщицы, а хороши были поза,
и истомленное выражение простоватового лица. Забавно, кстати,
– взгляды встречных дев все смелее, коли ты с подругой, или они
в паре с каким-нибудь…

Шевеление сбоку – и пытаясь достойно, с юмором, отреагировать
и второпях запутавшись в вариантах выражения юмора – то ли утрированное
отшатывание, то ли улыбочная гримаса преувеличенной любезности,
– хрен знает, я с девушками иногда заигрываюсь, – я чуть не упал,
из-за стукнувшего меня по ногам детского кошмара гребешка
эскалатора. Придержав меня за локоть, она сунула мне бумажку.
Оказывается, пока я гляделся с той рыжей, она написала записку:

«Можешь говорить, если есть что, я понимаю по губам». Это была
картонка, оторванная от верха пачки французских сигарет без фильтра,
– на другой, синей стороне было название – GITANES; я такие пробовал,
когда-то, очень крепкие; помню, мне тогда в затуманенный мозг
приплыл рекламный слоган: «Отрада для ада». «Неужели девчоночка
вот так, запросто, херачит эту отраву?..» – восхитился я. (И –
странно – кроме того, что бумажка была случайная, писала она косметическим
черно-коричневым карандашиком.)

Я присел на корточки, положил блокнот на колено и написал: «Нет,
так интереснее, литературнее, блокнот толстый, карандаш длинный,
что, в отличие от члена, обеспечивает как приятность, так и продолжительность;
я вообще поэт, рекламщик-текстовик, копирайтер этого мира, танцую
пальцами. К тому же я профессионально косноязычен. А ты кто? Без
имени, просто интересно, как ты ответишь. Пошли в кино, на «Никиту»,
не видела? Про женщину-киллера. Душераздирающее зрелище. Я все
время плачу и скриплю зубами. Тут недалеко захудалый кинотеатрик,
обожаю такие, «закат империи». Ой, а разговаривают там мало, в
фильме, всё и так понятно». Собственно, и поездку свою я затеял,
чтобы посмотреть этот фильм; иногда стоит прерывать жизнь хорошим
кино.

Она забрала у меня блокнот, я встал, она сунула мне рюкзак, необычайно
тяжелый, развернула меня спиной к себе, чуть наклонила и положила
блокнот мне на спину, потом сунула мне его через плечо.

«Вот мужественную инициативу проявлять не надо, если тебе что-то
снится, то снится само. Пошли».

Я вопросительно кивнул, прошелся в воздухе двумя пальцами и начертил
там же ими же вопросительный знак.

Она постучала себя карандашом по виску и написала в воздухе:

Ее решительная резкость нравилась мнё все больше и больше. Такие
грубиянки умеют любить. Вот только чего она насовала в свой рюкзак,
гранаты у нее там, что ли?

Выходя из подземки, я зажмурился, от музыки из киоска рядом и
от теплой и мокрой мысли, что зима-то кончилась. «Какая война,
жена, страна – весна! Пережившие зиму, не спешите радоваться –
жизнь продолжается.» Пережившие вместе со мной бесконечные несколько
зим фразы из давнего телевизионного кавээна.

Украдкой, сквозь пока еще доброкачественное томление жалости,
я глянул на нее – бедная, ведь не слышит нихрена никакой музыки…
– сильные не бывают счастливы, они счастливы, – ты в это время
прикуривала свою модернистскую сигарету от похожей на кастет блестящей
солдатской «Зиппы», всё казалось таким большим в твоих пальцах,
и какая музыка звучала сейчас в твоей бархатной тишине?.. Хотя
сейчас, весной, у всех у вас одна музыка…

Подойдя к дороге, я остановился – красный свет, она же, зябко
обхватив себя за плечи, с сигаретой в углу рта, продолжала идти,
неторопливо, не глядя по сторонам, опустив голову; и пока я нерешительно
поднимал и опускал ногу, огромный элегантный грузовик со скрежетом
затормозил сантиметрах в двадцати от нее. Она его не заметила.

