Арт-хаус. Роман-химера
Продолжение
Ресторан был такой фешенебельный, что даже в это время, вечером
в пятницу, он был полупустой, о чем свидетельствовали многочисленные
незанятые столы, видимые через огромные витринные окна. Ресторан
был оформлен в средневековом стиле – массивные канделябры, гобелены,
вымпелы с гербами, темное, специально состаренное дерево мебели
и балок, протянутых по стенам и потолку, стулья с высокими резными
спинками, бархатные портьеры, вооруженные пиками и алебардами
рыцарские доспехи, мечи, шпаги и мушкеты крест-накрест на щитах
на стенах, горящий в огромном камине огонь, на котором жарился
на вертеле сказочный и явно не декоративный кабан. Официанты были
одеты в вычурные костюмы феодальной челяди, у входа стоял человек
в настоящих тяжеленных рыцарских латах, в шлеме с опущенным забралом,
с алебардой. Я даже подумал, что это манекен, но он вдруг пошевелился.
Я подумал, как ему, рабу обстоятельств, наверное, хреново, и мне
самому стало хреново.
– Стой, – поймал я ее за руку, – ты хоть представляешь, сколько
там стоит даже одна единственная зубочистка? Я туда не пойду.
Да нас туда не пустят! Что тебе там нужно?
Риторический вопрос. Я уже все понял. Я бы и сам так рассуждал.
У кого еще отнимать жизнь, как не у тех, кто сам, не задумываясь,
отнимет ее у кого угодно, кто, возможно, давно заслужил даже еще
худшую участь. Но это люди опасные, они шутить не любят, не посмотрят,
что перед ними сумасшедшая…
Но что мне, бить ее здесь, что ли? А иначе остановить ее было
невозможно. И оставить ее одну – выше моих сил. Ладно, что-нибудь
придумаем…
Ощущая себя шариком из рулетки, я покорно пошел за ней.
Естественно, рыцарь-раб у входа не стал преграждать нам вход алебардой,
а наоборот, мультипликационно заскрипел, протянул руку в жуткой
железной перчатке и открыл дверь. Мне будет стыдно перед ним,
за этот его напрасный мучительный скрип, когда нас выдворят, как
босяков.
Но стоящие за дверью фейс-контролеры в темных однобортных костюмах
капиталистической челяди даже не посмотрели на меня, провожая
ее непрофессиональными взглядами.
К нам подошел метрдотель в костюме церемониймейстера, и даже с
резным посохом, поклонился и отвел нас к столику к углу. Теперь
я чувствовал себя шпионом, которого вот-вот разоблачат. И денег
у меня было, наверное, как раз на принятые здесь чаевые.
На балкончике негромко играла на арфе женщина в пышном платье
и высокой островерхой шляпе конусом.
К нам подплыли официант и сомелье, вышколенные до бесплотности,
зажгли свечи в канделябре, отдали нам тяжелые кожаные папки меню
с бронзовыми застежками и оправленными в бронзу углами и тактично
встали невдалеке двумя предупредительными тенями. Я открыл одно
из меню и чуть не заплакал. Там даже цен не было.
Она простодушно наклонилась ко мне над столом, с таинственным
видом, ее грудь легла на раскрытое меню. Она прошептала:
– Видишь, вон там?.. Слева… справа от тебя, дурак… у стены, под
флагом с гербом?
Я покосился в указанном направлении и кивнул. Обычный немолодой
ухоженный гангстер-политик-бизнесмен, в костюме с галстуком, бессмертный
и недоступный, словно покрытый прозрачной броней денег и влиятельности,
молча кушает в одиночестве, двое ладных охранников за соседним
столом, пьют воду из бокалов. Заехал поужинать, твою мать! Я не
сторонник классовой борьбы, но я понимаю, из чего возникают революции
– не из глупого чванства богатством, а из его для кого-то обыденности.
– Это очень плохой человек. Почти уже не человек. Он убил и замучил
до смерти кучу народу. А это никому нельзя, кроме меня… И если
его не остановить, он будет продолжать убивать.
Я положил ладонь на ее руку, прижал ее к столу и прошептал:
– Что ты собираешься делать? Не надо ничего делать! Ты не видишь?..
– там у него охранники! Наверняка, вооруженные! Подожди! Я тебе
верю! Слышишь? Я тебя люблю! Пойдем отсюда!
Она улыбнулась и поцеловала меня в губы.
– Я тебя тоже люблю.
Вытянув руку из под моей ладони, она встала и пошла к негодяю,
стройная и грациозная, и в то же необоримая, ожившая скульптура
Немезиды, глядя на нее, такую, я действительно поверил ей, не
во все, конечно, но, по крайней мере, в то, что она не просто
сумасшедшая…
И все, в остальном я был беспомощен, бывают моменты, когда только
и остается – смотреть, как накатывается на тебя асфальтовый каток
судьбы. Я и смотрел, сжав вспотевшие кулаки.
