Проза

Начало

Белорусская

Щетинистые мусульмане-чучмеки уже робко взглянули на меня –
испуганно отпрянули. Нахмуренные, обездоленные, пошли они вон из
вагона, обречено расталкивая окружающих; волоком потащили по
гранитному ковру с белорусским национальным узором свою
непомерную поклажу; шаг в шаг следовали за ними и их неизменные
спутницы в черном… И ко всеобщему облегчению
пассажиров-старожилов ввалила на этой остановке в двери вагона целая толпа
детворы, словно пестрые цыплята под неусыпным контролем
наседки-квочки – классного руководителя, невысокой ширококостной
женщины, поголовно осматривающей, да и ощупывающей сверху
каждого из подопечных.

Осторожным хватким движением она грабастает по очереди все детские
головки, прижимает к себе, сразу же отпускает, как бы
считывает, сканирует каждого на предмет соответствия Плоскости
жизни: не надломилось ли чего, все ли цело у начинающего
носителя рацио, способен ли он выдержать нагрузку скоростей и
металлического скрежета в бесперебойно функционирующем мире?..

Понятно сразу, эти восьми-девятилетние детишки направляются на
какую-то экскурсию. По мимолетным деталям искусной малышачьей
пантомимы: вдруг заостренному носику, обнаженным зубкам,
быстрым мелким ужимкам, – становится ясно: едут на представление
на Мышиную железную дорогу в Уголок Дурова, что близ станции
метро Проспект Мира. Ребята необычайно оживлены предстоящим
приключением, поглощены друг другом: без устали строят
сотоварищам рожицы, щипаются, беззлобно дергают девчат за
жиденькие косички; девчонки же, естественно, отвечают той же
монетой. Толстуха, классный руководитель, лет сорока, в
непристойно обтягивающих низкий зад джинсах и яркой куртке, с
болтающимся на шее мобильником, лишь для приличия погрозит кому-то
пухлым пальцем, прокудахчет звонко фамилию шалуна, метнет
декларировано суровый взгляд, и опять нахохлится – уйдет в
себя, а точнее, в Плоскость житейских тяжеловесных
представлений, не упуская, однако ж, из виду свой выводок.

О чем может представляться, вот сейчас, этой женщине бальзаковского
возраста, по профилю профессиональной пригодности всецело
зависящей от чужих детей, которые в искрометной броуновской
чехарде способны раствориться в пространстве за считанные
секунды, не устоять на месте, сгинуть, волшебным образом
просочиться сквозь стены и перегородки, если их, новоиспеченных
единиц, конечно, вовремя не остегнуть, не привлечь к порядку и
смыслу?! (Смыслу, который насаживает всех нас, мыслящих
единиц, на нить общественных мифов и стереотипов; и мы
болтаемся, подвешенные, как безвольные рыбешки на низке, с раннего
детства до глубокого старчества – на всескрепляющем факторе
рациональных истин.) Риторический вопрос. Чужая душа –
потемки. Но понятно сразу, что уход в себя, вот здесь и сейчас, на
глубине двухсот метров под гигантским городом, сквозь грохот
и лязг колес, и жужжание электричества, напрочь
испепеляющее в тебе всю и без того хрупкую психику и волю, –
обусловлен, прежде всего, «утробной взрывоопасностью момента» –
пагубным ощущением незащищенности собственных же ранимых телес и
прозрачно-перламутровых внутренностей в колченогой бетонной
утробе тулова мегаполиса. Никакой пуховик и плотные джинсы не
защитят, в случае чего, от острой, вспарывающей тебя, как
батон колбасы, металлической станины, от острых же, как
бритва, осколков стекла, впивающихся бесцеремонно и маниакально в
твою грудь, шею и лицо.

