Проза

(Из записок неизвестного)

Начало

3.

Да, я по высшему счету – порочно неприкаян. Это самое ужасное, что
способно навалиться на человека. Хожу себе из угла в угол,
выкуриваю сигарету за сигаретой, пепел сбрасываю уже где
попало, и все смотрю, смотрю в окно.

Хорошо, что квартира есть, и на этом спасибо, а то прозябал бы под
забором или в подвале; о чем бы я тогда печалился? Я
счастливчик, раз есть место, где существовать – тянуть бремя жизни,
сообщаться бесконечно со своими масонами, – чего еще желать?

Понаблюдал я за бомжами, и знаете, зрелище сие умиротворяет. Только
видя нечто ужасное, непристойное из ряда вон, я способен
приходить в норму, трезветь, с особым пристрастием по-новому
оценивать себя, свои амбиции. Клин клином вышибают – болезнь
лечится только болезнью! Изнурительно мрачным течением, то
бишь, преодолевается болезнь!

Так вот, для того чтобы убедиться, что ты не в худшей еще ситуации,
достаточно познакомиться с одним из городских бомжей.

Звали его Олег. На вид ему лет сорок. Роста он среднего, но крепко
сбит, – настоящий богатырь. И растительность на его лице
богатырская (как на картинках цветных из учебника школьного),
дремучая, не знающая бритья. Одет он во все обтерханное, но
современное – из пункта раздачи гуманитарной помощи, должно
быть, или из мусорного бака специального, не для пищевых
отходов: «вареные» джинсы, «вареная» куртка из такой же
просаленной донельзя джинсы, и переваренные кроссовки, потерявшие
всякий вид, то есть. (Когда Макаревич поет, что мир должен
прогнуться под тебя, не взирая даже на «затертую до дыр джинсу»,
он явно не имеет в виду, что джинса эта может быть к тому
же – и пересаленной свирепо, липкой до невозможности,
источающей визуально-тактильное потрясение, и отнюдь без
катарсиса!)

Фамилии своей он не помнил; зачем, когда ни паспорта, ни
определенного места жительства, ни работы, ни семьи, ни даже
конкретного города нет? Перекати поле! Космополитизм в чистом виде
(или почвенничество, если рассматривать ситуацию в другом
ракурсе, земельно-согбенном!). Возможно, Олег и слукавил, что не
помнит своей фамилии (ведь это в любом случае удивительно –
не помнить!), тогда он мудрец, истинный мудрец, который не
просто заявляет, что забыл, с чувством пугающей
растерянности, оголтелой откровенности, – но легко, слишком легко и
походя отсекает твой занудный поверхностно-репортерский интерес
одним махом густобуйной головы: к чему, мол, вам да и мне моя
собственная фамилия – думайте о главном, перестаньте валять
дурака, что за профанские страсти!! В самом деле, сдалась
мне его фамилия? – важно было поддержать разговор, вот я
дерзновенно, как бы между прочим, и ухватился за эту
банальность.

Познакомились мы в центральном городском парке; я купил на
последние, как всегда, гроши пачку сигарет и, жадно затягиваясь,
проходил по главной аллее. Олег молчаливым жестом, поднеся два
пальца к губам, остановил меня; я понял: ему тоже хотелось
курить.

Я присел с ним на скамейку, где не только человеку, но и кошке
находиться рядом было опасно. И не в смысле тех самых известных
фекально-амиачных испарений, которыми преисполнены намеки на
дискурс сей, нет, просто (далеко не просто!) от скамьи
невидимой пеленой распространялась ужасная тоска. Она была сродни
не той тоске, которую все мы, квартирные люди, испытываем в
моменты жизненной усталости, временного упадка сил, – это
была тоска, присущая самой Природе, у которой дом и
государство – бескрайний Космос! Да, кошки и собаки жмутся невольно к
людям, люди льнут друг к другу; все это происходит в
коммунально-коммуникационных ячейках; природа же принадлежит
только себе самой, не имея ни паспорта, ни прописки. Тоска
оголенного, неприкрытого комфортабельным бытом существования,
одинокого, заброшенного, которое не ведает, для чего все вокруг
происходит, суетится – зачем возникает зарождение, отчего
впоследствии наступает смерть… И если нужно уж непременно
подтвердить, что у этой тоски должен быть какой-то близкий запах
– то он был! Это был запах мыслей и чувств индивида,
падающего в бесконечном Сейчас – и не ведающего никаких в
перспективе преград и плоскостей – чтобы разбиться, вконец,
разбиться вдребезги!