Она подошла к столу негодяя и встала напротив него, метрах в двух.
Он перестал есть и вопросительно посмотрел на нее. Прошло несколько
секунд, они смотрели друг на друга, он сначала продолжал жевать,
потом перестал, его рот вдруг открылся, глаза начали вылезать
из орбит, он побелел и принялся задыхаться, куски полупережеванной
пищи стали выпадать на побородок.
Я привстал, охранники тоже.
Но она закрыла глаза ладонью, повернулась и пошла ко мне быстрым
шагом.
Негодяй отвалился на спинку стула, вытирая рот салфеткой, живой
и здоровый, и что-то говорил подоспевшим охранникам, показывая
пальцем в нашу сторону.
Она в изнеможении упала на стул и убрала от глаз руку. На ее лице
была счастливая улыбка.
– Не могу! Ты представляешь? Даже этого козла – не могу! Вот прикол!..
Она рассмеялась, встряхивая головой, словно ее развеселило какое-то
забавное недоразумение.
Один из охранников грозно шел к нашему столу.
Встал, нависнув над нами, как скала. Пламя свечей заплясало.
– Кто такие? Документы есть?
Мы молчали. Ну что тут скажешь? Она закрыла рот рукой, продолжая
прыскать в ладонь.
Он схватил ее за руку у плеча и приподнял рывком, так, что она
икнула от сотрясения.
– Встать. Пойдете со мной, придурки, оба.
Я встал и сдернул со щита на стене шпагу. Потом прижал ее острие
(никакое, конечно, не острие, а, скорее, тупие) ему к груди.
– Отпусти ее.
Он усмехнулся, высоко задрал ее руку и только тогда выпустил.
Она не удержалась на ногах и унизительно плюхнулась на стул. Но
ее это нисколько не обескуражило. Казалось, она вот-вот захлопает
в ладоши от восторга.
Охранник медленно залез рукой под мышку и вытащил огромный пистолет.
Настоящий, как… как огромный пистолет. Передернул затвор и с улыбкой
направил мне в лицо, держа его рукоятью вбок.
– Ну что, мушкетер? Давай-ка, бросай рапирку, лицом к стене, руки
за голову.
– Это не рапира.
– А? Ты мне…
– Рапира квадратного сечения, а это шпага. Она в сечении треугольная…
Неуловимое движение кистью – и пистолет вылетел из его руки. Он
с болезненной и растерянной гримасой схватился за запястье.
Я отступил на шаг и сделал еще одно неуловимое движение, на этот
раз предплечьем – и он со стоном повалился на пол, схватившись
обеими руками за промежность.
Тут она действительно захлопала в ладоши. Я не удержался и поклонился,
прижав эфес шпаги к груди.
Грянул выстрел, над головой у меня свистнула пуля и с громким
мясистым треском вонзилась в балку сзади меня. Арфа смолкла. Традиционно
завизжали женщины.
– Идиот, убери оружие, просто возьмите их, они же не вооружены!
– ударив кулаком по столу, выкрикнул негодяй второму охраннику,
целящемуся из пистолета в нашу сторону, – Вы все, убрали телефоны!
– привстав, обратился он уже к людям в зале, испуганно пригнувшимся
к своим тарелкам, – Никто никуда не звонит! Это всего лишь небольшое
недоразумение, мы все сейчас уладим!
Охранник нехотя засунул пистолет под мышку, отобрал у стоящих
рядом доспехов двуручный меч, перехватил его поудобнее и пошел
на меня, выставив его перед собой, покачивая вверх-вниз тускло
блестящим острием явно тупого, но не менее оттого страшного зазубренного
лезвия.
На самом деле, опытному фехтовальщику ничего не стоит одолеть
менее опытного противника, даже вооруженного гораздо более серьезным
на вид оружием. Любое оружие – это всего лишь продолжение владеющего
им человека, и если человек по-настоящему понимает это и старается
почувствовать и принять оружие, как часть самого себя, как, к
примеру, смертоносно удлинившуюся и обретшую гибельную жесткость
руку, так же подчиняющуюся мозгу и автоматически исполняющую его
команды, как и обычная, хорошо тренированная конечность, то этот
человек непобедим. А что может быть лучше удлинившегося на целый
метр пальца, чувствующего болезненно заточенным нервным кончиком
бьющееся, обмирающее сердце врага, ощущающего тепло его темной,
просящейся наружу крови? В случае же физического или численного
перевеса, когда огромный, как гора противник или вооружен чем-нибудь
вроде стенобитного орудия или противников много, фехтовальное
искусство обращается к методу, являющемуся основой одного из восточных
единоборств – «айкидо», которое учит использовать энергию противника
в своих интересах, перенаправлять его силу против него самого.
И чем сильнее будет удар, тем сильнее пострадает ударивший.
