Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

Еще 2000 слов

...Когда она вернулась, Каролина, заскучав, уже бездумно топила
кораблик струей из душа, что, скорей всего, она проделывала не
в первый раз.

– Так, ладно, хватит играться, будем мыться... – она вылила из
кораблика воду и по-ложила его в раковину, взяла шампунь, встала
на колени перед ванной и стала мыть Кароли-не голову. Та, немного
разочаровывающе лишая повода удовлетворение педагогических мойдодырских
амбиций, была покорна и подчинялась каждому односложному приказанию
и короткому направляющему движению рук; и намыливая губкой уже
стоящей по колено в во-де сопящей Каролине отнюдь не худенькую
розовую мягкую спинку она вдруг ощутила то, что Каролина, наверное,
предчувствовала задним умом, то, в сравнении с чем безнадежно
поблекли и обессмыслились и те редкие щекотные судороги, испытанные
ею еще и не со всеми ее мужчинами и женщинами, она ощутила вдруг
через пальцы чудовищной силы неж-ное жалостливое томление, ей
захотелось придушить, заласкать, защекотать, затискать, разо-рвать,
раздавить об себя это хрупкое беззащитное тельце, захотелось вывернуться
наизнанку, трепещущими в крике связками наружу, наброситься на
этого ребенка и завернуться обрат-но, с ней внутри, проглотить,
поглотить, родить ее обратно, Каролина ойкнула и зашипела, от
слишком сильного нажима мягчайшей губки, она опомнилась, почувствовала
во рту кровь, отклонилась к зеркалу, отогнула уголок полотенца
– оказывается, она прокусила себе губу, – и тут она испугалась,
за себя и за Каролину, у нее и так с головой было плоховато, она
где-то читала про странные полуэротические отношения кормящей
матери и младенца, но, Господи, но чтобы такое!..

Зажмурившись, она потрясла головой, встала с колен, вытащила за
цепочку пробку, обмыла последний раз Каролину из душа и очень
осторожно, стараясь не прикасаться к ко-же, стала вытирать ее
полотенцем.

Вытерев и расчесав ей волосы, она завернула ее в свой белый махровый
халат, отне-сла на руках в гостиную и посадила на диван, к сидящим
вдоль спинки в ряд огромным пу-шистым игрушкам. Она еще ниже,
до подбородка, натянула ей на лицо капюшон, – «Посиди пока так,
не снимай, сейчас будет сюрприз...», – сходила в спальню и принесла
оттуда Каро-лину-куклу.

Поставив куклу перед диваном, она сняла живой Каролине капюшон
и поняла, что подобное действие уже имело место, – по ее восторженной
еще под капюшоном улыбке, и по тому, с каким усердием, словно
наказывая себя и исправляя содеянное, та жмурится.

– Можешь открывать, – сказала она.

– Ух ты!.. О-бэ-цэ!.. – задохнулась Каролина, спрыгнула с дивана
и схватила обеими руками бывшую едва ли не одного с ней роста
куклу.

– Подожди, – она уже дрожащей рукой, сама чуть не плача, сурово
разлучила двух Каролин, – Смотри... – и нажала что-то в спине
куклы под платьем.

Кукла вытянула вперед руки, сделала несколько шагов на прямых
ногах, сказала до-вольно мерзким писклявым голоском: «Мама», споткнулась
об замершую, переставшую ды-шать Каролину и упала в метнувшиеся
к ней Каролинины объятия, после чего они вдвоем стали прыгать
по комнате, вопя «Мама!» на два голоса.

– Это... кушать хочшь... – голос у нее вдруг сорвался, она шмыгнула,
сглотнула слезы, – Кушать хочешь?..

– Угу... – не глядя, кивнула Каролина, занятая куклой.

– Велл... Я пошла на кухню тогда, приготовлю что-нибудь по быстрому...
– зазвонил телефон. Она сняла трубку.

– Да?.. – выдохнула она в мембрану.

– Алло, королева?.. Шалите?.. Ну, слава Богу, все в порядке...

– Ой, слушай, ты извини...

– Да ничего, ничего... Только пореже таких шуточек, сама понимаешь,
не девочка... Кстати, а что это за девочка? По долгу службы интересуюсь.

– Далась вам эта девочка... Сестренка моя двоюродная, мать – алкоголичка,
решила взять к себе пожить... Пропадает ведь ребенок...

– Да? Хорошо, хорошо, сестра, так сестра. Смотри, только, хозяйка,
поосторожней с такими сестренками, гляди за ней в оба... Ну, не
мне тебя учить...

– Да поняла, поняла, сам говоришь – не девочка уже... Ну все,
до завтра, пока...

– Счастливо...

Положив трубку, она заметила, что Каролина пристально смотрит
на нее.

– Это я – сестренка?..

– Ну... Да это опять этот... водила мой... водитель.

– Тоже втюрился?