А что говорить о беззащитности этих детей, вверенных тебе долгом
службы. Их всех замесит, как в мясорубке. «Юная телятинка, в
отличие от говядины, даже фарша-то на выходе не дает, сплошь
слизистая, да кровушка, сияющая, светлая – сукровица бледная;
никакой «Стожар» не поможет приготовить котлет извергу
Кощею Бессмертному… При случае, если останусь вдруг жива, –
гадает думу учителка, грузно повисая одной рукой на вагонном
поручне, другой прижимая к себе хрупкую веснушчатую девчушку с
нарядным бантом в огненных волосах, – придется выгребать
дрожащими израненными ладонями с опаленных поверхностей
дымящиеся куски и кусочечки, распознавать их по признакам, пытаться
лихорадочно соображать, что кому из учеников принадлежит,
или (какой это все же ужас!) принадлежало… Как потом смотреть
в глаза родителям, – продолжает она накручивать, – если
останусь вдруг жива, если прибьет искореженным металлом, но не
совсем? Что родителям-то говорить, как вдаваться в
подробности? Валить все на этих изуверов-чеченов, ругать их, почем
свет стоит, заходиться пыльной в копоте слюной, заламывать
себе руки (ужо тебе, ужо, кавказский выродок!!!), сыпать мрачно
и безысходно скорбью и оскорблениями в адрес правительства,
структур ФСБ, Кощея Бессмертного, восседающего где-то за
морем-океяном на золоченом престоле (довели, понимаешь,
страну, довели всех нас до предела!!!), находить веские причины
того, что села с детьми именно в этот самый роковой поезд, а
не в какой другой: Маша Лукашенко, да, да, именно ваша дочь,
господа-инженеры с «Бабаевского», которая к счастью осталась
жива (ушиблась немного, сотрясение мозга), задержала всю
группу ровно на эти самые десять роковых минут, прособиралась,
видишь ли, – увязывали вы ей праздничный бант, – а мы все
ждали!!!» В чем и как есть, с опаленным лицом и обгоревшей
челкой, с треснувшими по швам и пересаленными в подземельной
гари джинсами, – пристально озирается она в проклятое будущее
на самое себя, – уже без пуховика и без верхнего исподнего,
но только лишь с оголенной, исполосованной битым стеклом,
грудью, вся в кровавых подтеках и слезах, просит прилюдно
прощения, падая поминутно ниц перед тем или иным родителем,
взывая ко всем Богам, что не помогли ей уберечь детей…

…А о чем думают в данный момент дети?

Дети, цветы жизни, как всегда поглощены сиюминутным.

И верным доказательством этому служит бессознательная тяга детей к
мышам. Вершина мечтаний всякого дитяти – паломничество на
Мышиную железную дорогу: здесь мыши-машинисты,
мыши-стрелочники, мыши-вагонопровожатые, мыши-пассажиры, – словом, обыватели
мышиного городка… Мыши – этот мистический символ
скоротечности жизни, утекающих песком сквозь пальцы мгновений, –
способны вызвать в нас (в течение разных периодов нашей жизни)
спектр самых неожиданных эмоций. Так, например, прошмыгнувшая
мимо мышь ввергает в холодный обморок изысканную леди в
самую рассветную пору ее жизни; обыкновенная серая мышь горазда
разделить полночные бдения иного литературного мудреца
(безусого или седовласого бородача), выходя в означенный час на
краешек его письменного стола; и даже самая ваша любимая и
наимудрейшая мышь, рискует быть прибитой банальной деревянной
скалкой все еще расторопной матерью или бабушкой на закате
ее жизненного пути; и только дети однозначно предпочитают
живую мышь в руке любому другому способу структурирования
времени.

Ну и забава! Носиться с мышью и холить ее день напролет, забросив
самую навороченную компьютерную игру, строить мышиный домик и
заботливо выстилать ватой постельку, улучать кусочек от
своего завтрака, искусно прятать мышь весь урок в парте, не
бояться получить от матери нагоняй за прогрызенный карман в
новой школьной форме, на переменке щедро делиться мышью из рук в
руки только самых надежных товарищей, – и безутешно рыдать
над могилкой своего востроносого друга, вышвырнутого в
мгновение ока в отворенную форточку девятого этажа непосвященным
великовозрастным другом старшей сестры или брата.