Бла-бла-бла. Приступим-с лучше к делу-с – подойдя ко мне, он,
самоуверенно не останавливаясь, размахнулся и сплеча рубанул меня
по ногам слева направо. Рубанул бы, если бы я не отпрыгнул назад.
И сразу же вернулся на прежнее место, пока он невольно продолжал
начатое движение, увлекаемый тяжестью меча, слегка развернувшись
ко мне боком, и легко хлестнул его шпагой по внутренней стороне
колена той ноги, на которую он перенес вес. Его нога подогнулась
и он полетел вбок, следом за мечом. Развернувшись в полете спиной
вниз, он выпустил меч из рук и попытался сгруппироваться, но центр
тяжести громоздкой инертной конструкции, в которую он превратился
на то время, пока не выронил меч, оказался смещенным гораздо выше,
чем он привык, когда падал на татами на своих тренировках, и он
со всего размаху ударился затылком об пол. И остался лежать.
Да, мастерство не пропьешь. Она захлопала, потом ее аплодисменты
подхватили остальные. Я не верил своим ушам. Может, они решили,
что это специально разыгранное для них представление? Да хрен
их разберет, люди сейчас все параноики, со всеми этими прямыми
эфирами, реальными шоу и скрытыми камерами. Ну, это шоу они, конечно,
долго не забудут. И пару недель здесь будет не протолкнуться.
Конец вашей эксклюзивности, феодалы! Кто тут временное? Слазь!
Негодяй смотрел на поле недолгого боя с открытым ртом. Пока он
не очухался, не начал звонить, не позвал еще охранников, не вытащил
пистолет – вдруг у него свой есть? – я бросил на пол зазвеневшую
шпагу, поклонился рукоплещущей публике, взял ее за руку и поспешил
покинуть сцену.
Когда мы вышли из чертового ресторана, она гулко хлопнула рыцаря
по железному плечу и охнула от боли, затрясла ушибленной рукой.
– Вот блин, больно!.. – через мгновение она забыла про руку и
слегка обогнав меня, заглянула мне в лицо:
– Ну, ты дал!.. Настоящий храбрый портняжка!
– В смысле: одним махом – семерых побивахом?
– Ага!.. Как ты их – вжик, вжик! Где ты так научился?
– Да, было дело.
– Темнишь?..
– Ну, как…
– Ладно, твое дело. Все равно я тебя люблю. А теперь еще и уважаю.
– А разве одно не подразумевает другое?
– Не-а. Очень даже запросто не подразумевает… Ты знаешь, а и фиг
с ним.
– С кем? Ох ты, Господи, как же у тебя мысли скачут.
– Ну, с этим, с гадом. Все равно ему еще рано было, по графику.
– И у вас ТАМ тоже – бюрократия? Дела, архивы, документы, графики,
расписания?
– Не скажу. Но ты прав.
– Ладно. Теперь я тебя поведу в одно место.
– Куда? Зачем?
– Я, в отличие от тебя, скрывать до последнего не буду. Мы пойдем…
к мертвецам.
Он нащупал рукой в кармане шелковистую мягкость, попытался угадать,
угадал, и удивился мимоходом, что заливаемому горячим мозгу понадобилось
время на узнавание, и тогда он понял, что умирает.
Это были ее колготки. Она иногда надевала его халат, когда пользовалась
ванной, когда была жива; должно быть, положила колготки в карман,
чтобы выкинуть, и забыла их там.
Он усмехнулся, – наверное, колготки в менструальной крови, зачем
их еще прятать; теперь его живая кровь, уносящая его жизнь, смешивается
с ее мертвой кровью, уносившей из нее распад, старость и смерть.
Он вытащил из кармана уже отяжелевшие пропитывавшей халат кровью
колготки и прижал их к бурлящему расплавленному животу. Когда,
интересно, пройдет шок? Когда боль наполнит его ненавистью к собственной
тлеющей жизни и изуродует страданием его ироничную маску? Красиво
подумано, ничего не скажешь, – хороший знак, силы пока есть.
Но скоро. Может, несколько часов, может, меньше. А сейчас он был
самым могущественным полутрупом на земле, – а что есть человек,
как не полутруп, в ту или иную сторону? – он видел свою смерть,
от которой его отделяла бледнеющая розовая завеса оставшейся в
нем крови и капрона колготок мертвой возлюбленной. И что еще,
блин, в оставшееся время с ним может случиться, кроме смерти?
Бред какой-то. Дело-то хреновое, как бы он не храбрился. Ладно,
лучше об этом не думать.
Надо переодеться. Не хорошо так, на полу, в халате, без штанов.
Стыдно. Он любил играть сам с собой в белогвардейского офицера,
иногда это помогало. Но свинец сильнее олова. Вместо редутов –
чувствительность, жлобский равнодушный мир – распоясавшаяся чернь,
шваль, расстрелять мерзавцев.