– Ой, ты меня достала!.. Да откуда я знаю?.. Может и втюрился...
Ха, смешно... – она хмыкнула и тряхнула плечами, – Ладно, я пошла
жрать готовить...

Готовить она не любила, да и не умела, обходясь полуфабрикатами
и моим запечен-ным в розах в микроволновке сердцем, а в последнее
время, вернувшись после продолжи-тельного отъезда, вообще предпочитала
дома не питаться, купить продуктов – руки не дохо-дили, в кухне
было пусто, за исключением холодильника, с несколькими яйцами,
катающи-мися по дверной полке, банки ветчины, пачки апельсинового
сока и какого-то упакованного в фольгу набора для быстрого приготовления,
совсем поседевшего в морозильной камере. Она присела в раздумье
перед открытым холодильником и ей захотелось чего-нибудь до-машнего
и грубого, и ничего лучше яичницы с ветчиной она придумать не
смогла, да и вы-бора, собственно, у нее не было. Яйца, впрочем,
тоже были подозрительны, она не помнила, как давно они куплены,
и, разбивая их об сковородку, она тщательно обнюхивала каждое,
прежде чем вылить, пытаясь уловить сероводород, но вроде ни одно
не пропало.

Она поставила поднос на журнальный столик, села в кресло, вытащила
откуда-то из-за кресла початую бутылку виски, поискала глазами
по комнате, не нашла, отпила из стакана сока, плеснула в стакан
виски и откинулась-полулегла в кресле, закинув ногу на ногу, глядя
на Каролину.

...Потом она позвонила в магазин и попросила привезти детской
одежды, для девочки пяти-шести лет, средней полноты и роста, по
образцу от всей имеющейся, какая получше, и продуктов, к праздничному
столу, немного, для двух человек, спиртного не надо, соков по-больше,
и новогоднюю елку, небольшую, какая есть, понимаете, вернулась
недавно из Евро-пы, дочку давно не видела, хочу вместе Новый Год
отметить, и Рождество, да-да, конечно, да, сегодня, естественно,
хотелось бы побыстрей, сами понимаете, и конфет, пожалуйста...
извините, сами понимаете, ха-ха, спасибо, до свидания... Ой, простите,
да, конечно, записы-вайте...

Она продиктовала адрес, положила трубку и некоторое время, остановив
на ней взгляд, беззвучно шевелила губами, с гримасами вежливого
подсмеивания и смущения, за-тем – она лежала на животе поперек
своей широкой кровати, в спальне, подперев голову ру-ками и болтая
над собой ногами, – вытянулась на боку, дотянулась до пульта,
лежащего у подушки и включила телевизор. Звука не было и она не
стала его прибавлять, так и лежала, уставившись в обессмысленную
немотой красочную суету на экране.

...Ее разбудил звонок внутреннего телефона из прихожей. Она подняла
недоумеваю-щее, порозовевшее пятнами лицо от сложенных друг на
друга предплечий, уткнувшись в ко-торые она дремала, встала на
колени, потянулась с зевком, протерла уголки глаз, слезла на четвереньках
задом с кровати и побежала в прихожую, по пути глянув в зеркало
и поправив волосы.

Каролина вроде все еще спала.

– Да?.. – подняла она трубку.

– Это опять я... Тут к тебе двое, говорят, из магазина. С коробками...

– Проси, – она положила трубку и присела в ожидании на пуфик.

Зачирикал звонок в дверь. Она вскочила с пуфика, посмотрела в
глазок и открыла дверь.

Оба посыльных были молоды, высоки ростом, аккуратно подстрижены
и чисто и оп-рятно одеты, в одинаковые джинсовые комбинезоны и
фланелевые клетчатые рубашки. Один держал огромную картонную коробку
на плече, другой – прижимая коробку к животу вытя-нутыми руками.
От них пахло юным потом и табаком.

– Здрасьте!.. – улыбнулся первый, вероятно, по традиции, и за
второго тоже, который лишь сухо кивнул. Пройдя внутрь и ставя
на пол коробку, первый еще подмигнул куда-то ей за спину. Она
обернулась – сзади стояла радостно смущенная и совсем не сонная
Каролина.

Второй терпеть не мог всех этих «богатых курв», как бы привлекательно
они не вы-глядели, и даже эта, при всем ее обаянии нежной угловатой
беспомощности, не произвела на него впечатления, в отличии от
первого, из студента-филолога с очками в нагрудном кармане сразу
превратившегося в белозубо-удалого, просоленного скупым грубовато-мужественным
юмором полугрузчика-полуландскнехта, истекающего расслабленной
мощью, и он заметил то, как она вздрогнула, когда обернулась назад,
и ее странную подергивающуюся улыбку од-ними губами, с которой
она опять повернулась к ним.