Восприняв это состояние, веющее от Олега, я решил еще на некоторое
время повращаться в сателлитах.

Он оказался молчуном. Лишь изредка позволял себе отпускать предельно
сжатые ответы: «ДА» и «НЕТ». Словно ветви деревьев клонятся
в одну сторону, когда ветер дует на север, а потом в
другую, если на юг, – также и в распоряжении Олега были
конкретные, установленные самой Природой постулаты.

«Господи, какой из Достопочтенных Лож избран, инсталлирован и
облачен брат Олег? По какому регламенту старейшего масонского
права?» – думалось мне, когда я немного освоился с собеседником
– выведал его имя, ареал обитания и прочие подробности
коммунально-коммуникационного устроения его бытия, которые,
ей-ей, меня очень интересовали.

И львиную долю информации дарил тот самый исторический запах! Я
словно принюхивался мыслью!

Для того чтобы это самодеятельное существо (Олег) докатилось до
нынешнего состояния, необходим длительный процесс созревания,
тайный процесс инкубационный, подтачивающий нутро ни один
десяток лет. Ведь в детстве-то он наверняка не желал оказаться
тем, чем он сейчас является; в кучеряво-сусальном детстве у
всех все иначе (коники и змеики, ничего более); однако кто-то
добивается целей, а кто идет совершенно без цели, по ветру,
куда тот дунет, идет в направлении без конкретного
направления.

И во всем этом – кто-то виновен!

Ангелы ли Хранители сплоховали, масоны ли, что засели в голове
каждого и спустили с молотка – и свои молотки, и зубила с
фартуками, сам ли Великий Строитель Вселенной допустил в проекте
огрех… или отмстили, наконец, Большие Братья Хазары – вынудили
пойти с сумой по Белому Свету, – словом, постсоветская ли
система, или постмодернизм (читай всемирный заговор) довели
Олега до положения бомжа – не имеет значения; главное, что
человек – слепая, бесконечно недоинформированная игрушка,
заброшенная в мир, чтобы понять все прелести и прельщения его, и
страдания, человеческая судьба запрограммирована,
человеческой волей постоянно управляют – управляют изнутри и снаружи.

Если же и говорить о свободе выбора, то он в принципе ограничен.
Сводится лишь, чтобы пойти в тот или иной магазин за бутылкой;
а самое главное, жизненный путь, вся траншея, вырытая на
фоне якобы предлагаемых обстоятельств, – определена четко:
человек с головой бредет в этом рву, где временами настигают его
приступы иллюзорной самонадеянности с попытками сменить
ров. Попытайся он высунуться, как тут же невидимые силы впихнут
его обратно – грубо, без церемоний, причинив возможные
неприятности. Довольствуйся, человече, тем, что у этого рва в
блиндажах припасено, тем, что зрит сейчас око, что определено
в тайном писании твоей жизни; а если будешь противиться, то
тайные силы, засевшие у тебя в голове, совершат все
необходимые процедуры и действа, чтобы поднести тебе стоящий урок,
на котором главные преподаватели – твои личные ошибки!

А в принципе, куда влекут нас, живых существ, официальные масонские
установления, до какого предела толкают они человека и
государство?

Заманивают ли всех в рабство, или гонят к прогрессу?.. И почему
вообще должна волновать подобная чепуха: что мир-де принадлежит
не нам, а каким-то избранным; мир в любом случае никому
принадлежать не может, обыкновенным и необыкновенным смертным, –
чего беситься-то?.. Я знаю одно: мир полностью
принадлежит... молчание... конечно… Богу! Великому Архитектору
Вселенной!

В том, что каждый из нас будет рано или поздно мертв, – вот главный
вопрос, требующий серьезной отдачи. Мы и наша всегда близкая
смерть – вот единственное обстоятельство, сверхценность,
которую никто не в силах отнять!