Вот поистине величайший дар Небес всей копошащейся на земле
органике. Только лишь сиюминутный раздражитель, – реакция на него. В
этом божественная реальность. К этому нужно стремиться всей
нашей одряхлевшей интеллектуальной натурой – стирать
безжалостной щеткой накипь из прошлого и неумолимые, как пчелиный
рой, прожекты будущего. Дети, лучи истинного света в
освещенном искусственно подземелье. Но их поглощенность
сиюминутным, в отличие от взрослых взрывных фобий и статичных грузных
кошмаров, – такая же дурашливая и бесцеремонная, как и игра
котенка с опавшим листком, унесенным на проезжую часть улицы.
Трогательно. Трогательно неведение. Трогательно и ужасно
одновременно! Цивилизация страшная весть для будущих
поколений! И никаких рецептов освобождения в ее границах и быть не
может. Ластик тут бессилен. Только лес, только птицы и звери,
только сиюминутное ощущение преодоления всего этого, как это
ни парадоксально, – преодоление природы, находясь в ее
лоне, – вперед, к исконному Этранту пребывания, в неведомое
изначальное!..

Бьюсь об заклад, что, узнав за вечерним ужином о предстоящем
назавтра путешествии их чада в Уголок Дурова, на Мышиную железную
дорогу, большинство родителей невольно содрогнулось: ведь как
же это, ведь придется спускаться в метро! А что если …?!
Что если… террористический акт!.. Сердце отца или матери,
дедушки или бабушки затрепещет, защемит за смутной чередой
подступивших вдруг образов, прорвавшихся за бытийственный кордон.
Обычно это черно-белые кадры-лазутчики в наше
поколебавшееся сознание: стерильно белый мраморный стол в анатомическом
театре, безупречная чистота расчерченного на квадраты кафеля,
– все это общим планом; и он, их любимый малыш, в самой,
что ни на есть расхристанной позе на этом столе,
препарированный и брошенный, одинокий, заведомо отчужденный от личной
истории, – все это средним и крупным планом. Застит черным
разум у сродников, к горлу подкатит вязкий комок, слеза вот-вот
оттает из глаз… Но здравый смысл все же возобладает,
человеческое возьмет власть над прорвавшим его оборону негативом:
«Авось и пронесет! По сути, здесь один вредный процент на
сто! И почему именно наш малыш должен в него попасть?..» – и
застучит сердце в привычном режиме, и разожмутся черственькие
кулачки, и смахнется невидимая слеза; и, погладив по
непоседной головке ребенка, скажет иной родитель: «Ну, Мышиная
дорога, так Мышиная дорога! Только от классного руководителя ни
на шаг!..»

И вот сегодня, когда это «завтра» уже наступило, – вот здесь и
сейчас, – в самом чреве злосчастного, ненасытного на человеческий
материал метро, трясясь в дребезжащем стародавнем вагоне
образца семидесятых годов, все это новое поколение, вся эта
младая поросль, наше будущее, – попросту продолжает быть!..
Катает оно, новое поколение, хлебные шарики и запихивает
своему ближнему в уши, надувает пузыри жевательной резинки и
бесшабашно схлопывает ими; в каком-нибудь важном секрете бурится
головками друг в друга, но потом вдруг резко отстраняется и
начинает умильно хохотать (обманули дурака на четыре
кулака!); то есть, в запале чудодейственного настоящего, не
замечает оно, это новое поколение, что реальная взрослая жизнь,
как таковая (какой они, взрослые, сами взгромоздили на себя),
с ее неистребимыми черно-белыми кошмарами и
«скрежето-зубовными фобиями» еще впереди.

– Клусов, я кому сказала, перестань клусить! Я тебе двойку по
поведению залеплю сегодня! Все родителям станет известно! Еще раз
тронешь Машу Лукашенко – и «неуд» в четверти тебе
обеспечен!..

Новослободская

Итак, мы верно катимся к бездне – терроризм торжествующе шествует по
планете: в воздухе и на суше, на воде и под землей играет
триумф опоясанный пластидом самоубийца, – мы бессильны
что-либо предпринять: в любой момент человека (или многих
человеков за раз) может просто не стать!

Хорошо, если сразу – вспышка света, и тебя нет – мгновенная
аннигиляция: разлетелся мыслящий тростник на дхармы, но,
когда-нибудь, безусловно, соберется опять, через несколько миллиардов
лет, или, еще больше, через несколько периодов вечности, так
называемых кальп; но, может, и гораздо раньше – Колесо
Сансары замкнуто на бесконечность, возможен любой пасьянс из
осознающей себя решетки: мгновение ока – и ты вновь в игре, в
обновленном уже теле, опять в родном, таком вожделенном для
тебя мире, мире людей; но, может статься, суждено тебе
переродиться в каком-то другом, равном из шести миров Колеса
Сансары: в мире Богов, например, или в мире воинственных ассуров,
в мире животных, в мире ненасытных духов крета, иль, в мире
адских мук, повелеваемом владыкой ада Яма! – вот
пространство, в пределах которого бесконечно заключено все живое,
раболепствующее перед неутолимым желанием быть – страдать,
надеяться, гневаться или гордиться, прозябать, в неведении или
нищете, но, все равно – быть, – такова неизменная расплата за
это столь сладострастное желание…

Ну, а если судьба распорядится иначе; если объективный рок решит
подойти к вопросу избирательно – оставит, к примеру, в живых,
но еще при этой, земной жизни лишит одной какой-то части сей
страстной привязанности (духовной или материальной), – не
закружит ли вихрь адовых мук уже тут, на земле? Сумеем ли
приспособиться к тем новым объективным параметрам – новой своей
внешней и внутренней конфигурации, – новой своей, так
сказать, духовной и телесной слободы?

Хотя пошлая скабрезная действительность, да и, что там говорить,
высокие образчики искусства, в частности, изобилуют
свидетельствами, что приспосабливается наш брат к любым условиям, к
любым условностям: воля к жизни, житейская смекалка не
оставляет мыслящий тростник ни при каких обстоятельствах. Взять хотя
бы этого шествующего, вот сейчас, по проходу нашего вагона
на скрипучем деревянном костыле инвалида без руки и ноги, от
которого разит мочой и калом до тошноты, до едких слез, до
спазм не только в горле, но и где-то в кишках и печени…
Против истины ничего не попишешь, преживописный скабрезный
типаж-персонаж, да и только.

Он шагнул, этот недочеловек, лет сорока-пятидесяти-шестидесяти,
очень обстоятельно в крайнюю левую дверь вагона, пропустив
вперед всех страждущих неотложно войти пассажиров, враз смахнул с
правого плеча полинялый ватник, обнажив короткую выше локтя
культю, голый торс его прикрывает лишь висящая на веревке
табличка; вторым своим движением доходяга сбил с головы
картуз, с секунду поскреб короткую аксакальскую бородку, и пошел
«чесать» по проходу в завораживающем танце ужаса. Внимание,
товарищи пассажиры! Солирует заслуженный артист мира здешних
мук, под аккомпанемент скрипучего костыля и бубна монет, по
мановению так и сыплющихся из сердобольных рук то в картуз,
то в широкий оттопыренный карман ватного галифе,
подвернутого выше несуществующего колена.

В великом приближении побирушки (в предощущении неминуемой газовой
атаки), я крепко жмурюсь, задерживаю в легких воздуха, – но
все же решаюсь прочитать надпись на фанерной табличке,
болтающейся у него на впалой груди; выведенная старательно и
крупно, без ошибок, синим химическим карандашом, она, точнее ее,
так сказать, означаемое, повергает меня в полное смятение:
SOS!!! ВЫ СКОРО ПОЙМЕТЕ ЭТО!!!

Я переглядываюсь с классной руководительницей, еще крепче прижавшей
к себе Машу Лукашенко, но ни она, ни рыжая девчушка с
нарядным бантом тем более ситуацию не проясняют. Дети все вмиг
почему-то притихли, перестали друг друга щипать и строить
рожицы: еще бы, досточтимый мышиный барон пожаловал в вагон
собственной персоной, расточая в обмен на изобильную подать
изобильный же таинственный амбрэ нездешних подземелий. Ха-ха-ха!
Что значит сие: SOS!!! ВЫ СКОРО ПОЙМЕТЕ ЭТО!!! Не отрываясь
от странного скрипучего инвалида, я понимаю своим
воспаленным мозгом, что здесь не просто блестящий рекламный ход
(железная мелочь так и валит в его заматеревшую руку, как из рога
изобилия, а за одно и бумажная хрустящая звонко и в такт
наличность), но какая-то особая идея, покорившая ее создателя и
шаткого носителя.

Случаются же лингвистические парадоксы, черт возьми, и в среде
деклассированной! Великолепные семантические находки! Великие
намеки на дискурс!

Вот здесь и сейчас, под стук колес и неимоверное напряжение мысли, я
по-своему, конечно, пытаюсь увидеть это – «SOS…». И,
возможно, я ошибаюсь, так как не на все еще распространяется мое
прозренческое видение, вплотную прикоснувшееся к вопросу
жизни и смерти. Однако попытаюсь. Возможно, инвалид всех нас,
находящихся в вагоне пассажиров – здесь и сейчас – но, может,
и не только в вагоне, а всюду и везде пассажиров нашего
колеса Сансары, – приравнивает, категорично и замысловато
таинственно, к какой-то демаркационной субстанции, раз на всех, на
нас, распространяется это «SOS. ВЫ СКОРО ПОЙМЕТЕ ЭТО…»
Вероятно, какое-то «понимание» настигнет-таки нас, но
усложненное и непроходимое в данный момент суетой, социальным
соответствием плоскости жизни. По всей видимости, это «SOS…» –
значит Быть! Быть, но не уподобляться роли. Быть, но не знать,
что Быть, так как «быть» – просто слово, набор фонем в некоей
социально-смысловой протяженности. За пределами слов – Быть.
Вот, значит, как!

В пароксизме ожидания террориста в вагоне, я уже нафантазировал себе
черт знает что, но от первоначального своего ощущения, при
виде инвалида и его таблички (он уже «протанцевал» мимо
меня, я бросил в его заскорузлое кепи десятку), возможно,
оступился, пошел логическим путем. Начнем сначала. Итак, «SOS…» –
значит, что все мы уже родились: Существуем!!! Осознаем
Себя!!! Как это не пристрастно звучит, тем не менее, повторим
опять – родились! а значит, Существуем! Осознаем Себя!
являемся единым неразрывным целым, пробившимся из недр небытия за
всю многовековую историю человечества; со всей сугубой
ответственностью, какая только может свалиться на человека, –
находимся в состоянии фиксации окружающего мира: родились:
Существуем! Осознаем Себя!.. Однако же, по большому счету,
никакой усугубленной ответственности и не требуется – и в этом
весь ужас, так как в социальном смысле (а все смыслы – они
социальны) мы привыкли к ответственности! Ужас сам по себе
рождает Ужас – крах любого логического построения; и на руинах
логоса извилистой жилкой опять пульсирует нерв: Существуем!
Осознаем Себя! Родились: Существуем! Осознаем Себя! И помимо
этого – вообще нет ничего более важного! Если копнуть глубже,
то можно уйти целиком! Так как нам только кажется, что все
мы – существуем!

Вот, значит, как!

Итак, «SOS…» – это состояние того, что Жизнь, она, оказывается,
существует; и не просто так, умозрительно, в пределах языковых
форм и норм, – а во всю свою стать и ширь: «SOS…» – это
всеохватное чувство немереных объемов Жизни и Вселенной! «SOS…» –
это переход в сверхчеловека, забавляющегося этим своим
открытием. И в то же время, «SOS…» – это ощущение своего
ничтожества: бескрайнее, беспредельное ощущение (как сама
Вселенная), невозможность предпринять что-либо по усмотрению. Так как
выбор уже отсутствует, смысловые его ряды безвозвратно
утеряны беспрецедентным прожигающим просветлением, прозрением,
уничтожением смысла, как такового: лучше вообще ничего не
делать, согласившись с тем, что все – мелочь, ехидная бледная
мелочь, непрестанно сыплющаяся в твой широкий карман. (Вот,
значит, как! Посещение Этранта Смысла по усмотрению, а не по
социальному принуждению!)

«SOS» – значит «БЫТЬ»! «БЫТЬ» – значит «Существовать, Осознавая Себя»!

ВЫ СКОРО ПОЙМЕТЕ ЭТО!

«SOS» – значит выход за границы Бытия. Быть и не быть – одно и то
же! Становление сверхчеловека. Вознесение над Этрантом
Смысла!!!

…Набрав под неустанное бормотание-заклинание полную увесистую кепку
мелочи и бумажных купюр (инвалид оказался назойливым малым,
вмиг притихших детей, не готовых к подобной лобовой атаке
лунатического призрака, и тех не обошел он вымогательством,
расточая помрачительный фекально-аммиачный дух, напрочь
выстаивал у каждого из сдающихся невольно юных подателей) и ссыпав
все в бездонные карманы ватных галифе, водрузив на голову
картуз, и, натащив на оголенную культю ржавую фуфайку, мой
нечаянный мудрец-исповедальник, пролетная голова,
пристраивается уже кое-как на своей деревяшке в углу вагона в ожидании
очередной станции; и только теперь, по прошествии обхода,
зафиксировав известный результат, пробует он осмотреть с
лукавой усмешкой и величаво всех присутствующих.

Взирает он пристально и на меня. Я его гипнотизирую чем-то: странник
не отрывается от моих вопрошающих глаз. В его же
остановившихся глазах – скачут лукавые бесы.

– Ну что, доходной, нравится тебе твоя жизнь? – пытаюсь я безмолвно
запустить эманацию в его слепившееся (как курчавый пельмень)
с подсознанием сознание. – Родился, живешь, осознаешь себя,
говоришь? Запретным креативом промышляешь! Не готовы еще
наши люди к подобной бомбардировке лозунгов! Не всем под силу
пока рубануть с плеча Этрант Смысла!

Въедлив, как черт, инвалид за словом в карман не лезет; так же,
наперекор стихиям, пытается докричаться безмолвно:

– …О нашем убожестве, слышать желаешь? И бедно и скорбно, на, дни
свои пребываешь, а жить, умник, всегда возжелаешь… – сверкает
на меня волчьим глазом инвалид. – Жизнь, умник, как жизнь,
на, не лучше и не хуже твоей. Есть, конечно, неудобства, но в
основном справляюсь, на, – деньгу вот неплохую зашибаю, на!
А то, что громыхаю я запахами своими нестерпимо, на, – так
это ерунда, на! Если б вы только знали, как сами-то смердите
повсеместно: все эти ваши дезодоранты и лосьоны, на, духи и
жевательные резинки, на, сигареты, на… Говном, говоришь,
разит, на? – дэк, это ерунда, на; все мы из говна, на; знаешь,
к примеру, сколько в трупе человеческом говна, на? Я знаю,
очень много, годна, на… Как-то в одном подвале лежал
брошенный труп, на. Брюхо ему уже крысы мотали, на; но приехали
венты, и меня вместе с еще одним инвалидом силком подрядили
выволакивать этого жмурила, на, – на свет божий, на. Мы и
подналегли, на, как могли, на: ползком-ползком, кто рукой
единственной подсобит, кто ногой, почти сплелись воедино со
жмуримом этим, на, извалялись в усердии, на. Кенты, сволочи,
брезгливые попались, на, держались на расстоянии, на, дышали в
тряпочку, на; да блевали по очереди, на, пока мы, кряхтя и
убираясь от непомерной ноши, сами превращались уже в ползущих
мертвяков, на. Только, стало быть, на, поднапряглись, на,
чтобы тащить труп, по ступенькам вверх, из него-то, родимого, и
полилось, на: нет, не кровь, на, кровь давно свернулась, да
и крысы повылакали, на, – а говно прорвалось, на, самое
настоящее, на, обычное, как из канализации, на, под напором, на!
Очень, очень много прорвалось говна, на, – прямо из рваного
живота, на, – такая куча была, будто человек десять враз
посрать сели, на. Менты, сволочи, смеялись, на, – дали нам за
труды на бутылку, на… Так вот, все мы, умник, из говна, на:
кал и смрад еси; очень много говна в нас, цельные залежи, и
ежели взорвется вагон, к ебене фене, вот сейчас, прямо
сейчас, на, – здесь столько говна будет, на! от всех этих милых
дамочек в маникюре и дорогих парфюмах, на, от тебя самого,
умник, на, и от этих детей премилых, на, поедающих по утрам
бутерброды, на, и яички всмятку, на, салат оливье, на, салат
крабовый, на, паштет печеночный, на, кашу манную, на, кашу
гречневую с грибочками, на… (Ой, что-то я совсем разбушевался
на, на голодный желудок, на: живот не принимает ничего, на…)
Когда взрыв-то был недавно, на, на Автозаводской, на,
знаешь, сколько говна было, на, очень много было, говна, на,
очень, на, много было говна, на, с кровью, на… очень, на, много
было, на… Вы скоро поймете, это, на!.. Скоро все, на!

(Окончание следует)