Потом посыльные стоически напивались в гостиной осточертевшим
кофе, с собствен-норучно доставленными сладостями, – издержка
их суровой профессии, – а они с Каролиной, дотащив коробку волоком
до спальни, – она спереди, Каролина сзади, – занялись примеркой.
После первоначального панического восторга, вызванного многообразием
расцветок и фасо-нов, Каролина заскучала, – от утомления выбора
и от того, что она еще не выросла из сугубо утилитарного отношения
к одежде, – стала капризничать, ломаться, она включила видеомаг-нитофон,
Каролина оживилась, и они, балуясь, принялись под музыку изображать
манекен-щиц, она показывала, иронически утрируя, Каролина повторяла,
уже просто обезьянничая, и когда дело дошло, наконец, до своего
естественного пьяного завершения, до стриптиза, то, что Каролина,
кривляясь, начала выделывать, выглядело бы отвратительно, если
бы не умо-рительная карикатурная нелепость соединения, как-то
очень ловко выделенная Каролиной, – пятилетняя девочка и вульгарно-соблазнительное
скольжение маленьких ручек по несущест-вующей груди, ягодицам,
предполагаемым бедрам и внутренней стороне ляжек, с приоткры-ванием
из-под одежды принятых за интересные мест и частей тела, весь
интерес которых – в прикрытости, предельности, за которой – срывающаяся
пустота, и они кружились, рассыпа-ясь, в этой влажной отчаянной
пустоте, две отражающие друг друга смеющиеся уродливые грации,
обессмысливая похоть, издеваясь над издевкой, сливающиеся пародия
и пародия на пародию, и она вдруг рванула на груди белую футболку,
последнее, что на ней оставалось, разорвала ее до низа, Каролина
повторила, благо на ней была рубашка с кнопочками, она плавно-музыкально
опустилась на пол и стала оглаживать тающее себя руками, выгибаясь
всем телом, поводя головой, забираясь внутрь себя пальцами, пристанывая
и вздыхая в го-лос, то ли под призраком, то ли вторя своим незадачливым
порнографическим сестрам, ря-дом корчилась и повизгивала Каролина,
она глянула на нее из-под полуприкрытых век, это было так адски
нереально – мастурбирующая пятилетняя девочка, она отвернулась,
изнутри продернулась волна судорожного болезненного счастья и
она вывернула его из себя криком и смехом, содрогаясь и мотая
в изнеможении головой.

Расплатившись и проводив обмякших посыльных, она решительно приступила
к при-готовлению праздничного ужина, вернее, больше делая вид
(готовила-то, в основном, элек-троника), деловито и собранно передвигаясь
по кухне со стаканом разбавленного виски в ру-ке, переставляя
что-то с места на место, приоткрывая крышечки и дверцы, а Каролина,
клас-сически высунув язык, рисовала что-то в альбоме, разбросав
по всему кухонному столу тол-стые разноцветные фломастеры, классически
забывая надевать обратно колпачки, чему предшествовал странный
диалог, звучащий сейчас у нее в голове: «А ты кто, художница?..»
– спросила Каролина, оглядывая непонятные, но дорогие картины
на стенах. «Ага...» – почему-то закивала она, но ведь ей всегда
хотелось быть художником; игра продолжалась. «А я тоже умею!..»
– загорелась Каролина, УЖЕ ВЕЛИКАЯ ХУДОЖНИЦА, потребовала себе
бумаги и «фломиков», и, с обычной для неопределенных детей короткой
присказочностью, принялась воплощаться.

Заметив, что Каролина, перелистнув лист, начала разрисовывать
следующий, она по-тянула альбом из-под Каролининых локтей, та
недовольно подалась назад, она нашла закон-ченный рисунок и вырвала
его из альбома, спросив: «Можно я в комнате повешу?», на что Каролина,
не желая отвлекаться, бесстрастно пожала плечами.

На рисунке были изображены автомобиль в профиль, большая она и
маленькая Каро-лина – анфас, по обе стороны от автомобиля, внизу
еще было подписано, где кто, «Карали-на» помещалось сверху чего-то
старательно закрашенного, она посмотрела на свет и резко повернула
голову, зажмурившись и прижав подбородок к плечу, затем снова
посмотрела на расплывающийся рисунок, улыбаясь сжатыми губами.

...Потом они привязывали петли из ниток к конфетам и наряжали
ими елку, перебра-сывая самые некрасивые из них по ходу дела друг
другу в рот, и, естественно, редко удачно, в конце концов, перепачкавшись
шоколадом, они так им объелись, что даже инфантильно не стали
накрывать праздничный стол, да и поглощаемое виски сказывалось,
она включила ви-деомагнитофон, поставила кассету с каким-то ужастиком,
упала в кресло, вытянулась, с вос-клицающей подпрыгивающей Каролиной
на коленях и стаканом теплого виски в руке и за-дремала.

– Ну ты прям как мама... – услышала она сквозь сон и сквозь визги
и рев из телевизо-ра.