Чернеет в глазах; расстреляли в конце концов его самого, как всегда.
Кто еще умирает в эту минуту? Держитесь, мόлодцы! Подкрепление
близко, полковые ангелы на подлете.
Сначала штаны. Ах ты!.. больно, больно, больно, больно, больно,
больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно,
больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно,
больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, дамы,
отвернитесь! больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно,
больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно,
больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно,
больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно, больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно! больно!
больно! больно! !!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!………………………………
Ах ты, сука рваная, нет уж, ищи себе другого мазохиста, а! больно!
где тут у нее эта гадость, осталась еще?..
Он вытащил из валявшейся на полу элегантной женской сумки кожаный
несессер со шприцем, целлофановый мешочек с белым порошком, ложку,
что еще?.. ох, как трудно думать… как там во всех этих фильмах,
где так легко умирают? а! огонь, зажигалка, «Зиппа»!.. а ее-то
и не было. Господи, так, что ли, сожрать? Нельзя, надо еще дальше
одеться.
Он пополз, волоча за собой потяжелевшую от крови штанину, вторую
он умудрился таки натянуть, наверное, сколько существуют штаны,
никому еще это не удавалось такими ужасающими усилиями и муками.
Он мог бы гордиться собой, чем он и занимался, пока полз, отвлекаясь
от боли, срываясь иногда на недоумение – откуда в человеке столько
жидкости, вот еще и холодный пот прошиб, на самом деле пот не
холодный, просто выступает изо всех пор на широкой плоскости лба
и сразу испаряется, поэтому – холодно, физика. Метафизика.
Здравствуй, любимая. Нагая, она лежала за кроватью, навзничь,
вытянувшись в своем совершенстве в луже рвоты, ее красота все
больше растворялась в мертвенной бледности лица.
Наверное, она по-прежнему любила его, смотрела на него с неба,
или откуда там еще, где она сейчас. Зажигалка была в ее руке.
Он вытянул зажигалку из ее холодных липких пальцев и пополз обратно.
Обратный путь дался легче, любовь вдохновляет.
Он проделал все то, что видел в фильмах, сомнения вызвала только
дозировка. Он же начинающий, сколько ему надо? Но было очень больно,
и он наугад набрал в шприц чудовищную дозу.
Неумело воткнув иглу в вену, самую толстую из обнаруженных под
кожей предплечья, он сцепил зубы и приготовился к мучительному
ожиданию неведомого облегчения.
Но уже очень скоро, свет несуществующих звезд пролетел всего только
пару миллионов километров, а на всей земле умерло столько же,
сколько тут же родилось, редкий случай, очень скоро он растянул
окровавленные губы в идиотской безмятежной улыбке.
Вторую штанину он так и не натянул.
– Куда-куда? На кладбище, что ли?
– Почти. Увидишь.
– Кажется, я догадываюсь… Не хочу. Не пойду. Надоело.
– Подожди. А разве тебе самой не хотелось бы знать…
– Нет, не хотелось бы!.. – кривляясь, передразнила она, – Хватит
с меня. Мне осталось-то всего ничего. И на что я должна тратить
оставшееся время? На херню всякую. На потакание чьей-то паранойе.
Нет, чтобы предложить девушке то, что любой другой сразу бы предложил…
– Я – не любой другой. Всему свое время. Ты как хочешь, но я так
не могу. Я должен убедиться… Со мной так нельзя – наговорила хрен
знает чего, и уже отмазывается.
– Слушай, какой ты упертый, оказывается!.. Или жестокий. С женщинами
так нельзя.
– Именно так и нужно. Без разницы – женщина, мужчина, сказал –
отвечай. Терпеть не могу этот ваш безответственный инфантилизм,
ути-пуси, сказала, потом подумала, как трогательно.
– Ну и пошел ты в жопу.
Резко развернулась, пошла в другую сторону. Остановилась. Запястье
ко лбу. Плачет.
Вздохнул, покачал головой. Догнал, взял за руку. Вырвала. Еще
раз. Удержал. Потянул к себе, обнял. Дрожащие плечи. Черт, а ведь
действительно трогательно.
– Не хочешь, не надо. Ну что ты, глупая. Нашла из-за чего расстраиваться.
– Не любишь ты меня. Хотя, все правильно. Ты уже не мальчик, чтобы
с первого взгляда… Физиология.
Я усмехнулся и веско прижал ее к себе за бедра, чтобы она почувствовала.
Она выдохнула мне в шею прерывистый смешок, кругообразно скользнула
по мне дразнящим латиноамериканским движением, отстранилась, укоризненно
покачав головой и, смущенно оглядываясь по сторонам, стала поправлять
платье.
Взяв меня за руку, она запрокинула к небу мокрое лицо с закрытыми
глазами, затем посмотрела на меня, прищурившись:
– Ну, где там твое кладбище? Веди.