«Она немая, не слышит нихрена!..» – крикнул я неописуемому водителю,
подбежал к ней, схватил ее, удивленно заозиравшуюся, за плечи
и оттащил к противоположному тротуару.

Сжавшись в моих руках, она посмотрела на пришибленно осторожно
тронувшийся грузовик и, усмехнувшись, качнула головой.

«Какие она, интересно, издает звуки при совокуплении?» – подумал я.

Темноту под веками прорезал телефонный звонок. Рыжеволосая, тряся
головой, со стоном подползла на четвереньках к журнальному столику,
сняла трубку и поднесла ее к влажному лицу.

– Да?.. – выдохнула она в трубку, осеклась и зажала рот рукой,
прикрывая одышку. Послушав недолго, она бросила трубку на аппарат:
– Блядь…

– Чего? – спросила рыжеволосая.

– Молчат, суки… Ладно, я пошла в ванную. Кто позвонит – не бери,
ну их нахуй… – рыжеволосая смахнула рукой с пола халат и, волоча
его за собой по полу, ушла.

– А если в дверь позвонят?!.. – крикнула ей вслед рыжеволосая,
послушала тишину и, махнув рукой, снова откинулась на пол, положив
под голову руки. Задрав ногу, она покрутила ею, пытаясь оглядеть
со всех сторон, потом согнула, взялась за голень рукой и поднесла
ступню к лицу, чтобы рассмотреть педикюр; надо было обновлять.

Вдруг что-то грохнуло возле наружной двери; вероятно, сама дверь,
которую кто-то вышиб. Так оно и было – на пороге комнаты, внушительно,
как на экране, особенно, если смотреть с первых рядов, возник,
с пистолетом в руке, высокий широкоплечий человек, почти наголо
стриженный, в кожаной черной куртке и светло-зеленом спортивном
костюме.

– Привет!.. – осклабился он золотыми зубами, – Я постучал. А хозяйка
где?

– Н-не знаю… – выговорила рыжеволосая, сидя на полу со сжатыми,
согнутыми в коленях ногами и руками крест-накрест на груди, –
То есть, тьфу, она в туалете… Какает, – почему-то соврала она,
лихорадочно соображая: «Слышала или нет?.. Хорошо бы слышала…»

– А… Ну ладно, подождем, никуда она от нас не денется… – он подошел
к ней, присел на корточки сбоку, – яйца оберегая, что ли?.. –
и упер холодный грубый ствол пистолета ей в шею под ухом. – Тоже
журналистка?

Она потрясла головой.

– Нет? А я уж подумал, что вы, журналистки, все такие, вкусненькие.
И рыжие, везде… Жалко будет твои хорошенькие мозги вышибать, не
за хрен собачий… А придется, – он переложил пистолет из одной
руки в другую, теперь просто наставив на нее ствол, и правой,
стряхнув ее руки, сжал ей грудь. – Че вы тут, лесбиянством занимаетесь?
А ты знаешь, что не бывает лесбиянок, а бывают хуевые мужики?
– он провел пальцем по ее полуоткрытым губам. Она закрыла глаза,
приподняв лицо. От него действительно несло чем-то возбуждающе
мужественным и смертельным: свежим потом, дешевым крепким одеколоном,
влажной одежной кожей, металлом и оружейной смазкой.

Он встал на колени, уперев руку с пистолетом в стол, и приник
губами к ее шее, другой рукой нащупывая влагалище. Изо рта у него,
неожиданным диссонансом, пахнуло мятой.

Она еще шире раздвинула ноги, обняла его за шею и стала жадно
целовать в одно ухо, рукой лаская другое, глядя на рыжую, со старинными
бронзовыми часами в руках.

Коротко и ужасно крянув, он упал головой на ее лобок. Открыв глаза,
она брезгливо вылезла из-под его головы, глухо стукнувшейся об
пол.

– Пиздец часам… – вздохнула рыжая, опустилась на колени, поставила
часы и обняла рыжую. – Испугалась? Забыла сказать – мне сегодня
звонили в редакцию, обещали убить нахуй…

– Не успела… – шмыгнула рыжая. – Интересно, ты его убила?.. –
она взяла пистолет и ткнула стволом в плечо лежащему. – Может,
ты и клевый мужик, но дура-ак…

– А, он не профессионал… – рыжая встала, вышла в другую комнату
и вернулась с наручниками и еще чем-то скомканным, полупрозрачным,
коричнево-чулочным. Это были несколько пар старых колготок. Она
защелкнула наручники на заведенных за спину руках лежащего, связала
ему колготками ноги, перевернула на спину и затолкала ему колготки
в рот. Лежащий всё был без сознания.

– Мужик должен быть профессионалом, а уж потом мужиком… Обидно,
когда тебя убивает фонарь… – она стала сдергивать с лежащего штаны.
Рыжая приподняла брови.

– Умираешь, как и теряешь девственность, один раз. Надо, чтобы
было красиво… – говорила рыжая, деловито надрачивая довольно крупный
обмякший член лежащего. – Вот сейчас сразу проверим, жив он и
какой мужик…

– Может, лучше прикинем, что делать будем?

– Успеется… Я вот умирать буду красиво. И скоро. Хочешь, расскажу,
как я девственность потеряла? А потом ты расскажешь.

– Слушай, а может его оживить? Ну, там, водой облить, пощечин
надавать…

– Нафиг надо, весь эффект пропадет. Наоборот, я его опять часами
ебну, если что…

– Бр-р… – рыжая передернула плечами, но протянула руку и взяла
в ладонь сжавшуюся сморщенную мошонку лежащего. – Слушай, а вдруг
он не один? И с дверью что делать?

– Ха, я же тебе говорю – он профан…

– Ага, и с вот таким пистолетом…

– Да ладно тебе, тем острее кайф. На сквозняке…

Рыжая посмотрела на волнующиеся тюлевые занавески, приоткрытую
балконную дверь и уютный послезакатный сумрак за ней. Ей захотелось
пройтись в полупрозрачном коротком платье на голом теле, продуваемом
насквозь теплым ветром, по пустынной вечерней аллее – плиты, фонари,
деревья, сверчки – к площади, где, возле фонтана, ее ждал бы неважно
кто, с фляжкой в заднем кармане голубых джинсов.

В кино нас озадачили – поскольку зрители, кроме нас отсутствовали,
сеанс могли отменить. «Идите пока походите, если еще кто придет,
хотя бы двое, – дадим звонок, нет – заберете деньги.» – сказала
нам билетерша. Мы пожали плечами и пошли ходить по фойе. (94-й
год – прим. авт.)

«Подожди», – не сказал я и придержал ее за предплечье. Она повернулась
и выжидательно подняла лицо. Вычурно, как сурдопереводчик, двигая
губами и всеми лицевыми мышцами, я беззвучно проговорил: «Я пойду
в туалет…»

Досадливо закатив к пролетающему ангелу округлившиеся глаза, она
перебила меня пятерней за лицо, указала на свою скорчившуюся физиономию,
покачала головой, обвела пальцем мои дрогнувшие губы и улыбнулась.

«Понял», – кивнул я.

Идя по длинному кафельному коридору к туалету, я подумал: «И что
за фильм у меня всё время такой, сплошной кафель и эхо собственных
шагов…»

Уже расстегивая штаны, я услышал чужие шаги. «Ура, еще один извращенец,
не придется опять проявлять мужественную инициативу…» Женский
туалет находился в другой стороне коридора.

Это была она. Я судорожно попытался заслонить собой струю. Она,
улыбаясь, кивнула и показала сантиметровую пустоту между большим
и указельным пальцами. Я ухмыльнулся, стряхнул и повернулся к
ней, изображая озабоченность будто бы закапризничавшей молнией.

Глянув, она притворно изумленно округлила глаза, прикрыв ладонью
распахнувшийся рот, потом повесила на дверь рюкзак, вытащила из
него бумажную салфетку, с брезгливой гримасой протерла стульчак,
двумя пальцами за уголок бросила салфетку в корзину, расстегнула
под шубкой джинсы, стянула их до колен и, одновременно взмахнув
вверх шубку и присаживаясь, зажурчала.

Прислушиваясь к несуществующему для тебя твоему хрустальному нутряному
распаду, я понял, почему этот наш с тобой беззвучный балет с самого
начала своей жесткой пластикой напоминал мне зачин минималистской
драмы, из тех, что снимают в Европе, ручной камерой: ведь камера
– ущербна, одноглаза.

Я затолкал в штаны оживившегося беспринципного, уж слишком невинным,
либо запредельно распущенным было ее бесстыдство; обе бездумные
бесполые крайности, в купе с местом не способствовали романтизму
первого сближения; с эпохи школьных поллюций, имеющих обыкновение
не сбываться, я научился ждать.

Натянув трусики и джинсы, она развела руками полы шубки и сделала
книксен. Потом показала пальцем на выход в коридор, уперлась носком
ботинка в открытую дверь и обеими руками подергала за ручку. Я
понимающе приподнял плечи и развел руками: «Ничего не поделаешь».

Переведя взгляд с живой зелени исполнительницы ее роли, загримированной
мутным зеркалом, на пародийного убийцу-неудачника рядом, – кем,
в сущности, я и являлся, убивая до сих пор, как и все мы, взрослеющие,
только свою безмятежность, – я себе не понравился. Как-то дешево
и нарочито мне показалось мое «всё или ничего»: потертое черное
двубортное кожаное пальто-реглан, в котором уютно было бы как
заниматься любовью в снегу, так и умирать под дождем, длинные
грязноватые черные волосы и остроносо-каблукастые полусапоги,
угадайте, какого цвета. Мужаю я, что ли?..

Некоторые женщины иногда похожи на грезы о них, особенно если
они в зеленых шубках и молчаливы; она вынула из рюкзака металлическую
плоскую выгнутую фляжку, отвинтила крышку и протянула фляжку мне.
Пока я принюхивался, она написала на зеркале обмылком из раковины:
«Музыка, которую услышим мы оба». Романтично. В кино, конечно,
я это не стал бы вставлять, а в жизни – в самый раз.

Это был не виски, это была водка, но хорошая. Она забрала у меня
фляжку и тоже глотнула.

«Я хочу сидеть в темноте с этой маленькой и прекрасной убогой
на коленях, на последнем ряду пустого зала маленького кинотеатра…
целовать ее сзади в шею и чтобы подростки впереди, с закинутыми
на спинки кресел ногами, свистели, курили и бросали в серебристые
пылинки луча проектора вспыхивающие комочки конфетных оберток.
Но только чтобы на ней была юбка, да покороче».

Но на ней были джинсы, вернее, уже не были, подростков тоже не
было, как и луча проектора, но оставалась ее шея, темнота, зал
и где-то там последний ряд, потому что мы были здесь, в пыли за
экраном, на бильярдном сукне подкладки моего пальто, и я так ничего
и не узнал о том, как звучит ее любовь – мы были безмолвны, как
влюбленные привидения, чтобы нас не заметили, и даже приоткрыли
дверь на улицу, будто, плюнув на деньги, мы незаметно вышли. Но
невозможность выразить звуками ощущения усилило их выражение через
то, что оставалось, а этого у нее хватило бы на десять визгливых
нимфоманок, в чем я убедился уже спустя минуту после того, как
она притащила меня сюда за руку.

Ненавижу подарки судьбы и боюсь их, но, может, я тоже для кого-то
такой подарок; посылка с бомбой для самоубийцы; ощутив себя вторым
и последним, я взорвался, как ракета «земля-солнце», она, казалось,
умерла, лежала навзничь, с закрытыми глазами, раскинув ноги, опустив
туда, где они начинались, где я до сих пор, наверное, еще взрывался,
обе руки. Хорошо, что она не могла слышать, как я в агонии называл
ее именем своей жены; просто я хотел ее убить.

Я достал из пальто трясущимися руками свои пошлые «Мальборо» и
закурил. Хотелось плакать и есть.

– Хочу кофе. С коньяком. И с тобой. На улице. – сказал я.

Она положила мне на губы теплую ладонь, то ли для того, чтобы
расслышать, то ли для того, чтобы я заткнулся. Ладонь пахла, как
моя первая любовь, к которой, помнится, я ни разу не приблизился
ближе пяти тысяч ударов сердца.

– О, есть контакт!.. – рыжая привстала на коленях и еще усерднее
задвигала рукой. – Я чувствую! Молодец, маленький, ну становись
скорее большим!.. – она посмотрела сумасшедшими глазами на рыжую,
– Я аж сама завелась.

– А про дефлорацию? – спросила рыжая, глядя на действительно увеличивающийся
член лежащего, мотающийся в руке рыжей.

– А, потом. Некогда… – Ах ты, собака, оживает, сволочь, гляди…

Лежащий зашевелился, приоткрыл невидящие глаза, застонал, замотал
головой и, в конце концов, сообразив сквозь боль, что с ним происходит,
вытаращился всем лицом, замычал, как раненый бык и задергался
всем телом.

– Думает, мы у него хуй собрались отрезать… – рыжая взяла пистолет
и направила его на дергающегося. Тот перестал дергаться. – Лежи
спокойно, дурак. Не будем мы тебе ничего отрезать. Хотя стоило
бы… А будешь дергаться, точно отрежем.

– А может его… это… опять стукнуть? – спросила рыжая, выкручивая
ухо морщившемуся лежащему, не сводящему глаз с пистолета.

– Да ну, еще убьем. Кровищи… И мне дрочить ему надоело. Теперь
он будет провинившийся раб… Или пленник. А мы – амазонки. Слышишь?
Хочешь меня? – рыжая снова привстала и огладила себя по груди,
животу и бедрам. Лежащий быстро закивал головой. – Что-то не чувствую.
Смотри, а то отдам тебя на съедение львам. Львице, – кивнула она
на рыжую.

Та вдруг отстранила руку рыжей и сунула в рот член лежащего. Лежащий
несколько делано закатил в истоме глаза, но член его почти мгновенно
вырос и заполнил собой рот рыжей. Заправив за ухо волосы, рыжая
в движении покосилась на рыжую, подмигнула ей и улыбнулась, насколько
позволял член. Рыжая восхищенно округлила глаза, покачала головой
и похлопала рыжую по плечу; потом, закусив нижнюю губу, прищурилась
и сдернула голову рыжей с члена, так, что ты вхолостую причмокнула
губами, схватила его обеими руками, подползла к Нему на коленях
и, содрогаясь, насадила себя на НЕГО.

Рыжая, глядя сквозь запрокинутое злое лицо рыжей с закрытыми глазами,
сомнамбулически положила руку на ее колыхающуюся грудь, медленно
скользнула по телу вниз и проникла пальцами к горячему мокрому
члену. Рыжая коротко глянула на нее и отбросила ее руку.

Рука уперлась в пол возле лежащего пистолета. Рыжая подобрала
пистолет, привстала на коленях и засунула его стволом в себя.
Постояв и подвигав в себе пистолетом, она, не вынимая его, легла
на спину, ягодицей на живот пленнику, так, что рыжая оказалась
между раскинутых ног и снова взялась за пистолет, выгибаясь и
пристанывая.

Рыжая подхватила стон и сжала пальцами рукоятку пистолета – рыжая
вздрогнула и положила руки себе на грудь. Рыжая нежно, словно
клитор, стала оглаживать пальцем спусковой крючок.

– Когда-то я продавал здесь газеты. В то лето я еще был свидетелем
на свадьбе у моей жены, журналистом-практикантом в трех или четырех
газетах, курьером в одной, спекулянтом шампанским, – спекуляция
– моя, шампанское – моего соседа по гостинице, армянского беженца,
и писателем, пристраивающим по журналам свою повесть о войне,
на которой я никогда не был. Я не имел и двадцати, и имел чужой
твидовый пиджак с драной подкладкой, дырки на подметках лаковых
туфель, вишневый блестящий галстук, курительную трубку и антикварный
саквояж с рукописью. – здесь я понял, что ничего не произнес вслух,
но вдохновение разлилось теплом, как от присутствия внимающей;
она, дура, думала, что я пишу для нее, я, дурак, думал, что пишу
ей. Да, твои глаза – моя книга, и больше нет ничего, и ничего
само собой не разумеется…

А здесь, над грязным кафельным эхом, в обширном подземном переходе
возле нескольких центральных станций подземки, сошедшихся вместе
в этом месте, была музыка. Она увидела танцующих и поняла, что
за небытие жило сейчас вне ее.