– Что?.. – не дыша, она приоткрыла в прищур один глаз.

– Пьешь столько... – Каролина вытащила у нее из пальцев стакан
и поставила его на журнальный столик.

– Да, да... – она встала, осторожно переместив Каролину в кресло,
потянулась с зев-ком, поставила для Каролины еще одну кассету
и пошла в спальню, – Ну ладно, спокойной ночи, надоест, приходи
ко мне, или здесь спи, как хочешь... – обернулась она на пороге
гос-тиной.

– Ага... спокойной ночи... – отрешенно кивнула Каролина, снова
глядя в телевизор и зевая.

...Она уже почти заснула, – она всегда долго засыпала, даже пьяная,
– как вдруг ей по-казалось, что в кухне несколько раз зажегся
и погас свет, и она повернулась на другой бок, пряча в подушку
улыбку.

Последние 2000 слов

...Он поставил раскрытый журнал на сливной бачок, встал, расставив
ноги, над унита-зом, и сунул руку в брюки, к тому, что там замирало,
перекатывалось, сжималось, в пред-вкушении очередного любовного
акта с Ней, едва прикрытой кружевным прозрачным бель-ем, с выжидательно-благосклонной
и ободряющей полуулыбкой смотрящей на него с фото-графии (в жизни,
сдается мне, не улыбавшейся так никому...). Вдруг из-за приоткрытой
две-ри загудел сигнал – кто-то звонил в подъездную дверь. Матерясь,
он застегнул брюки, взял журнал и прошел к переговорному устройству.

– Кто? – спросил он, нагнувшись к плоскому металлическому ящику
на столе и щелк-нув тумблером.

– Это в тридцать вторую... – ответили ему из ящика женским голосом.

– Чего так поздно? – вскинув руку, он посмотрел на часы.

– Мы договаривались, срочное дело, она сама мне только что позвонила...

– Ладно, сейчас, подождите минуту...

Скривившись, он поднял трубку внутреннего телефона и набрал номер.
Прошло до-вольно долгое время – никто не ответил. «Странно...»
– он пожал плечами и позвонил по го-родскому телефону. Снова никто
не ответил.

Опять загудел дверной сигнал.

– Никто не отвечает!.. Странно... Вроде она дома была... – сказал
он в ящик, – Вы по-дождите, попробую еще разок.

– Извините, ради Бога, может вы меня пустите пока, я слабая женщина,
ничего я вам не сделаю, а тут холодно... и еще какие-то типы шарахаются...
Я боюсь!..

– Да не положено вообще-то... Ну ладно... Сейчас, подождите...
– качая головой, он надел пояс с тяжелой кобурой, взял со стола
резиновую дубинку и вышел в холодный гулкий холл.

Сквозь огромный глазок в двери он действительно увидел молодую
женщину, слабо освещенную лампой над дверью, в круглой плоской
шляпке без полей с вуалью, зябко ку-тающуюся в пышный мех короткой
шубки.

– Сейчас... – он отпер дверь и запустил гибкую женщину, оказавшуюся
вдруг порази-тельно красивой под полупрозрачной короткой вуалью;
забытый секрет воодушевляющей недоговоренности. У него сразу пересохло
во рту и колени ослабли и задрожали.

– Спасибо вам огромное... – улыбнулась женщина, будто сверкнула
фотовспышкой.

– Ничего... я сейчас... подождите, я еще позвоню... – хрипло сказал
он, не двигаясь с места.

– Постойте, вы не могли бы мне помочь?.. Знаете, я одевалась,
кое-как, по быстрому, что под руку попалось, натянула платье,
и... знаете, сейчас чувствую, будто что-то там... на спине...
может, что-то было в платье, я надела и не заметила... щекочет
ужасно... Посмотрите пожалуйста, а?.. Не снимать же его в самом
деле... – она рассмеялась и, не дожидаясь, пока он довыдавит свое
«Конечно... С удовольствием...», сбросила нему на руки шубку,
остав-шись в коротком облегающем черном платье и, изящно прогнувшись,
ткнула себя большим пальцем в середину спины над талией, – там
в самом деле что-то топорщилось под блестя-щей тонкой тканью,
– «Застежка-то спереди...» – продолжала она смеяться, – «Я ее
чуть рас-стегну, чтоб вам удобней было...» – и, ей-Богу, стала
расстегивать платье на высокой, туго обтянутой тканью груди.

Ничего уже не соображая между вспыхивающими в голове фрагментами
из всех ви-денных когда-то фильмов об обласканных бесящимися с
жиру красотками почтальонах, по-сыльных, пастухах, охранниках,
официантах, шоферах, малярах, мусорщиках и прочих ра-ботниках
сферы обслуживания, он сунул взмокшую руку ей под платье, – она,
откинув голо-ву, закрыла глаза!.. и бюстгальтера на ней не было...
– нащупал там что-то, напоминающее насекомое, улыбнулся этой мысли
и вытащил руку, с этим чем-то в пальцах.