– Подожди! Если ты не хочешь, давай не будем…
Она замотала головой, предостерегающе подняв руку.
Я пожал плечами.
Виктор, Витя, Витенька, Витюша, Витек, Витеха. Едва за тридцать,
донецкий шахтер, женат, двое дочерей, зарплату не платили с прошлого
века, устал от злости, познакомился с мужиком, тот позвал с собой,
на заработки, дома строить, а что, смогу, руки есть, плюнул, ушел
с шахты, продал прадедовскую именную командирскую шашку, только
на билет и хватило, приехал, пахал, как заведенный, даже повредил
себе что-то, лежал по ночам без сна и мучился, вспоминал жену
и дочек, терпел… он думал, что это и есть плохо, но не бывает
плохо настолько, чтобы не могло стать хуже, бригадир пропал с
деньгами, сперва он даже почувствовал облегчение, мужики запили,
а он непьющий, потолкался на строительных рынках, бесполезно,
в другую бригаду не устроишься, своих хватает, пошел на вокзал,
проводил поезд до дома, с горя таки напился на последние, со случайными
знакомыми, проснулся в крови, без зубов, обокрали, забрали одежду,
паспорт, в милиции посмотрели, как на пустое место, прогнали,
подумал, пришел еще раз, избили, и снова прогнали, пошел просить
милостыню, никто не дал, да еще избили другие нищие, пошел рыться
по помойкам, опять избили, плакал, просил, чтоб убили совсем,
пожалели, дали выпить, СЧАСТЬЕ, Бог есть, познакомился с остальными
здешними, вошел в микрокосм пьянства и помоек, плотно, как раньше
работал в забое и ремонтировал квартиры, так и живет, в полусне,
в забвении, как собственная потерянная душа, между небом и землей,
словно там, дома, он уже умер и его похоронили, как передовика,
и жена рыдала возле гроба, где он лежал, в цветах, молодой, чистый,
красивый, и с зубами…
Татьяна. Таня. Танюша. Танька. За сорок, была медсестрой, работала
в больнице, смешно – жалела бомжей, которых иногда привозили в
больницу, разговаривала с ними, кто б теперь ее пожалел, был и
муж, бывший художник-оформитель, эпилептик, инвалид, алкоголик,
хотя ему пить было нельзя, в светлые дни просветления брался делать
косметический ремонт, оформлял интерьеры квартир, дешево и сердито,
вагонка, фанера, резьба, клиенты все были знакомые и знакомые
знакомых, ей даже казалось, каждый раз, так будет всегда, как
у людей, но всегда как всегда кончалось, получив деньги, он запивал,
и орал во сне жутким матом, на два голоса, будто в него вселялся
кто-то страшный, хотя в бодрствующем состоянии не ругался никогда,
был замкнут и молчалив, и она пила с ним вместе, и уже не помнила,
почему, но иногда было хорошо, покойно, особенно летними вечерами,
похоже на то, как они лежали в кровати, отдыхая, соскальзывая
в сон, когда были молодыми, потом он умер, она была на дежурстве,
его сбило машиной, она втянулась в тихий и безысходный женский
алкоголизм, однажды зять, тоже эпилептик и пьяница, хоть и молодой,
несчастное их с дочерью проклятое колено, уговорил ее поменять
квартиру на меньшую с доплатой, она бездумно, с ревущей в голове
жаждой, подписывала какие-то бумаги и чувствовала себя колышущейся
течением водорослью, ее обманули, деньги забрал зять, и прогнал
ее, ругаясь, похожий на один из ночных голосов покойника-мужа,
беременная дочка отворачивалась и плакала, она повернулась и пошла,
хотела утопиться в пруду, но оказалась зима и пруд был подо льдом.
Зима обняла ее, а когда она очнулась, ее уже отпаивали водкой
местные. Ничего из этого она, на самом деле, уже не помнила, будто
кто-то это придумал и рассказал ей, и рассказ этот постепенно
отваливался, теряя подробности, день за днем, слоями омертвевших
нейронов.
Угорь. Никто не помнил его имени, да и не было нужды, раз есть
это слово, которое воплощает его, которое – он. Единственный из
них, он оказался здесь сознательно и он понимал, что это еще не
худшее место на земле, а, может, и лучшее, для него. Какое-то
время назад он откинулся, без ноги, на костылях, вернулся сюда,
больше некуда было, хотя жена с ним развелась, еще когда он мотал
срок, с квартиры его выписали, а саму квартиру продали. Родственников
у него не было, мать померла за время его прошлой отсидки, как-то
устроиться для него, немолодого зека и инвалида, было совершенно
немыслимо, если даже молодые здоровые люди просили здесь милостыню.
