Литературная критика

Последний роман
Павла Крусанова (издательство “Амфора”, Спб, 2002) называется, на мой взгляд, так же не совсем удачно, как и многие его предыдущие книги. Если, допустим, “
Укусом ангела” вполне могла бы называться иная бульварная поделка-триллер или очередной “криминальный детектив” какой-нибудь записной мастерицы миксовать “набухшие соски” с “тяжелым пистолетом”, то свежий крусановский “Бом-Бом”, конечно, из этого ряда выпадает, но выпадает непойми куда. Если, например, в названиях романов “Рунопевец” (1997) и “Отковать траву” (1999) имеется нечто державно-имперское и вместе с тем слегка эзотерическое, то “Бом-Бом” потенциальному читателю, уже знакомому с неплохо раскрученным именем автора, укажет разве что на иронию и юмор по отношению ко всему на свете. Однако, нет. Не таков Павел Васильевич Крусанов. За весь роман я ни разу не улыбнулся и не засмеялся, уж больно много глубоких и умных мыслей, много длинных-предлинных нарративных красот.

Вообще-то, подобным образом начинать рассмотрение книги с разбора ее названия - не принято. Поэтому, не забирая своих слов обратно, больше не буду. Скажу лишь, что отличительной особенностью Павла Крусанова так и осталось строгое умение удерживать свою прозу на том поп-уровне культуры (или уровне поп-культуры), на котором самого автора не относят к “попсе”, но заботливо окружают “резонансом”. Это-то и сказывается на выбираемых прозаиком названиях для собственных книг.

Собственно, и ежу должно быть понятно, что “Бом-Бом” - это звук колокольчика, или колокола. Более того - русского колокола, поскольку у других народов (как это подчеркивал
Пелевин на примере перестука вагонных колес в “Желтой стреле”) этот звук артикулируется совершенно иначе. Крусанов остался верен тому направлению, которое повсеместно (в том числе и питерской “Амфорой”) считается “магическим реализмом”, но, в принципе, точно так же, если не точнее, могло бы называться и “реалистическим магизмом”. Определенное количество (ну, хорошо, хорошо - семь) взбунтовавшихся ангелов опрокинуто Вседержителем на Землю вослед за сатаной. Падая, они проложили в земле глубокие провалы-колодцы. Сами оказались скованы господними путами, но, тем не менее, способны влиять на улей, то есть на муравейник, то бишь на крусановских “людей” там, на поверхности. Одна из башен-колодцев “чищенная”, находится, естественно, у нас, где-то в Новгородской губернии. До сих пор. Кстати, любопытно, что тот ангел, который там покоится, в числе иных греховных искусств научил людей “письму и чернилам”, что сказалось, конечно же, крайне негативно, особенно у нас. И есть на Руси древний вельможный род (княжеский), мужчины которого (правда, не все) однажды бросают семью и родину и спускаются в свою именную “башню дьявола”, чтобы сделать там такой специальный “Бом-Бом”. Прочее раскрывать не следует - и по эзотерическим причинам, и по литературно-тиражным-продажным резонам. Все-таки, при всех “колдобинах” книга будет чуть ниже по тексту похвалена и оценена (так тоже не очень принято, но ничего не попишешь).

Если говорить о литературных достоинствах нового романа, то их много и некоторые из них сомнительны. Весьма плодотворно и уверенно используется прием эпического повествования, эдакого генеалогически-родового мифа, какой мы все уже давно имеем удовольствие считывать и перечитывать в бессмертных
“Ста летах одиночества”
Габриэля Гарсиа Маркеса. Вторично, но - неизбежно действует. Как писала по поводу прошлогоднего “Укуса ангела” казахская
интернет-страничка АРБА: “герои явно произошли от внебрачных связей героинь Павича и героев Акунина”. Это остается верным и для “Бом-Бома”: все эти “тень у него была ядовитой, как тень грецкого ореха, под которым не растет ничто живое” да “заплетал бороду в косу, которой вместо плетки погонял лошадь” остаются лишь копированным приемом и не содержат никаких постмодерновых ироний/глумлений над постмодерновым сербским профессором. Разве что есть один павиче-забавный момент - “У Федора Норушкина так потели ноги, что в сапогах всегда хлюпало”, но и у самого Милорада такого добра хватает. Насчет Акунина можно промолчать, потому что антураж былых веков у Крусанова может оказаться и поаутентичней, и посамодостаточней.