Это был огромный скорпион. Он завизжал, судорожно отбросил скорпиона
омерт-вевшими руками, в лицо ему ударила струя густой удушающей
черноты, теряя сознание, он затравленно глянул на женщину, деловито
прячущую в сумочку газовый баллончик и, не ви-дя уже ничего, упал
к ее ногам.

Подобрав с пола скорпиона и тоже сунув его в сумочку, она подняла
шубку, отряхну-ла ее, накинула на плечи и открыла дверь. Вошли
двое мужчин в пальто, один пожилой, се-дой и грузный, второй молодой
и темноволосый, в сдвинутой на затылок шляпе, они при-подняли
охранника, со свесившейся на грудь, болтающейся из стороны в сторону
головой, закинули его руки себе на плечи и поволокли к лифту.
Женщина по ходу стянула с запястья охранника висящую на петле
дубинку, сняла пояс с кобурой, прикрыла все это полой шубки, сдернула
с молодого шляпу и нахлобучила ее на охранника. «Застегнись»,
– одышливо ска-зал пожилой, не оборачиваясь.

...Она открыла глаза и яркий верхний свет больно ударил в мозг,
она зажмурилась, дернулась, в попытке прикрыть глаза ладонью,
путы на связанных за спиной руках врезались в кожу, она зашипела
и, усмехаясь своей забывчивости, приоткрыла один глаз.

Возле кровати неподвижно сидел на стуле и добродушно смотрел на
нее сквозь про-рези в барочно-роскошной карнавальной венецианской
маске грузный седой старик в пальто, с обрюзгшей благородно-бульдожьей
видимой половиной лица. Его огромные багровые руки были спокойно
сложены на расставленных коленях.

– Ну, здравствуй, солнышко... – сипло вздохнув, сказал он низким
рассыпчатым голо-сом, – А ты в жизни гораздо очаровательней...
А может, это не в жизни, а в постели... Ладно, извини, что побеспокоили,
нам ничего от тебя не нужно... молодость и красоту я у тебя не
заберу, при всем желании… да, почти ничего, отдай это нам, и мы
тихо и мирно покинем твой милый дом... Наверное, ты уже поняла,
что нам нужно...

– Что?.. – открыла она второй глаз, неудержимо слабея.

– Нигде нет... – в комнату вошли еще двое, тоже в венецианских
масках – подавляю-ще красивая даже в пол-лица элегантная молодая
женщина в короткой песцовой шубке, ее злая и не похожая на нее
вариация, и тот самый, из вчерашнего кафе, красавчик-брюнет, в
шляпе и пальто, с сигаретой в углу рта, его выдавал блеск в глазницах
маски. Где же она его все-таки видела? Старик с женщиной тоже
показались ей смутно знакомыми, несмотря на маски, а, может, и
благодаря им.

– Ищите здесь, хотя вряд ли... Она же артистка, стереотипные решения
не по ней. А вы, милые мои, пошлые типажи, заурядные жулики...
– он опять повернулся к ней, – Ну, ска-жешь?..

– Я ничего не знаю...

– Прекрати, ты взрослая девочка, не глупи... Ладно, если ты такая
упрямая, – нам ну-жен перстень, который тебе подарил твой америкашка.

– ...Откуда вы знаете?..

– Желтая пресса – иногда она моча, иногда золото... Ну?..

– У меня его нет...

– Врешь... И не говори, что он в банке или у подруги, которая
уехала, ты своим лесби-янкам не доверяешь, как и себе, и правильно
делаешь... Иди сюда!.. – позвал он женщину.

Она встала рядом с ним, холодная, спокойная и неподвижная, как
статуя звериной бо-гини, он сдернул с ее плеч шубку: – Соблазнительно?..
А?.. – похлопал ее по заду, она граци-озно присела на край кровати
и провела нежными электрическими пальцами по ее зажму-рившемуся
лицу.

И тут она вспомнила. Как-то мы с ней, выпив бутылку привезенного
ею из очередной заграничной нереальности зеленого и горького абсента
и наевшись жженого сахара, пошли проверить, каким стал мир под
воздействием мифической галлюциногенности зелья, и слу-чайно увидели
нарисованную от руки афишу театра контактной эротики «Cendres
de Lune», то бишь, «Пепел Луны». Вдохновившись предполагаемой
одиозностью зрелища, мы отправились смотреть спектакль «Темная
сторона солнца». Театр располагался в подвале жилого дома, мы
мало что запомнили, все время хотелось писать и пить, под очень
громкую «Энигму» сложенные как падшие боги голые актеры с раскрашенными
в разные цвета лица-ми что-то там изображали, гладили друг друга,
явно с трудом воздерживаясь от того, чтобы не устроить оргию прямо
на сцене. Мы не выдержали, и пошли справлять нужды, на улице,
сначала я сторожил ее, потом она меня, а когда вернулись, спектакль
уже кончился, и актеры вместе с режиссером кланялись под пылкие
аплодисменты странноватой публики, распален-ной носящейся в воздухе
групповухой. Но режиссер был строг, стар и сед, как Саваоф, толь-ко
без бороды.