Он зарыл справку об освобождении под старым деревом во дворе,
где прошло его шальное детство, и, как в омут с портвейном, бросился
в животную свободу нищенства. Он уже почти не нуждался в пище,
переродившись в некий живой двигатель внутреннего сгорания, заспиртованной
мумией болтаясь между прокопченными костылями, и днем и ночью
бренча пустыми бутылками, в охоте на которые ему не было равных,
как когда-то в обращении с чужими лопатниками и марьянами.
Они спали на скамейках внутри полуразрушенной детской деревянной
беседки в каком-то заброшенном дворе, голова одного из них была
накрыта рекламной газетой, саркастично раскрытой на страницах
с услугами по ремонту и строительству недвижимости.
Не повезло. Кто-то гибнет в авиакатастрофе, кто-то умирает от
рака, кто-то вот так, не живет и не умирает, вне себя, вне мира,
как заколдованный обстоятельствами зомби. Этим не хватило врожденного…
чего? терпения, наглости, ума? Но почему они? Почему не я? Мне
что, просто больше повезло? Где предел прочности наших закаленных
до небесной синевы душ? Нет ответа… Как все просто и страшно.
Не повезло.
Мы стояли и смотрели на них, как снящиеся им кошмарные безмолвные,
неодолимые и недвижные преследователи, от которых, тем не менее,
невозможно убежать, и хочется поскорей проснуться, но явь отступает
все дальше, в небытие, прячась за ветвящимися извивами сна.
– Ты знаешь, а мы опоздали, – она показала пальцем на накрытого
газетой.
Я подошел ближе и снял газету. Из-под газеты вылетел жужжащий
клуб мух. Словно получив подсказку, мое обоняние различило в кисло-затхлом
зловонии, запахе живой выживающей жизни, иную сладковатую ноту.
Она отвернулась, зажав рот рукой. Я отпустил газету.
Быстрым шагом она двинулась прочь, я догнал ее. Она испуганно
оглянулась.
– Это не я.
Я пожал плечами.
– Честно. Это, наверное, он… Теперь ему приходится… вместо меня.
Черт, значит, он уже здесь.
Она закрыла лицо руками.
Я потянул ее за локоть:
– Пойдем отсюда. От греха.
Это была легкая смерть. Витеха ее заслужил. И, лежа в гробу, среди
цветов, улыбался всеми зубами.
– Ну и что, куда ты меня еще потащишь?
– А ты, что, уже согласна?
– Ой, я на все согласная. Лишь бы женился.
– Прости, все, последний раз. Просто мне подумалось – можно ведь
никого специально не убивать, просто ты вспомнишь, кто должен
умереть в ближайшее время. Мы просто пойдем и посмотрим. И всё.
– И ты будешь стоять, сложа руки и хладнокровно наблюдать, как
кто-то умирает?
– А ты вспомни такого, кого спасти невозможно. Ну, не знаю, авария
там, несчастный случай, болезнь.
– Слушай, какой ты кровожадный! И чего я тебя спасала? Нет бы
кого подушевнее да попокладистее, чтоб миловал меня и нежил, не
то, что ты, экспериментатор ты хренов.
– Сердцу не прикажешь. Наверное. Я же тебе все время повторяю,
каждый раз – не хочешь, не надо.
– А, ладно, пошли. Но – должна тебя предупредить. Подумай еще
раз, как следует – ты уверен, что хочешь этого? Это ведь теперь
может быть не злодей-убийца и не отверженный, который и не заметит,
что умрет, это теперь может быть ребенок, прекрасная женщина,
гений, учитель от Бога, врач-энтузиаст, справедливый судья, многодетная
мать, честный журналист, да и просто хороший человек, который
в жизни никому не сделал зла…
Я пожал плечами:
– Все там будем.
Она молча развернулась и пошла от меня, не оглядываясь.
Он проснулся от холода. Засунув ноги обратно под одеяло, он коротко
дыхнул – и выдохнул облачко пара.
Комнату пропитал бледный холодный свет, вливающийся в распахнутое
окно. Она сидела на подоконнике, закутавшись в его пальто, свесив
голые ноги наружу.
Но это так только казалось – ноги были обтянутыми прозрачными
колготками. Кто-то, дрожа, смотрел на неё снизу, как она болтает
ногами, взметая падающие снежинки, и таял снегом на собственном
лице; постояв, кто-то пошёл куда-то, за грязь, над которой она
летала своими ногами.
Сжавшись, он натянул одеяло на подбородок, чтобы уют стал насыщенней,
но холод просачивался через глаза. Он зажмурился и представил,
как расплющиваются её ягодицы на жестком подоконнике, и, подобно
многим утренним мужчинам, которым пока везло, подумал о том, что
ради сисек, ляжек и ягодиц стоит жить и мёрзнуть.
Сиськи, ляжки и ягодицы развернулись на подоконнике боком к нему,
спиной прислонившись к оконной раме, спустив одну ногу на пол,
а другую, согнутую в коленке, поставив на подоконник. В руке её
тлела сигарета.