Мой знакомый бомж Олег умрет, например, достойно; с чистым духом,
благоухая как метросексуал – носитель и сожитель
фантастических глубин знания-воли, обращенных вспять; ему нечего терять,
он ни к чему не привязан. Его судьба спокойна и свята, она
все свершила для того, чтобы Олег не поддался на соблазны,
уберег душу от искушений. Да, он умрет с чистым сердцем, его
лик будет светел; и пусть он кончит жизнь в смердящем подвале
или на этой угрюмой скамейке, нечесаный и голодный, но его
незапятнанная мирской утехой душа прорвется в недосягаемые
сферы, в высшие инстанции существования. Вот тогда и
включатся – всерьез и надолго, – во Вселенскую зодческую работу его
личные масоны. «Мы будем ждать, когда закончится время, и
встретимся после Конца!..» – как прекрасно и тонко чувствует
запах мысли всех наших масонов (да и своих в том числе) Борис
Гребенщиков, за что и слава ему во веки веков, – Слава!

Предположим, что Империя погибла. Не верю я в возрождение страны в
том виде, каким это представляют наивные
традиционалисты-консерваторы, а заодно и не менее наивные прогрессисты-патриоты,
– упущен, мне кажется, исторический момент. Но возрождение
в любом случае неминуемо! В иных сферах – и понятий, и
свершений. Я искренне верю в это! Просто точка зрения у нас будет
иная на все наши богатства, – да и на нас самих. Этот
обездоленный бомж хоть и излучает нечто тоскливое, обреченное, но
тоска его – очищенная от всего мелочного, обывательского
(особенно под звуковое сопровождение, опять-таки Бориса
Гребенщикова, про «Город Золотой», раздающееся из оптимистических
динамиков неугомонно лобзающейся парочки на скамейке
поодаль), в его тоске само просветление, малословное знание о мире
– «ДА» и «НЕТ». Олег есть олицетворение России!

Я – тоже символ России. Вы что ж думаете, Россия должна все время
выкрикивать эти дурацкие, навязанные ей извне (изнутри
отдельных индивидуумов) лозунги: «Бей, Спасай!..»? А настоящая
Россия стоит себе сейчас скромненько, да посматривает в окно (в
то самое, прорубленное Петром), на Европу, Америку, ну,
может, и дуется, бранится, нервничает, в целом позиция
довольно-таки закрытая для чужеродного воздействия – не метущаяся, не
топорная, как к тому постоянно призывают
авантюристы-горлопаны, заставляя выхолащивать (в объективность) наш же
собственный гротескный (и уже явно фольклорный) штамп –
проявляться...

Так что, дорогие господа-товарищи, россияне, давайте примем наш Рок,
Судьбу, избавим себя от мелочных опасений – за наши
дискурсы и ресурсы, и за спины, которые возможно «вдруг» да и
окажутся под кнутом иностранного дельца. В чем-то другом
спасение: в нашей информированности изнутри, из недр нашего
коллективно-коммуникационного предуготовления! И в самосозерцании
безусловно!.. Протест созреет (если созреет) сам собой –
выльется в коммунально-пассионарный взрыв. И сметет, как ураган
сметет все навязанное и временное. Русский бунт,
бессмысленный и беспощадный! Будет ли? Не знаю. Масоны знают!

Странно, но через некоторое время нашего с Олегом вящего сидения на
скамейке – над совместной книгой, циркулем и наугольником, –
меня вдруг охватило спокойствие. Внутренняя тишина новым
качеством стала определять мое восприятие мира – не знаю,
надолго ли?.. Мне уже не были отвратительны поголовно все
соотечественники, как раньше; я вдруг проникся тайным смыслом
постсоветской популяции; стало отчетливо и очевидно – что у
всего и у каждого здесь (на шестой части суши) есть Судьба,
путь, по которому они идут в обнимку со своим
коммунально-коммуникационным сном… И моя в том изначальная посвятительная
задача – продолжать и далее усердно гранить камень из дикой
глыбы всеобщего бессознательного, в надежде соотнестись с
источником – проявленной и непроявленной пока прерогативой Логоса.