Старик был богом. А брюнет и женщина были одними из актеров, она
их тоже узнала, хотя их лица и были тогда покрыты гримом.

– ...А вот твою подругу соблазнило... – продолжал старик, – Это
вчера, вернее позав-чера...

– Ася... сука!.. – тряхнула она головой.

– Вот, молодец, наконец-то белое у нас – белое, Ася – сука, а
перстень – в доме. Да, это позавчера, а вчера – ты весь день на
виду, если ты, конечно, не отдала его за тряпки и конфеты... –
он сбросил с колен шубку, движением руки прогнал женщину и наклонился
к ней, – Зачем я это тебе рассказываю? Ты же умненькая девочка...
но, что-то мне кажется, слишком медленно думаешь...

Откинувшись на спинку стула, он поманил к себе пальцем брюнета:
– Эй, иди сюда... – и кивнул на нее, – Давай, ты всегда этого
хотел. Возьми ее, принцессу из сказки, выеби весь этот недоступный
сверкающий мир, прикоснись к абсолюту, проникни своим хуем в волшебство,
давай... Не бойся, я все прощу... И погрязнее, пожалуйста, как
она только в кино видела... В жопу. Что, солнышко, твой америкашка
тебя в жопу не ебал? Первый раз оно больно, но зато потом... Только
спасибо нам скажешь. За то, что мы расширили твое пред-ставление
о собственной сексуальности, открыли, можно сказать, для тебя
волнующий мир противоестественных удовольствий.

Брюнет поднял с пола журнал, полистал и отдал женщине:

– А ты держи передо мной, чтобы я не забывал, кого ебу...

Забравшись коленями между ее ног, нависнув над ней, он разорвал
у нее на груди ру-башку… последнее, что оставалось между ней и
сошедшим с ума миром.

Медленно задирая голову, приоткрыв глаза, она увидела на перевернутом
экране включенного скучающей женщиной телевизора смутное движение...
какой-то мультфильм.

...– Ну, как?.. – улыбаясь, кивнул ей старик, – Понравилось?..
Да выключи ты его!.. – прикрикнул он на женщину.

– Сука, бревно, – пнул ее в бок брюнет, стоя над ней, распластанной
на кровати, и за-стегиваясь, – Никакого удовольствия...

– Ну, мальчик мой, не льсти мне... – А теперь, солнышко, мы будем
уродовать тебе твое красивое лицо, которое тебя кормит, мы будем
медленно отрезать тебе нос, губы, выре-зать у тебя на твоих нежных
ланитах матерщину, но глаза тебе выкалывать не будем, чтобы ты
потом, если не сдохнешь, увидела, во что ты превратилась по собственной
глупости, ведь это лицо – это все, что у тебя есть, без него ты
никому не будешь нужна, ты будешь видеть, как люди отвернутся
от тебя, все тебя бросят, вместо восхищения, восторженной любви,
ши-карной, бездумной и свободной жизни в достатке и безделии,
заграниц и славы, тебе оста-нется лишь отвратительная, унизительная
снисходительная жалость, одиночество и нищета, в нищей, грязной,
жестокой стране, черная тяжелая работа – ты же нихрена не умеешь,
оче-реди за продуктами и лекарствами, и никаких «Тампаксов» –
вата и воспоминания... и так до самой одинокой смерти, ты же молодая,
ты проживешь еще долго, и еще будешь жалеть о том, что мы тебя
не убили... будешь, плача, вспоминать свой тик, с горечью невосполнимой
и глупой утраты, ведь носа у тебя не будет...

– Да она ничего не скажет, она же дура, сумасшедшая!.. – взбесилась
вдруг женщина, – Бесполезно ей что-то говорить, она все равно
ничего не понимает, сука, ненавижу таких, ребеночек, тварь!..
Убейте ее сразу!..

– Заткнись. Не ори, – старик щелкнул пальцами, брюнет вытащил
из кармана склад-ной нож и отдал старику. – Давай, – старик бросил
нож к ногам стоящей женщины, – Пере-режь ей глотку. Только сама.
Без нас. Своими ручками. Можешь перед тем, как перерезать глотку,
отрезать ей ухо. И съесть его...

Женщина завизжала и ногой отпнула нож обратно к старику:

– Вы же мужчины, хоть и педики, сами и режьте!..

– Вот и заткнись. Пиздеть все могут... Давай, – кивнул он брюнету.

Тот поднял нож, выщелкнул лезвие и поднес нож к ее глазам.

– Отдайте мне Машу... – глухо сказала она, глядя мимо сверкающего
лезвия в пото-лок, – Зачем она вам? Она же пропадет с вами, вы
ж не люди, вы оборотни, а у нее вся жизнь впереди... Отдайте ее
мне, я ее удочерю, у меня все равно детей не будет никогда...
А я вам перстень отдам...

– Откуда ты знаешь? – приподнял брови старик.

– Ребенок талантливый, но не гениальный... – она кивнула на рисунок
над кроватью, – Да я слышала, как она там возится с дверью и телефонами,
и свет выключает...

Брюнет опять запрыгнул на кровать, снял со стены рисунок, посмотрел
на свет и со злостью скомкав, бросил его на пол: – Косяк!.. Это
косяк!..

– Но почему?.. – пожал плечами старик.

– Отдайте мне Машу...

– Так... – старик задумался, – Ладно... Эй, иди-ка пощекочи девчонку.
Можешь ей что-нибудь сломать, но только не очень важное, она нам
еще пригодится...

– Лады... – брюнет вразвалку вышел из спальни. Вскоре в гостиной
закричал ребенок.

– Хорошо!.. хорошо!.. – тоже закричала она, – сволочи, гады, только
не надо, не тро-гайте ее, суки, возьмите, там, на кукле, на шее,
под платьем, висит...

Женщина, глянув на старика, вышла из спальни и вернулась с куклой.
Пальцы ее ли-хорадочно шарили по кукле. – Нету... – недоуменно
пожала она плечами.

– Дай!.. – старик выхватил из рук женщины куклу, содрал с нее
одежду, повертел пе-ред собой, потом взял ее за ноги и с размаху
ударил об пол, так, что отлетела голова.

– Дуришь?!. – заорал он, вскочил с опрокинувшегося стула, огромный,
безумный, изуродованный злобой, и двумя страшными кулаками с двух
сторон взорвал ей голову.

Она закричала и не услышала своего голоса.

– Стойте!.. – будто очень издалека донесся до нее детский визг,
– Вам колечко нуж-но?.. Не бейте ее!.. – сквозь мутную пелену
дурноты и болезненных слез она увидела мед-ленно идущую от дверей
к кровати плачущую Каролину, снимающую с шеи нитку с бол-тающимся
на ней перстнем.

Старик выдернул нитку у нее из рук.

– Тебе больно?.. – шмыгая, спросила Каролина, гладя ее по щеке,
пока те, остальные, обнимались у нее за спиной.

– Да ничего... – слабо улыбнулась она, – Останься, а?..

– А ты опять... как собачка... – сорванно шепнула Каролина и вдруг,
прижавшись к ее груди головой, заревела в голос.

– Ничего, ничего... Все хорошо... – всхлипывая, шептала она, водя
подбородком по вздрагивающей Каролининой макушке.

...Потом все как-то сразу куда-то исчезли и уводимая кем-то за
руку Каролина, споты-каясь, все оборачивала к ней скривившееся
плачущее лицо, и чья-то рука отбирала у нее за волосы кукольную
голову и отбрасывала ее в сторону...

Ей снились куклы.

1. Что за дом, в котором жили львы?

2. Какой ответ на заданный в этом доме вопрос?

«Привет! Ужасно соскучился, и вот решил побаловаться, оматериализовать,
как ко-гда-то, этих всех моих далеких, прекрасных и недостижимых
вторых лиц единственного числа, под смертельным очарованием которых
всегда скрывалась твоя ледяная нежность, за-прятывалась моей стойкой,
как растиражированная бумага, переливающейся из воображения в
реальность и бликами слез одержимость. Так странно, много раз,
над письмами к тебе, ис-пытанное ощущение – вот, письмо, надо
что-то описывать, что-то произошедшее в реально-сти, да и есть
что описывать, интересное даже, и смешное иногда, и вдруг – все
эти события, слова, поступки, картинки распадаются, становятся
плоскими и прозрачными, как стекло, и остаются только мои странные
признания, ибо все, весь этот мой бумажный мир, моя «импе-рия
слов» – это ты; ощущение, что на самом деле я думаю, да и живу
пальцами, «которые... невольно сбиваются на твой профиль...»,
помнишь, я тебе читал?.. (Интересно, а у художни-ков как с пальцами?
О, видишь, пальцы сами подбрели к мысли, ради которой и громозди-лось
все «баловство» – будем играть, раз уж я за тебя эту рецензию
пишу, попробую на неко-торое время стать тобой... и – опа!

При-ивет... Это я... Может я и нудная, как семь китайцев, надо
рецензию писать... Ну, это, Генри Миллер... «Тропик Рока»... мне,
короче, понравилось... и, это... короче... его назы-вают порнографическим
романом... и не печатали долго... в Америке... Не, не то, сейчас,
дай-те соображу... Короче, Генри Миллер... тьфу, достал этот Генри
Миллер, трахался он, как конь, это да... Ладно, шутки в сторону,
рецензия, так рецензия:

Нет ничего проще и нет ничего сложнее, чем писать о «Тропике Рака»
и Генри Мил-лере.