– Снег идёт… – сказала она, – хочу горячего сладкого… кофе.
Капризная интонация её ночного голоса – нежные складки у сгиба
колена – умилительными мурашками сжалась в его мошонке.
Ну, с этим всё было нормально, как всегда, а вот что же ему ещё
хотелось? Он подумал, что настроение у него сегодня какое-то деньрожденческое
– первый снег, зябкое подведение итогов, усмехающийся подсчёт
оставшихся желаний. «Для того, чтобы получить мир, надо сначала
захотеть его получить»; сомнительный, как толкование сна, афоризм.
Вот вставать ему точно не хотелось.
Он стал вспоминать, как вели себя по утрам другие женщины, те
из них, которые оставались. Одни спали до последнего, и он любовался
их потусторонними лицами, другие бежали в ванную, и он табачным
дымом заполнял пустоту, третьи бежали на кухню, готовить завтрак,
и он подмигивал своему отражению в ванной, четвёртые будили его
поцелуем, и он, в зависимости от того, куда целовали, отворачивал
или не отворачивал лицо, пятые плакали, и он прикидывался спящим,
но не нашлось ещё не одной пошлячки, которая принесла бы ему «кофе
в постель». Он-то носил, и всё остальное – розы, шампанское, суровая
восторженность, влажный шёпот; он боялся только одного – относиться
к ним иначе.
Волки боятся, а руки делают; он открыл глаза, высунул руки из-под
одеяла, взял со столика рядом с кроватью пачку голландского табаку
и пепельницу, открыл пачку, ловко скрутил над пепельницей сигарету,
заклеил её языком, утолкал спичкой в сигарету торчащие с двух
её концов табачные волокна и, щёлкнув несколько раз зажигалкой,
прикурил; ни в одном фильме любимая кинематографистами всех стран
бензиновая «Зиппа» не зажигалась с первого раза: одно вытекало
из другого – маленькая хитрость, как подуть с экрана лёгкой драматичной
нервозностью.
Зазвонил телефон. Неожиданно и придавленно глухо. Они посмотрели
на ее сумку на столе. Звонок доносился оттуда. Она слезла с подоконника,
подошла к столу, открыла сумку, освобожденный звонок набрал звенящую
силу в холодном воздухе, вытащила маленький телефон, нажала кнопку.
Поднесла трубку к уху. Послушала с непроницаемым лицом, блуждая
поверх его головы невидящим взглядом. Протянула ему телефон:
– Это тебя. Муж.
Он взял с недоумением. И услышал зашкаливающий в хрипение рев:
– Это ты, урод?! Тебе пиздец! Сука, уебок! Держи телефон, я хочу
слышать, как ты сдохнешь!
В дверь с бесповоротным грохотом ударили чем-то тяжелым.
Мы шли недолго и остановились возле какого-то дома. Она села,
кряхтя, как старушка, на скамейку возле подъезда и мотнула головой
в сторону подъездной двери:
– Там. В подвале. Поторопись, осталось недолго. Как раз полюбуешься
на агонию.
Я решил не обращать внимания.
– А кто там?
– Увидишь.
– А ты со мной?
– Нет, дорогой, это твой выбор, твое решение. Я умываю руки. Разбирайся
сам.
Я пошел к двери. Интересно, темно там? Хотя, на улице еще светло.
Вдруг я осознал, что вокруг действительно светло, и это было ненормально.
По субъективным ощущениям давным-давно должен был наступить вечер,
со всем, с чем положено – темнотой, звездами, фонарями, светом
в окнах домов. Но было светло, как когда мы с ней познакомились
и вышли из метро.
Я посмотрел на часы. Удивительно. Те не работали. То есть, цифры
на циферблате застыли, показывая время нашего знакомства. Собственно,
часы и минуты и не должны были меняться на глазах, просто они
показывали не то время, застыли цифры, отмечающие секунды. Часы
были электронные, и если бы они перестали работать, они бы ничего
не показывали, циферблат-дисплей был бы пустой. А тут – ни то,
ни се. Я стал переключать режимы, «будильник», «секундомер», «обратный
таймер» – все работало. А часы – не работали. «Нарушился ход времен»?
Недоумевая, я открыл дверь в подвал и стал спускаться по лестнице.
Через несколько минут я вышел обратно, неся на руках щенка. Тот
все еще сипел и задыхался, широко открывая розовую пасть, пытался
скулить и мелко дрожал.
Когда я, абзацем раньше, спустился в подвал, он висел в петле
на трубе и почти уже не дышал.
Она протянула руки и взяла щенка на колени.
– Ой ты, маленький, испугался… Ну что?
– Ты ко мне обращаешься? Или к нему? Что – что? А ты не знала?
– Чего не знала?
– Что там, в подвале?
– Ну, так, в общих чертах. Просто время и место. А кто и как –
понятия не имела. Теряю квалификацию.
