Жизнь как есть

Патриотизм – это сочетание Памяти, Долга, Достоинства и Культуры,
внутривенная реализация национальной идеи. Образно говоря, это
– «нежность к треснувшей кафелинке на метро «Маяковская», плюс
уверенность в автомате Калашникова. Того, кто считает иначе,
переубеждать бессмысленно. Вариации на тему патриотизма тоже не
добавляют ей сакральности. Говорить следует об антиподах патриотизма
– русофобии и космополитизме, вырастающих из диссидентской субкультуры
в антигражданскую доминанту в сознании многих критиков власти.

Империя без империализма?

Русофобия появилась, когда в возникшем миропорядке без России
стало не обойтись. Её дожившая до наших дней теза – Россия опасна
и ненавидима до тех пор, пока не перестанет быть империей. Что
на это скажешь? Хоть убей, не похожа Россия на империю в метропольно-колониальном
понимании. Императоры правили. Но владений, как у Британии-Португалии,
не было. И не потому ли так легко отдали Аляску, что она-то и
не вписывалась в логику державного строительства? Когда нет естественной
границы, скажите, с чего начинается тот же Северный Кавказ –
с Ростова или станицы Надтеречной? Проще говоря, с чего начинается
Родина? Иной культуральный посыл обречен на фальшстарт. Имперское
же сознание проявляется больше в житейском преломлении. И не
следствие ли оно неизбежного – по академику А.Панченко – «гнёта
пространства»? Не самоутешение ли мерзнущего в степи ямщика, сегодня
– не ямщика, а пассажира, в Новый год застрявшего в Новосибирске
– на полпути между Петропавловской крепостью и Петропавловском-Камчатским?
Самоутешения, повторим, скорее фольклорного, нежели переходящего
в намерение прибить щит к вратам Царьграда или обмыть сапоги
в Индийском океане.

Неисправимая русская «имперскость» – едва ли не главное препятствие
в диалоге, по меньшей мере, с ближнем зарубежьем. Возьмем Балтию.
Эта тема окажется в знаменателе любых дискуссий о её вчерашней
«оккупации» и сегодняшней свободе. Вывод неизменен: роль России
состояла исключительно в порабощении малых народов. Используя
аналогию с наполовину полным или пустым стаканом, спросим: не
историческая ли привилегированность курляндских, польских, финских
и прочих элит привела к формированию сегодняшней государственности
наших соседей? Откуда на русско-имперской, а порой и на европейской
аренах возникли Бенкендорфы, Паскевичи, Маннергеймы? Литва же,
к слову сказать, даже за свои советских полвека получила под 20
процентов нынешней территории. Да и Польша в нынешних границах
сформировалась, в том числе, за счет 600 тысяч потерь, понесенных
Красной Армией в 1944-45 гг. Другие малые народы – фламандцы в
Бельгии или баски с Испании – своей свободы добивались не менее
истово, но с иным результатом.

Почему бы каждому из 15 постсоветских сообществ не признать собственные
истоки в том имперском миропонимании, которое эволюционировало
в национальные самосознания, а из него в обусловленные им суверенитеты?
Да и формально – 58 из 73 лет во главе «советской империи» стояли
выходцы из Грузии и Украины со своими пёстрыми, но нередко национально-подобранными
командами. Справедливо ли считать сегодняшнюю Россию чуть ли не
историческим антиподом новых окрестных демократий?

От ближнего круга обвинений чуть отстоит классика евроатлантического
скепсиса: мол, в историческом вчера паиньками не был никто, но,
вот, «Вовочка» неисправим и сегодня. Прежний образ России – медведеподобный
казак в краснозвездной будёновке и кожаном плаще энкавэдэшника
– дополнен нефтегазовой трубой, на которой он же и восседает.
Мол, не признаю никаких энергетических хартий, потому как без
шальных нефтедолларов империю не удержать. Нам так и говорят:
а зачем удерживать? Не лучше ли ютиться в одной из «швейцарий»,
чем терпеть необустроенность российских просторов?

Да, чтобы контролировать огромные пространства, требуется куда
большая, чем в «Европах», централизация, а то и сила. Есть ли
этому альтернатива? Слом парадигмы державного строительства открывает
перспективу коллизий-бунтов – «осмысленных и милосердных». Россия
не сможет сохранить себя, уподобившись шагреневой коже. То, что
останется в зоне Октябрьской железной дороги, называться и молиться
будет иначе: Россия может быть либо глобальной державой, либо
глобальной угрозой. Верить в снисхождение к нам со стороны Запада,
да и Китая столь же глупо, сколь усматривать во всём козни Люцифера.
Почему за далекие Фолклендские (Мальвинские) острова Британия
стояла до победного конца? Не потому ли и Индия держится за проблемный
Кашмир, и Дания за Фареры, что проходит время деколонизаций, отделений
и прочих политико-филантропических уступок-кокетств? Ресурсов
становится меньше, их завтрашняя номенклатура – всё менее предсказуема.
Даже коралловый риф завтра может стать причалом для танкера или
вертолётной площадкой. Поэтому рачительный хозяин думает не о
том, как избавиться от географических излишков, а как обратить
себе на пользу и далёкий остров в океане, и торчащую из воды
скалу. Что же говорить о двух третях территории страны с обобщенными
80 процентами ее природных ресурсов?

«Как сладостно отчизну ненавидеть»

«Хорошо, когда бы нас тогда покорили эти самые французы… Совсем
даже были бы другие порядки-с», – мечтал герой Достоевского с
ароматной фамилией Смердяков. Смердяковщина отличается от русофобии
домашним авторством катастрофических пророчеств. Сколько бы не
говорили о демократии как о заморских бусах для отечественной
интеллигенции, верится, что и та и другая достойны большего уважения.
А если так, то демократичность и интеллигентность без уважения
к собственной биографии – суть те же бусы. Речь о том, что перспективы
наметившегося движения к Достатку при Достоинстве не устраивают
несколько тысяч «критиков», искушенных в публичности, преподносящих
национально-разрушительную идею сноровистей, чем общество ищет
просто национальную идею.

Сегодняшняя смердяковщина – это воинствующий космополитизм, приверженцы
которого видят себя прежде всего гражданами мира. На словах –
цивилизованного и противостоящего «азиатчине». На практике –
сшитого по чужому плечу. Уточним – видимые миру успехи Америки
– при любых (столь ли отдалённых?) последствиях той же иракской
кампании стимулировали индивидуально-групповой поиск союзничества
с сильнейшим. В том числе, за счёт игнорирования интересов страны
проживания «гражданина мира». Унаследованной с советских пор
особенностью российских (парадокс!) космополитов является их часто
профессиональное диссидентство, закрепленное ощущением победы
в 1991 году.

Сегодняшние диссиденты, разумеется, не на одно лицо. И если иметь
в виду осуществляемую ими правозащитную функцию, то в гражданском
обществе таковая безусловно необходима. Но сегодня критика властей
перестала быть прерогативой группы так или иначе мотивированных
лиц. Партии и пресса этим тоже занимаются – об обратной связи
мы не говорим. На протяжении десятилетия главными объектами атаки
отечественных космополитов в значительной степени являются политика
федерального центра в отношении Чечни и армия. Наши прежние –
на страницах «Дела» – обращения к тому и другому позволяют ограничиться
двумя абзацами.

С конца 2001 года Чечня занимает устойчивое среднее место в ежемесячных
сводках общероссийских ЧП, докладываемых руководству МВД. При
этом около 10 раз (из условных 60 – по числу месяцев) республика
являлась самым безопасным субъектом Российской Федерации. Это
близко к рекорду. Правда и то, что кровь там иногда проливается.
Возникает вопрос: за что? Нас учили, что права человека – тем
более на жизнь – не могут быть категорией избирательной. Согласимся,
что чеченский народ оказался главным заложником и жертвой отечественного
лихолетья. Но при любом уточнении понесённых им утрат, напомним
судьбу «40-60 тысяч бесследно исчезнувшего в мирные годы (1991-94
и 1996-99 гг.) русского населения бывшей Чечено-Ингушетии» (Кавказ
в поисках мира. Издательство Гла-гол. ОБСЕ. ISBN 5-87532-061-3.
2000 г. стр.185). Не о мести идет речь – о том, чтобы не повторилось
пройденное. Какую альтернативу «кавказизации» криминал-сепаратизма
предлагают поборники ухода федералов? Или главный смысл деятельности
неодиссидентов – содействие последующему развалу страны? Иные
откровенно желают, чтобы Россия остава-лась «в экономическом отношении
слабой, а военном – немощной» (А.Подрабинек, «Опас-ность сильной
России», www.forum.msk.ru).

Вспомним Смердякова: «Я не только не желаю быть военным…, но напротив,
уничтожить всех солдат-с». Может, кто-то путает призрение с презрением?
Параллельно со структурами военкоматов в стране существует разветвленная
сеть консультационных центров, парализующих призыв в армию тех,
кто по своим задаткам помог бы быстрее завершить ту же чеченскую
эпопею. Не тратя времени на поиск «гадящего нам турка» и прочих
«чертей» – кроме как в собственной душе – общество в праве озаботиться
не только чиновничьей коррупцией и «куршевелизмом» олигархов…