Проще потому, что собака видит обонянием, голодный – желудком,
Миллер – своим огромным, с усталой одержимостью вздымающимся к
багровому солнцу и взрывающимся звездами крови, слез и семени
больным сердцем, а читающий «Тропик Рака» видит «Тропи-ком Рака».

Сложнее же потому, что каждый тот, кто пишет, пишет о себе, о
чем и о ком бы он не писал, это не солипсизм, это – одиночество,
это – семь лет ожидания Моны, голод, Париж, «праздник, который
всегда с тобой», рак, который всегда с тобой, Новый Год, похмелье,
сес-сия, бессонница, конфетти на грязном снегу у университета,
ведь мы все -»изжеванные, ок-ровавленные выкидыши, выплюнутые
в мир», «корабли без рулей», «несущиеся по краю кратера, в последней
предсмертной пляске», пляске с собственными тенями, ведь «слова
– это одиночество», тем более слова о любви, но «я пою для тебя,
Таня», и я пою о себе, для себя, и по себе...

Они приходят ко мне – Мона, Таня, Борис, ван Норден, Коллинз,
Филмор, Маша и все эти остальные обаятельные, смешные и страшные
«мертвецы», они приходят и снова и снова живут и умирают во мне
и со мной, «траханым» утром я – ван Норден, в университете я –
Маша, «все русские газеты писали о том, как я бросалась с моста»,
после экзамена я – Кол-линз, «очищенный страданием», в обед я
– Филмор, в котором «проснулся янки», вечером я – Таня, и мне
нужны «толстые письма» и я играю «адажио двумя пальцами», а потом
«отру-баю себе эти два пальца», а ночью я – Мона, и мне кажется,
не нужно цитат, чтобы объяс-нить, почему...

А по телевидению показывают «Твин Пикс», и зрителю снится он сам,
ЛИНЧУЮ-ЩИЙ Лору Палмер, над Майклом Джексоном в Лужниках разгоняют
тучи авиация и колду-ны, и я пишу о Генри Миллере нечто, за которое
должны поставить оценку в университете, а говорят, некоторые помнят
момент рождения, хорошо хоть, что никто не помнит процесс за-чатия...

Книги пишутся кровью, спермой, слезами, водой, дерьмом, клеем,
грязью, медом, ви-ном, свинцом, маслом, шоколадом, кислотой, мылом,
потом, а я написана этой книгой, и я плачу в скверике на скамейке,
курю, и пар и дым, две парадоксально схожие формы несо-вместимых
материй, смешиваются, словно любовники, словно воображение и реальность,
меня мутит, мне хочется есть, почему-то мне некуда идти, идет
снег, мимо идут люди, и я не знаю, кто их пишет, но знаю, что
никогда их не прочитаю, а они знают лишь одно – что ни-кому не
дано любить до конца... И Мону опять увозит поезд, и я смотрю
в зеркало с ее «пе-чальной, таинственной улыбкой, которая приводит
в недоумение своей несправедливостью и неестественностью», но
нет, это не зеркало, это – окно, «я поднимаю голову – Тупик Сата-ны»,
улица 25-го Октября, университет, да и не окно это, и не слезы,
и не зеркало, это – оке-ан, а «я люблю все, что течет», океан,
за которым – Америка, «открытка, выражение вполне абстрактной
идеи, мечты о лучшем», который на самом деле нет, как нет и меня
самой, но я «просыпаюсь с радостным проклятием на устах – «делай,
что хочешь», но я уже ничего не хочу, «я – пишущая машина», я
– читающая машина, читающая Генри Миллера, читающая мир, читающая
себя...

Но «все течет», и я теку, и утекаю от себя, и от всех, куда?..
в «сточную канаву»? в «матку бархатной самки-земли»? к следующей
книге и следующей любви?.. Не знаю, но я смотрю на океан и город,
и тихо и яростно шепчу себе, как богохульную молитву: «Солнце
заходит. Я чувствую, как эта река течет сквозь меня – ее прошлое,
ее древняя земля, пере-менчивый климат. Мирные холмы окаймляют
ее. Течение ЭТОЙ реки и ее русло вечны».

Через 12 лет она переехала с мужем и ребенком (!) в Москву,
и зашла к нам с женой. Она огрубела, пополнела, зрело пахла духами
и потом, и была одета во все черное, как ша-хидка, называла меня
гением, гладила мою молодую красавицу жену по коленке, быстро
на-пилась, ее стошнило в туалете моим двенадцатилетним виски и
она забыла за собой смыть, и потом заснула в одежде на застеленной
свежим бельем кровати.

Утром я спросил ее, какую оценку ей поставили за мою рецензию
на Генри Миллера.

Она не помнила.