А еще напоследок выяснилось, что Олег понятия не имеет ни о каких
масонах, и я, отчасти обескураженный, удалился восвояси,
подкинув на прощание тому несколько сигарет. Он взял их и опять
предельно четко выразил чувства – в кроткой благодарности
мотнул головой.

Распахнув двери своей берлоги, я ахнул, как все здесь преобразилось.
В одночасье рухнул дилетантски слепленный мрак, развеялось
уныние, которые я собственноручно и взгромоздил на себя;
зима канула, медведь вышел на свежий воздух – набраться
впечатлений. Я осознал, что начинается новая жизнь, пусть голодная,
но с переменами, движением, – и в первую голову (мою
масонскую голову), с движением мыслей и чувств.

Внезапно в дверь постучали, впервые за бесконечно долгий срок, я в
припадке восторга и умиления ринулся открывать.

4.

На пороге стоял Валерка, мой старый друг.

Он был слегка пьян; чувствовалось, что рад вновь видеть меня. Прошло
месяца три с тех пор, когда мы разругались по глупой
причине; я тогда разругался со всем миром, хотелось побыть одному,
поразмышлять.

Мы обнялись; я отметил характерный стеклянный звон в его спортивной
сумке. Ну как же, Валерка – да без бутылки?.. Валерка –
алкоголик, но алкоголик мистического плана. Навеселе, как
выражается он, многое можно постичь! Вполне объяснимые оправдания
человека, который не просыхает.

И он постигает. После нескольких стаканов, под сурдинку, с Валеркой
начинают происходить чудеса. Во-первых, к нему начинают
льнуть люди – притягиваются как к магниту, – самые разные,
разного пола, возраста, национальности; они, эти простые люди,
русские и инородцы, либо ведут его к себе в дом, там поят,
кормят; либо прямо на улице, очаровавшись вдруг ни с того ни с
сего такой спонтанной личностью, суют деньги. И Валерка эти
деньги опять-таки пропивает. Транжирить попусту он не любит.

Во-вторых, он говорит, что во хмелю можно выйти на «новую волну
восприятия» – мир-де разворачивается иначе, чем то, к чему мы
привыкли, установили как неизбежный вариант. Валерка по-иному
видит людей: вино позволяет снять суету, напряжение –
размякнуть в этом «потоке всевозможных человечков» – и, не
торопясь, откинув призрачное мышление, ожидать Настоящий Шанс –
медитативное прозрение, схожее, наверное, с пробуждением Христа
или Будды; но, конечно же, это прозрение, так или иначе,
должно материализоваться (не без этого) в какой-нибудь
судьбоносной находке, о которой грезится ему постоянно и о которой
сказать что-либо вразумительное – значит ничего не сказать.

– А что в итоге? – недоумеваю дежурно я. – Ведь в любом случае все
сводится к «Veritas in vina»! Ты раскидываешь мистические
сети, в них попадает человек, ты его очаровываешь,
магнетизируешь – но все ради выпивки, не так ли?.. Цыганщина!

– Как ты не понимаешь! – оправдывается всерьез друг. – Я – живу!
Жи-и-ву!.. Мне не главное напиться. Мне важен сам процесс,
общение – живое человеческое общение!.. Просто люди не в
состоянии иначе отблагодарить понравившегося человека,
рубаху-парня, – вот они и идут на этот устоявшийся церемониал выражения
своих чувств – застолье... Я ведь нигде не вкалываю, откуда
у меня деньги, а лишний раз пожрать и, конечно, выпить – не
помешает. А если повезет, кто-нибудь старые ботинки подарит
или пиджак. Что здесь плохого?..

Да, Валерка такой же праздношатающийся ерник, как я, он не стремится
за гроши отдать себя процессу, системе; я его не обвиняю в
пристрастии к зеленому змию (иногда, впрочем, скандалим), я,
бывает, тоже люблю поддать; можно понять отчаявшихся
советских отпрысков – проявляющихся и этим куртуазным коммунальным
моментом в определенном свете.