– Ага. Как же. Так я и поверил.
– Ты хочешь сказать, я способна замучить такую вот очаровательную
беспомощную зверушку? Причем, хладнокровно все подготовить и спланировать
заранее? А? Я тебя ненавижу. И кстати, это была твоя идея.
– Блин, я уже ничего не хочу сказать. Я уже ничего не понимаю.
И часы тут еще с ума сошли…
– Покажи… Я же тебе говорила. Прервется ход времен.
– Ох, ты, Господи. Нарушится…
– Ну да.
Я сел перед ней на корточки и стал гладить щенка, вместе с ней.
Тот совсем регенерировал и щекотно покусывал нас за пальцы.
Она подняла от щенка улыбку и посмотрела на меня:
– И вообще, между прочим, теперь ты докажи, что ты не мертвый.
Моя очередь издеваться.
Я переместился на корточках в сторону и с силой ударился лбом
о спинку скамейки. Щенок встрепенулся и залаял.
Я дотронулся до расплывающейся теплым горящей ссадины на лбу.
На пальцах осталась кровь. Я показал ей.
Она пожала плечами:
– Ну и что? Так и мертвые могут.
– Но мне же больно!
– А откуда ты знаешь, что мертвым не больно?
– Знаешь, это называется демагогия. Не лечите лекаря, а? Ладно,
пойдем.
Я взял щенка в одну руку, ее руку – в другую, и попытался поднять
ее со скамейки. Она с неохотой поддалась.
– Куда теперь?
– Жениться.
– О!.. Давно бы так…
Я студент-медик; и я стою своей стипендии. Которая стоит ровно
одну розу. То есть, я стою целой огромной розы. Красиво.
Она – школьница; и ей пока плевать на то, кто чего стоит. Просто
на ней очень короткая юбка. И у неё в руках та самая роза; и она
скоро умрёт.
На ней короткая юбка, короткая юбка на ней, юбка короткая, эх…
ещё чёрная шляпа, светло-золотые волосы заплетены в две инфантильные
косички, и коричневая кожаная куртка на пуговицах. И ботинки,
стилизованно грубые, на толстой подошве. И чёрные плотные колготки
на тонких ногах. Кажется, что она вот-вот взлетит из своих ботинок.
Она заглядывает мне в лицо, в моё толстое небритое некрасивое
лицо в очках, её светлые глаза в траурной каёмке. Она думает,
что так красивее. Пусть. Я мудр и я молчу.
Она гладит меня своей лапкой по щеке и чирикает что-то по этому
поводу. Она думает, что я мужественный. Но я просто опустился,
у меня нет сил следить за собой; и я хочу спать. Всегда. Она ещё
под стол пешком ходила, а я уже хотел спать.
Но сегодня мне будет не до сна. Московская злая похоть, на которой
она, кажется, вот-вот взлетит из своих ботинок, горячо заливается
мне в голову, высушивая носоглотку. Я прижимаю её к себе (девушку)
и ковыряю в носу. (В своём.) Они отводят глаза. Мы прекрасны.
Мы самые прекрасные здесь, под землёй, среди бредущих, бегущих
и ждущих убийц, а так же сумасшедших, больных и влюблённых. Им
будет грустно без нас. Вам иногда становилось беспричинно грустно
в метро? Знайте, это тела кого-то из нас вынесло эскалатором под
дождь.
В моих глазах солнце. Я поглядываю украдкой на себя в стекле,
успевая иногда поймать краешек улыбки. Неприлично же, глядя на
себя, улыбаться. Мне всегда холодно, потому что много тепла уходит
из глаз. И одеваюсь я всегда очень легко, дура.
Мы лежали в постели, у меня дома, и курили. Я тоже курил.
– Что скажешь, могут так мертвые?
Она всхлипывает и роняет на одеяло длинный столбик пепла.
– Мертвые – не могут. Но и живые тоже… Как я сразу не догадалась…
Кого они еще могли прислать… Как там Командор?..
– Расплавился. Никто меня не присылал, я сам пришел. Если б ты
знала, сколько я тебя искал.. И все таки нашел… Теперь это наша
с тобой греза, только наша, навсегда.
Она улыбается, смаргивая слезы:
– Но это значит – мы умерли?
– Да какая разница, как это называется, главное, теперь мы будем
вместе. Это вечное здесь, сейчас, пока я смотрю на тебя, а ты
– на меня, мы существуем, в этих словах, на этих страницах, и
точка в конце – только знак препинания.
1994 – 2004
Петровско-Разумовская – Беляево – Нагатинская – Парк Культуры
– Университет – Бабушкинская
Cirix 180 – Pentium 233 – AMD Athlon 650 – Casio Cassiopeia
A20 – AMD Athlon XP 2500+ Barton – RoverBook Partner E415L VIA
(Продолжение следует)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы