Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Неизвестный театр абсурда

(заметки о пьесах А.П. Платонова)

Hачало

Продолжение

4

При взгляде на Платоновские пьесы 40-х годов необходимо вернуться
к проблеме взаимоотношений с мифом. Действительно, она становится
еще более актуальной при анализе текстов, написанных в период
второй мировой войны – в эпоху торжества мифологии. В пьесах «Без
вести пропавший, или избушка возле фронта» и «Волшебное
существо» изобилуют темы, типичные для советской
литературы. Но первое впечатление от «военных» пьес Платонова
будет обманчивым. Действительно, пьесы 40-х годов (как и рассказы)
сильно отличаются от пьес 30-х – и по тематике (и – что существеннее
– по стилю), они напоминают если не отчаянные попытки приспособиться
к литературной действительности, то, по крайней мере, – безысходные
усилия остаться (возможно, хотя бы через театр) в среде «признанных»
литераторов. То, что Платонов считал книгу до публикации нерожденной
и всегда хотел издаваться, подтверждают и его записные книжки:
«Не приняли роман – и руки и тело покрыли нарывы. Сломать человека
легче, чем думают» _ ¹. У Платонова, правда, наряду с мало характерными
для советской драматургии того времени гротескными вкраплениями
(вроде декламирующей из-под земли старухи в пьесе «Без вести пропавший»),
наблюдается тяга к простонародным выражениям и даже – интерес
к народной вере, что в советских пьесах, конечно, редко встретишь.
Но хотя индивидуальные языковые обороты Платонова по-прежнему
узнаваемы, речь о самостоятельном художественном универсуме вести
здесь, увы, уже невозможно. Писатель начинает уделять большое
внимание сюжетным перипетиям, бытовым диалогам, в которых «тонут»
характерные языковые обороты. Эти пьесы уже не представляют интерес
в отрыве от более ранних произведений, каждое из которых было
целым миром. Пьесы 40-х интересны, прежде всего, с точки зрения
осмысления самого феномена Платонова.

Однако это впечатление «незначительности» полностью разрушается
монологом Наташи в пьесе «Волшебное существо». В нем как будто
оживает «прежний» Платонов, для которого война становится главным
доказательством амбивалентности прогресса. На войне «убита возможность
прогресса», – писал Платонов с фронта _ ²(но
уже в сценарии «Солдат-труженник или После войны» главный герой
будет водить составы с еще большим усердием, чем герои «Чевенгура»).
Так же то и дело «вспыхивают» в репликах персонажей привычные
платоновские мотивы: «Ничего, мать, жизнь без смерти не держится»
_ ³; «Да врач ли я в высоком, в идеальном,
в действительном смысле понятия? Или я тоже больной, только лечить
меня уже некому? _ ⁴»

Тема войны у Платонова приобретает огромную значимость, и отличие
его восприятия войны от «ортодоксально-советского» в том, что
его, прежде всего, волнуют резонансы внутри человека. Человек,
«переживший войну» – тема, к которой Платонов обращался неоднократно.
Возможно, в рассказах Платонова того времени это восприятие войны
оказалось раскрыто глубже, но именно поэтому «поверхностное» прочтение
этих пьес не будет верным – они обретают свой смысл внутри платоновского
дискурса в целом.

В глобальном смысле Платонов, несомненно, принадлежит к интровертивной
линии в русской литературе, начатой Достоевским и ориентированной,
прежде всего, на субъект. Проза Платонова кажется в большей степени
направленной не на нарратив и даже не на взаимодействие персонажей
друг с другом, а на внутренние переживания героев, на анализ индивидуальных
эмоций и рефлексий. «Я же просто отдираю корки с сердца и разглядываю
его, чтобы записать, как оно мучается», – писал Платонов жене
_ ⁵. И эта интровертивность неизменно
обнаруживала больший потенциал для выхода за пределы собственного
разума, чем литература «сюжетно-описательная»: «Вы не волнуйтесь,
товарищ следователь… Тут действовали факты внутри человека, а
вы искали их только снаружи» _ ⁶.

Однако кажется удивительным, что вовсе не Достоевский стал для
Платонова литературной «точкой отсчета». Во всяком случае, сам
писатель считал такой фигурой А.С. Пушкина. Весьма интересной
в этой связи становится пьеса «Ученик лицея»
. В этой истории о Пушкине миф проявляется во множестве ремарок
и реплик: от Александра, «хлебающего похлебку из одной миски»
с Ариной Родионовной, до карикатурного Чаадаева, ежесекундно возмущающегося
рабством. Но миф этот опять-таки нельзя назвать калькой с мифа
официального (недаром и пьеса оказалась «забракована») – это собственный
миф Платонова, формировавшийся вопреки его собственным неоднократным
призывам развенчать субъективизм взглядов на творчество поэта.
Поэтому слабая с художественной точки зрения пьеса оказывается
невероятно важной в контексте платоновского творчества в целом,
особенно если учесть личные литературные пристрастия писателя:
«У Пушкина окончания произведений похожи на морские горизонты:
достигнув их, опять видишь перед собою бесконечное пространство,
ограниченное лишь мнимой чертою...». Именно в произведениях Пушкина
он ощутил необъятную тайну, а «за его сочинениями – как будто
ясными по форме и предельно глубокими, исчерпывающими по смыслу»
увидел «нечто большее, что пока еще не сказано». Платонов восторгался
этой манерой письма, и, с некоторой долей осторожности можно заметить,
что именно эта тайна и стала фундаментом для его собственного
стиля: «Мы видим море, но за ним предчувствуем океан. Произведение
кончается, и новые, еще большие темы рождаются из него сначала.
Это семя, рождающее леса. Мы не ощущаем напряжения поэта, мы видим
неистощимость его души, которая сама едва ли знает свою силу».
Именно в Пушкине Платонов обнаружил возможность раскрытия художественных
тем «не логическим сюжетным способом, а способом «второго смысла»,
где решение достигается не действием персонажей, а всей музыкой,
организацией произведения, – добавочной силой, создающей в читателе
еще и образ автора, как главного героя сочинения» _ ⁷. И в этой связи «проходная» пьеса о Пушкине имеет
внутри пространства текстов Платонова куда большее значение, чем
может показаться на первый взгляд.

В этой пьесе присутствует несколько «сквозных» для творчества
писателя тем. Мрачная реальность, создаваемая Платоновым, соткана
из повседневных русскоязычных оборотов и открывает сложную тему
взаимоотношения автора с героями с одной стороны, и «отношения
к народу» – с другой. К ней то и дело обращаются самые разные
персонажи: «Живут себе эти божьи почти существа. Играют в различные
шутки, а получается всемирная история…»; «Люди сто тысяч годов
живут на белом свете – ни хрена не вышло. Неужели за пять лет
что получится: да нипочем!» _ ⁸Особенно
в этой связи интересна тема иностранцев – они фигурируют во многих
произведениях. В пьесе о Пушкине подобный эпизод уже превращается
в гротескную карикатуру. Но исключительную важность для понимания
Платонова представляет то, что в его текстах никогда не появляется
мотив безболезненного отрыва от земли (речь, разумеется, о метафизическом,
а не о формальном отрыве), хотя вполне очевидно, что обволакивающую
сюжеты мрачную реальность создали сами герои («грязная пена людей»,
если мыслить языком платоновских записных книжек _ ⁹). И вновь мы сталкиваемся с одним из тех противоречий,
которые герои Платонова извечно пытаются примирить: как приблизиться
к счастью, ощущая его невозможность? Именно поэтому, даже глядя
на мертвецов, герои Платонова продолжают задаваться вопросом:
«Осталась ли в народе хоть небольшая душа, чтобы, действуя вместе
с ней, можно совершить общее счастье _ ¹⁰?»

И потому уход в «низкую действительность» неизменно казался Платонову
более логичным путем, чем «путь интеллигента». Но здесь снова
напрашивается параллель с Достоевским, писавшем в одном из писем:
«Нет, уж я лучше буду с народом: ибо от него только можно ждать
чего-нибудь, а не от интеллигенции русской, народ отрицающей»
_ ¹¹. Эта параллель выглядит еще более
убедительной, если вспомнить о том, что оба писателя считали Пушкина
своим кумиром (анализ образа Татьяны Лариной у Достоевского и
у Платонова поражает своей схожестью) и оба в той или иной степени
испытали прямое и опосредованное воздействие философии народничества
(и оба отрицали это влияние!).

Любопытно, однако, что попытка обнаружения прямых влияний «кумиров»
часто может быть обречена на провал, и нередко художественные
тексты логичнее оказывается рассматривать в иной, порой неблизкой
самому писателю системе координат. Пожалуй, именно это происходит
при сопоставлении текстов Достоевского и Платонова. Как уже было
сказано, первое, что выступает основанием для этой параллели –
это интровертивность стиля, ориентация на субъект. Но помимо стилистического
сходства важным аргументом для этой параллели может являться тот
факт, что Платонов, как и Достоевский, постигает вселенское только
через русское – и никак иначе. И в этом спектре следующий диалог
из «Ученика лицея» приобретает огромное значение: «– Пиши свои
стихи, в них уже есть тайная музыка свободы…. – А как писать,
я не могу их писать: у нас все Музы умирают!»; «– Какая Муза?
Я никогда не видел Муз и не увижу, – и есть ли они?.. – Есть,
я видел. Какова же она? Что она говорила, – или она молчала? –
Она бедная грустная, она была русская Муза» _ ¹².
Сильно огрубляя эту мысль Платонова, ее можно сформулировать так:
здесь исключительно жутко, но не здесь будет вовсе невыносимо.
Мысль, так близкая Достоевскому и мысль типично русская, национально-уникальная.
Сам Платонов повторял эту мысль неоднократно и в самых разных
вариантах: «Нельзя жить на свете: и голодно, и болезненно, и безнадежно,
и уныло, но люди живут, обреченные не сдаются; больше того: массы
людей, стушеванные фантасмагорическим, обманчивым покровом истории,
то таинственное безмолвное большинство человечества, которое терпеливо
и серьезно исполняет свое существование, – все эти люди, оказывается,
обнаруживают способность бесконечного жизненного развития» _ ¹³. Если взглянуть шире, именно эта
мысль становится точкой отсчета и для тезиса о «высоком напряжении»
– страдании как источнике счастья (снова Достоевский!) и она же
многократно повторяется в текстах Платонова: «А я хочу, чтобы
человеку было трудно, – он лучше, когда мучается…» _ ¹⁴. «Я знаю, что все, что есть хорошего и бесценного
(литература, любовь, искренняя идея), все это вырастает на основании
страдания и одиночества» _ ¹⁵.

(Продолжение следует)

––––––––––––––––––––––––––

Примечания

1. Платонов А.П. Записные книжки. // <ссылка href="http://a-platonov.narod.ru/knizhki/notes14.htm
">http://a-platonov.narod.ru/knizhki/notes14.htm

2. Платонов А.П. Из писем к жене. // Собрание сочинений
в 3-х томах. М., 1985. Т. 3, с. 538.

3. Платонов А.П. Без вести пропавший или Избушка возле
фронта. // Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006, с. 222.

4. Платонов А.П. Волшебное существо. // Ноев Ковчег.
Драматургия. М., 2006, с. 277.

5. Платонов А.П. Из писем к жене. // Собрание сочинений
в 3-х томах. М., 1985. Т. 3, с. 536.

6. Платонов А.П. В прекрасном и яростном мире. // Собрание
сочинений в 3-х томах. М., 1985, Т. 2, с. 282.

7. Платонов А.П. Размышления читателя. // Собрание
сочинений в 3-х томах. М., 1985, Т. 2, с. 295–298.

8. Платонов А.П. 14 красных избушек. // Ноев Ковчег.
Драматургия. М., 2006, с. 181, с. 182.

9. Платонов А.П. Записные книжки. // http://a-platonov.narod.ru/knizhki/notes19.htm

10. Платонов А.П. Джан. // Собрание сочинений в 3-х
томах. М., 1985, Т. 2, с. 83.

11. Достоевский Ф.М. Письмо А.Ф. Благонравову, 19.12.1880
// Собрание сочинений в пятнадцати томах, Л., 1988—1996, Т. 9,
с. 614.

12. Платонов А.П. Ученик лицея. // Ноев Ковчег. Драматургия.
М., 2006, с. 334, с. 335.

13. Платонов А.П. Размышления читателя. // Собрание
сочинений в 3-х томах. М., 1985, Т. 2, с. 300.

14. Платонов А.П. Высокое напряжение. // Ноев Ковчег.
Драматургия. М., 2006, с. 119.

15. Платонов А.П.. Из писем к жене, 1926 г. // Собрание
сочинений в 3-х томах. М., 1985. Т. 3, с. 534.