Когда в романе возникает день сегодняшний (исторические и “наших дней” главы идут строгим чередованием), питерский богемный клуб, реггей в углу зала, “браток”-”крыша” “трущий” “реально” “по понятиям” и герой, на заказ составляющий “Пацанский кодекс” - окончательно убеждаешься в том, что Павел Васильевич Крусанов во многом есть интеллигентный петербуржский ответ ширококостному московскому таланту Пелевина. Модные мысли обо всем - от социал-дарвинизма до новейших воззрений на вегетарианство, хлесткие и явно слабо-гуманистические характеристики иных персон, изящное сюжетное хулиганство. Это все есть. Есть даже потянутая целиком из “Чапаева и Пустоты” схема эротической сцены - когда весь “сэкс” скрыт за “интеллектуально-интимным” диалогом; как откровенничал пелевинский Петр Пустота в единственной “порно-сцене” (Привет “Идущим вместе”!): “Знаете, если бы мне надо было написать по-настоящему сильную эротическую сцену, я дал бы несколько намеков, а остальное заполнил бы невнятным разговором”. И зачем только Виктор Олегович написал “по-настоящему сильную эротическую сцену”? Провокатор буддийский.

Это все касаемо заимствований и интеллигентных ответов. Но у Крусанова, как и у движения “Наша Марка” есть индивидуальные цели и задачи. Сам автор романа “Бом-Бом” в одном из интервью говорит следующее: “Я вдруг осознал, что у меня имперское сознание и другого нет. Я родился, воспитывался и вырос в империи. Сейчас непонятно, что с ней происходит - то ли развал, то ли что-то еще... Но сознание у меня уже имперское. Вот я и задумался, чего же вожделеет мое имперское сознание.” Судя по последним произведениям, “имперское сознание” вожделеет ни много ни мало самой бесконечности, слияния с надмирным-сверхматериальным. Этого от данного сознания требует сама державная матрица Империи. В случае Крусанова мы имеем довольно сложную, запятнанную метафизикой и окрашенную корневой сказочностью диалектику взаимоотношений Соборного и Индивидуального, судьбы Коллектива и судьбины Личности. И в таком Вожделении Края, Жажде Предела есть раскаленное русло саморазрушения. В романе свыше продуманное и сотворенное математическое гудение функций улья-муравейника периодически нарушается ударами в Колокол народного гнева, что влечет за собой известный исторически т.н. “бессмысленный и беспощадный”. Тогда, как известно, достается всем: и муравью, и стрекозе, и мухе-цокотухе.

Род Норушкиных, идущих по романным страницам торжественно и фатально, явно выведен автором для сакрализации Имперского пространства. Хотя, сам Крусанов жизненно застал Империю только на стадии ее советско-предкризисного и последующего смутно-раздробленного состояния. Тогда - имеем дело с Гласом Империи, с мистическим воспалением генома. Об этом, приблизительно, роман. Князь Норушкин - это, конечно же, реинкарнирующийся князь Мышкин, но с тем отличием, что в качестве подневольного горним силам звонаря он крепко привязан к Норе. И этот хтонический момент придает всем идеям Крусанова странную двусмысленность. Тем лучше для литературы.

“Гуманизм мертв”, - говорит Крусанов в том же интервью. Вероятно, когда тем или иным образом выходишь “за рамки людских представлений” (“
Г.О.” - “Оптимизм”) и оперируешь уже понятиями Лао-цзы, все человеческое превращается в пеструю декорацию, вспомогательно сопровождающую Путешествие Больших Идей. А само это путешествие вполне увлекательно, невзирая на некоторые просчитанные (и недостаточно просчитанные) моменты в тексте. “Бом-Бом”, несмотря на то, что так глупо называется (опять я об этом!), при чтении образует с читательским вниманием эффект засасывающей воронки. Мелькают энциклопедические и словарные данные, красивые велеречивости из прошлых эпох, осмысленная и вдумчивая наблюдательность авторского ока, а читатель (ну, это было именно со мной) несется все глубже и глубже - к опрокинутой вниз чертовой башне (на Вавилонской под мухоморами мы уже бывали). И в самом конце - Провидение выполняет роль Воли Случая, поскольку в контексте “русского бунта” произошел бунт онтологический. Орел или решка?

Какая же разница, если монета все равно - имперская? Отличная книга.