Я хотел было побыстрее утащить ее отсюда, глубже под землю, к
мимолетному гулу, но она вцепилась мне в подмышку и сама потащила
меня к музыке.

В метро, кроме стоящих и пробегающих мимо любимых и единственных,
мрамора, тепла, газет и нищих, есть еще музыканты. Этих было трое
– саксофон, гитара, два барабана и губная гармошка, а музыкой
был блюз, сырой и рваный, как весенний ветер.

Какая-то подвыпившая студенческая разноцветная компания, видно,
проходя мимо, натолкнулась на блюз и рассыпалась на смешки и фамильярно
сталкивающиеся качающиеся пары.

Она прижалась ко мне спереди, сцепив на моем копчике руки, и запрокинула
словно ждущее поцелуя лицо с распахнувшимися глазами. «Танцуй»,
– сказали ее губы и повторили плавно качнувшиеся из стороны в
сторону плечи и голова.

Я пожал плечами и запустил руки в мех на ее трепетно внимающей
спине. Сбоку сунулась бутылка шампанского, я кивнул ей и взял
в руку, затем вопросительно кивнул своей партнерше. Та, сощурившись,
приоткрыла улыбающийся рот.

Замерев, я осторожно поднес горлышко к ее вытянутым в «о» губам
и, естественно, облил ее пеной. Она закашлялась, прикрываясь ладонью,
согнулась, ткнувшись лбом мне в живот, потом, смеясь и хмурясь,
забрала у меня бутылку и, по-детски обхватив ее растопыренными
пальцами маленьких рук, аккуратно наклонила над выпяченной нижней
губой.

После, отпив сам, я отдал кому-то бутылку. Повернувшись к ней,
я увидел, что она закрыла глаза. Я обнял ее покрепче.

Блюз умер, испарился слезами на холодной простыне, родилось рэгги
и сразу принялось истомленно мастурбировать. Она оторвалась от
меня, оглядела разлепившихся приседающих танцующих, кивнула мне
и качнула бедрами. Я пожал плечами, поймал между лопатками начальную
дрожь и начал танцевать.

…Скоро вокруг нас образовался хлопающий улыбающийся круг; и ведь
ни одна падла даже не подозревала, что эта нездешне ладная девчонка
не отводит от своего потертого жиголо глаз не по причине безоглядной
любви, а от того, что кроме его ужимок, у нее больше ничего нет,
ни музыки, ни их самих, ни их аплодисментов…

Смущаясь, задыхаясь, взявшись за руки, мы выбрались из сразу потерявшего
без нас очертания восторженно расступившегося круга и я прошептал
ее порозовевшему лицу:

– Пойдем ко мне. Домой. У меня есть кофе, поганое филиппинское
виски, радио, черный зонт под потолком, хренова куча картин, косящиеся
зеркала, кресло-качалка и жена, которой уже нет… Вот такой оксюморон.

Она засунула обе руки в боковые карманы моего пальто, вынула,
похлопала меня ладонями по груди, отвернула левый борт, и залезла
рукой во внутренний нагрудный карман и вытащила блокнот с карандашом.

«Лопата есть? Пошли. Но только сходим в одно место, на пять минут,
тут близко. Очень нужно. А?»

Я развел руками, приподняв плечи и оттопырив нижнюю губу: «О чем
разговор…»

Она снова взяла блокнот и дописала: «Только ничему не удивляйся,
и ничего не спрашивай, чтобы не произошло, и ничего не бойся,
слушайся меня и всё будет хорошо. Я тебе потом всё объясню».

Я был заинтригован. Обожаю хорошенькие таинственности.

(Продолжение следует)