Литературная критика

Ещё раз про осиное жало

Евгений Шкловский отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского (Окончание)

В жанре рассказа у нас сейчас, как мне кажется, «главенствуют» две линии – сюжетная и ассоциативная. Сюжетная, где лидирует Людмила Улицкая, ценит, прежде всего, внятно рассказанную историю. Лидером второго направления, где сюжет оказывается внутренним, ассоциативным, непрямым, с непременными опущенными звеньями, лакунами и зияниями, я считаю Евгения Шкловского.

Наш разговор с Женей продолжает серию монографических бесед о жанре рассказа», начатый на «Топосе» беседой с Евгением Поповым, другим мастером короткой прозы.

Прозаика Евгения Шкловского, автора нескольких книг рассказов, я считаю одним из лучших современных рассказчиков, писателей, которые занимаются изучением и развитием жанра рассказа. Сборники Шкловского «Испытания», «Заложники», «Та страна» и «Фата-Моргана» демонстрируют движение писателя в сторону все более тонких, метафорических конструкций.

Часть третья. Питомник

Начинающие литераторы не отличают главное от
второстепенного? Не замечал? Я по этой примете опознаю «первача» от
опытного сочинителя. А что еще оказывается важным и что можно
посоветовать в этой связи?

Это естественно. Хочется проговорить и описать всё, потому что всё
ещё внове, свежо, азарт, слова льются бурным потоком, штампы
сходу не распознаются… Поэтому начинающий писатель тащит в
текст все подряд – что вижу, то пою. Что тут можно
посоветовать? Читать качественную словесность, воспитывать вкус,
думать, сравнивать, пытаться понять, как сделано, ну и искать
свой угол зрения, свои индивидуальную оптику и палитру,
выстраивать свою систему зеркал, которые только и могут позволить
отбирать необходимое и отсеивать шлак. Ну и вычёркивать,
вычёркивать, вычёркивать…

А c чего начинается текст для тебя? Что может послужить
толчком к написанию?

Да всё что угодно: воспоминание, сон, случайный (или неслучайный)
промелькнувший образ, ассоциация, интересное лицо, чей-то
устный рассказ, разговор, настроение, целый спектр эмоций – от
удивления до обиды, колоритное слово, наблюдение, занятный
сюжет, чужой текст… Какие-то голоса внутри. Обычно их
заглушает внешний шум, дела. А бывает, в редкие часы праздности или
соответствующего настроения, они вдруг идут наплывом,
затмевая все прочее. Да и в любое другое время всматриваешься и
вслушиваешься в себя, пытаясь уловить нечто, что может стать
текстом, – состояние то ли сомнамбулическое, то ли
шизофреническое, то ли все вместе. Надо признаться, весьма навязчивое
и изнурительное. Впрочем, ещё Петрарка называл
сочинительство болезнью.

А дальше? Каков следующий этап? Как случайное впечатление
систематизируется?

Этот процесс довольно сложно разложить по полочкам. Текст обычно
рождается при одном условии: впечатление должно обладать некой
особой смысловой ёмкостью и глубиной, которую ощущаешь
иногда сразу, иногда чуть позже, когда, зацепившись,
возвращаешься к нему мыслью и чувством. Это уже не просто впечатление,
но – событие (оно же со-бытие), в котором спрессовано много
всего. Может, это и называется идеей. Шут его знает, откуда
это берется, но возникает предчувствие потенциального
развертывания таящегося именно в нём смысла (часто как некий
вздрог), который нужно каким-то образом извлечь, уяснить,
выразить, воплотить… Кстати, иногда это впечатление приходит в уже
почти готовом сюжетном обрамлении, в некой череде связанных
друг с другом образов-теней, которые нужно только домыслить,
достроить, помочь им развернуться в том ключе (и
тональности), в каком они сами пытаются это сделать… Мне кажется, я не
очень продуктивный выдумщик, но, может быть, не очень плохой
медиатор, посредник.

Что важнее – круги расходящихся ассоциаций или сюжет? Каково
место сюжета? Не мешает ли он художественности?

Мне кажется, важно всё, если это всё представляет собой некое
художественное целое, если оно отвечает задачам автора и органично
воплощает его замысел. Разве можно как-то экстраполировать
художественность, отделить её от этого целого? Собственно,
она и есть это целое. Мне не хотелось бы лезть в теорию, в
различие фабулы и сюжета. Но если под сюжетом понимать
все-таки событийный ряд, внешнее действие, интригу (а обычно так
его и трактуют), то для меня он действительно не главное.
Важней действие внутреннее, настроение, контрапункт голосов,
точек зрения, переживаний, короче, текучесть жизни… Но
увлекательный крепкий сюжет – это тоже замечательно, умение
закрутить его так, чтобы он не производил впечатления явной
умышленности, искусственности, насилия над жизнью – редкое
искусство. Наверно, мне этого не дано, да я, честно говоря, не
особенно и стремлюсь. Понятно, что литература – всегда сгущение,
концентрация, обострение и прочее, в жизни чаще все куда
более разряжено, и кажется, что вообще ничего не происходит. Вот
это «ничего не происходит» (чеховское «Люди обедают...»)
мне очень близко. За ним, под ним столько драматизма,
коллизий, только черпай.

Я тебя спросил об этом потому что для меня, когда я пишу
прозу, сюжет является реальной проблемой из-за снижения
художественности, очень сложно найти баланс между занимательностью
и художественностью. Сюжет, как мне кажется, её снижает, ты
увлекаешься рассказыванием, которое тянет за собой
необходимые служебные конструкции, начинающие диктовать иной дискурс.
В этом смысле рассказ кажется мне более художественным, что
ли, жанром, нежели роман…

Что ж, роман действительно диктует свои условия, у него свои законы.
Не будет сюжетных скреп, всё начнет распадаться. У меня с
сюжетом связана другая заморочка. Принято считать, что
литература отражает жизнь, но ведь случается и наоборот, тут
случаются загадочные, почти мистические связи. Хотя я в общем-то
человек достаточно рациональный, тем не менее нечто подобное
допускаю и потому побаиваюсь подтолкнуть жизнь не туда,
куда надо. Боюсь программирования жизни литературой. Сюжет
требует какого-то определённого завершения, финального аккорда,
который бы замкнул всю цепь, заставив бежать по ней ток и
создавая энергетику всего произведения. Так вот, для меня
предпочтительней, не исключаю, даже в ущерб этой энергетике,
ставить не жирную точку, а многоточие, оставлять финал
открытым, задавать вопрос, а не отвечать на него. Жизнь может пойти
так, а может иначе. Пусть читатель думает, не ждет
подсказки.

У меня тоже есть такой пунктик. Мне, например, трудно
кого-либо убить в своем тексте, ибо случались такие поразительные
совпадения и пересечения (о них всегда узнаешь постфактум),
что лучше не будить лихо… Ты сказал про многоточие, а когда
ты понимаешь, что текст закончен? Ведь слова можно
переставлять до бесконечности…

Я тебя очень хорошо понимаю. Некоторые вещи вообще лучше не впускать
в сознание, ибо они действуют как сильнейший яд.
Раскольников убил старушку и Лизавету, и весь роман – это судороги
совести. А сейчас на экране (прости, что делаю шаг в сторону)
реки крови и груды трупов, толпы маньяков и серийных убийц…
Про катарсис можно забыть. Все это компостирует мозги.
Трагедия 11 сентября – это, мне кажется, отчасти оборотная сторона
голливудских побоищ. Подавляющая статистика автокатастроф –
в немалой степени результат виртуальных забав типа
компьютерных автосимуляторов и рейсингов, не говоря уже о
захватывающих погонях в кино. Жизнь предстает сплошной виртуальностью,
где всё вроде как невсерьёз, все дозволено. Энтропия
кардинальных человеческих ценностей отчасти происходит и отсюда.

Что касается ощущения конца текста, то просто исчерпывается мысль,
исчерпывается энергия повествования, текст начинает
пробуксовывать, последние абзацы или фразы часто рождаются по инерции
и потом сами легко отпадают, как высохшие листья.

Я имел ввиду немного иное – «постпродакшн», ведь после того
как ты пишешь черновик, он переживает многие ряды правок,
вот здесь когда важно поставить «правильную» точку? Я знаю
людей, шлифующих тексты годами – и действительно, нет пределов
совершенству, с другой стороны, есть отношение к тексту как
к сугубо служебной материи, к шлаку, который не важен сам по
себе, но важна энергия понимания и формулирования, которая
возникает при написании…

Ну, этот процесс довольно трудно рационализировать. Иногда
приходится насильно отрывать от себя текст, чтобы не заредактировать
его, иначе действительно можно ворожить над ним бесконечно,
поправляя то там, то здесь, переставляя слова и фразы.
Полезно отложить текст на какое-то время, забыть про него, дать
отлежаться, чтобы возникло некоторое отчуждение, а зрение
обновилось. Конец – это когда понимаешь, что текст зажил своей
автономной жизнью, что ты ему больше не нужен.

И все-таки, что для тебя важнее – конечный результат или
энергия перемещения?

Слишком однозначно. Как говорил герой одного фильма, не люблю
незаконченных дел. Но с другой стороны, конечная цель – ничто,
движение – всё. Помнишь, у Камю в «Чуме» есть персонаж по имени
Гран, который трудится над одной-единственной фразой про
амазонку, которая скачет по цветущим аллеям Булонского леса?
Все скачет и скачет… За стилистикой он ощущает бездонность
текста, его ускользающую красоту, к которой и пытается
пробиться. Между прочим, этот персонаж вызывает глубокое уважение
и… сострадание, но вот уподобиться ему почему-то не хочется.
А между тем Флобер в своих замечательных письмах говорил:
«Пусть я издохну как собака, чем потороплю хоть на секунду еще
не созревшую фразу». Мало кто готов к такому максимализму.
Все-таки важно и то и другое.

Я тоже частенько этого самого Грана вспоминаю… На самом
деле, предыдущий вопрос должен был звучать более прямо: для кого
(для чего) ты пишешь? Есть ли у тебя ощущение какого-то
внутреннего плана осуществления, необходимости построить из
своих текстов некую систему?

Боюсь, что обычную жизнь планом назвать трудно, тем более что уж
говорить про систему. Вроде живешь как живешь, смиренно плывешь
по течению, преодолевая в общем-то вполне обычные житейские
трудности, течение это известно куда сносит… Ну а по пути
притягиваются какие-то образы, мысли, наблюдения,
впечатления, которые пытаешься понять, сопрячь, обобщить, выразить.
Если более возвышенно и поэтично (хочется же чуть-чуть
приподняться), то: «все сущее – увековечить, безличное –
вочеловечить, несбывшееся – воплотить». Преобразить хаос в некий
космос, придать жизни осмысленность. Это и способ внутренней
самоорганизации, преодоления того же хаоса. Это и потребность в
манифестации, возможно, эгоистическая, но она имеет
общечеловеческую природу, – время от времени заявлять о себе: «Это я,
господи!». Собственно, незабвенное «Киса и Ося были здесь»
из той же оперы. Между прочим, и дневниковые записи имеют
тот же посыл – самовыявления. Любой дневник обращен к некоему
читателю, даже если этот читатель пока – сам пишущий. Но к
нему приобщен, твоему высказыванию внимает ещё кто-то,
Другой, всепонимающий, справедливый, снисходительный, но и
нелицеприятный. Это может быть твоё собственное идеальное начало,
сверх-я, если по Юнгу, а может быть и Бог – вопрос
мировосприятия. В этом смысле, не открою ничего нового, творчество –
это экзистенция, выход из себя, за свои пределы. Это способ
идеального общения с неким идеальным собеседником, которого
ты сам себе выбираешь. Это диалог.

Хорошо, но что тогда отделяет пишущего от писателя? Тем
более в ситуации тотальной размытости критериев?

Мне кажется, что писатель – еще и профессионализм, не будем забывать
об этом существенном критерии. Мотивировки сочинительства
могут быть схожие, разные, какие угодно, но писателем автор
становится только тогда, когда достигает определенного, так
сказать, конвенционального уровня. В том случае, если плоды
его усилий получают социальное признание. Писатель – это уже
не только вопрос внутреннего самоопределения, но и
социальная роль. Автор, которого не печатают или который не желает
печататься, как бы он не позиционировал себя – непризнанным
гением, обогнавшим время или политическим оппозиционером,
остается только пишущим, просто автором, вполне возможно,
исключительно одаренным, но все-таки не писателем. Кстати, это
отчасти причина драматических судеб очень талантливых людей, не
пожелавших или не сумевших по тем или иным резонам принять
конвенцию… то есть некое условие, некий неписанный договор,
по которому твои тексты должны более или менее
соответствовать общепризнанным эстетическим представлениям, дающим
«входной билет». Позволю себе невольный каламбур: не только
писать, но и вписаться.

Кто из современных писателей работает успешно в жанре
рассказа? У кого ты, если так можно сказать, постоянно
учишься?

С большим интересом читаю рассказы Владимира Маканина, Асара Эппеля,
Игоря Клеха, Юрия Буйды, Сергея Солоуха, Александра
Иличевского… Учусь? Кого читаю, у того, собственно, и учусь, даже
если отталкиваюсь. Про Чехова я уже говорил, его вещи конца
80-х–90-х годов замечательны. Люблю перечитывать рассказы
Кортасара, Кафки, Онетти, Белля, Хемингуэя, Фолкнера, Маламуда
и так далее. От чужого текста ждёшь какого-то толчка,
импульса. В тебе самом, бывает, звучит нечто, а никак не уловить,
возьмешь книжку, полистаешь, вчитаешься – и вдруг
откликнулось, вспыхнуло: вот оно!

Ты называешь все больше писателей, основывающих свои тексты,
как правило, на внутреннем ассоциативном сюжете…Оно и
понятно почему – они ближе твоей поэтике (я бы добавил сюда еще
двух Андреев – Лебедева и Левкина, не знаю, как ты к ним
относишься), а вот если бы взять имена из линии «сюжетников»?
Например, мне очень нравится, как работает со «сказовой
интонацией» Евгений Попов или как конструирует свои, казалось бы,
житейские истории Людмила Улицкая…

И к Лебедеву, и к Левкину отношусь очень хорошо, жаль, что Андрей
Лебедев, человек очень талантливый, блестящий стилист, как-то
недостаточно замечен и оценен, правда, и сам он в последнее
время, кажется, редко объявляется с новыми вещами. Что
касается «сюжетников», то к названным тобой лидерам можно
добавить Марину Вишневецкую, Александра Мелихова, Леонида
Костюкова, Елену Долгопят, Майю Кучерскую… Есть, вероятно, и другие
интересные авторы, просто не попавшие в поле зрения.

Ты однажды сказал о влиянии интернета на эстетику жанра, как
же Интернет влияет на развитие жанра и что его ждет в
будущем?

Мне кажется, интернет раскрепощает жанр, делает его более лабильным,
свободным и динамичным, но и размывает его границы.
Традиционный рассказ под его влиянием трансформируется в собственно
текст, в некое высказывание по некоему поводу, часто
обладающее особой личностностью, исповедальностью,
субъективностью. Он сближается с эссе, но в то же время стремится к
лаконизму и даже к минимализму, максимально насыщая каждый образ,
каждое слово, увлекаясь метафорикой и ассоциациями. Но при
этом он кое-что существенное и теряет, в нем появляется своего
рода «отвязность» (и, если угодно, развязность),
герметичность, «завнутренность», трудно поддающиеся дешифровке. Про
будущее – это не ко мне. Но думается, рассказ разделит общую
судьбу литературы вкупе с поэзией и другими
повествовательными жанрами, делясь с ними своими обретениями и что-то получая
от них, подпитываясь этим взаимным донорством.