Но Валеркина неприкаянность (в отличие от моей) не заставляет его
безвылазно просиживать дома – в четырех стенах и с
коммуникацией; она выталкивает Валерку со всеми потрохами в улицы
большого города, где он и прожигает свое молодое, никому не
нужное время. У него также ничего нет в жизни, кроме самой жизни,
ее у него некому отнять! Исключая, разве что, всемирный
план «Золотого Миллиарда», который вряд ли прочертит циркулем
охранную V.I.P.-зону для такой персоны как Валерка, ну и для
меня в том числе!

Валерка падок на шапочные знакомства, город подкидывает их день ото
дня. Приятелей больше и больше – стало быть, возможность на
халяву выпить и перекусить тоже расширяется. Однако
приличные люди – я имею в виду людей с достатком – неохотно жалуют
такого обаятельного проныру; люди с достатком осмотрительны в
налаживании контактов; так что Валерка всегда, как я понял,
рассчитывает на добродушных простаков, таких же бедняков,
правда, способных пожалеть, обогреть. Вот мой друг и
пользуется пьяненькой шуткой-прибауткой, симпатичной своей мордахой
да деланным (а может даже и не деланным, а может даже
искренним?) участием к проблемам первого встречного с улицы, чтобы
тот подольше соизволил продлить с Валеркой общение –
пригласил в дом. Конечно, эти граждане – тоже сплошь алкаши, нет в
них никакой, как говорится, проектной свыше изюминки, но
они работают, отдаются процессу коммунально-коммуникационному,
стало быть, есть мало-мальски деньжата, мелочь, способная
пойти на пропой.

– Послушай, Валера, а тебе никогда не хотелось вместо обычного
собутыльника попытаться ухватиться за состоятельного человека? –
интересуюсь я, желая проследить, в какую метафизику заводит
моего друга запойный бред, когда он в очередной раз
повествует о даровой выпивке. – Твои способности прилипнуть к жертве
не знают границ; ты играешь людьми – как удав, парализуешь
взглядом; тебе и впрямь приоткрыты некоторые приемы
управления, люди полностью в твоем распоряжении – на час халифа! Не
хотелось ли тебе вытащить из кого-нибудь целый «миллион» –
за свои красивые глаза, сердечное щебетание? Ведь примерам
несть числа: некоторые индивидуумы в два счета вырываются
сейчас из грязи в князи.

– Да, я думал об этом! – с живой задумчивостью отвечает дурашка,
воспринимая подколку всерьез. – Такой шанс я бы не упустил!
Люди в большинстве болваны, любому можно «навешать лапши» –
социальная элита не исключение! Но где взять миллионщика, ведь
мне принадлежат только улицы да дешевые кабаки – там я
ожидаю добычу, – а богачи, как известно, разъезжают в «Мерсах»
последней модели, редко гуляют пешком. Надежд я не теряю: с
удовольствием бы покрутил мозги богатенькому простачку: наплел
бы за бокалом вискаря об индивидуальных достоинствах,
неограниченных возможностях; произвел бы впечатление ведуна –
личного исповедника! А когда залезешь человеку в душу, когда он
уже околдован и нуждается в тебе, как в самом истом
задушевном собеседнике, – то он отвалит не то, что на бутылку в
твой рост, ха-ха, какую я видел в одном ночном клубе, – на
спокойную, безмятежную жизнь светскую отвалит!

– Валера, а как же сам процесс? Что, вообще не возьмешься за
«культурное вымогательство», если в кармане у тебя окажется
«миллион»?.. Это, конечно, небольшие деньги, – но чем потом будешь
заниматься? Начнешь новую жизнь?

В подобных случаях, когда я задаю хитрые вопросы, Валерка чешет
затылок, ухмыляется, затем говорит:

– Хватит болтать, давай выпьем! – и разливает по толстым граненным
стаканам.

Итак, после долгого молчания, долгой зимы ко мне забежал друг
Валера, красивый парень моих лет, сверстник, значит.

Я слегка завидую его внешности; на вид он привлекательней меня –
девицы от него без ума. Моего же роста, высокий, но кажется
более стройным, более гибким, пластичным. Его движения в самом
деле завораживают: он как младой сказочный принц: жесты
выверены, действуют в согласии со сказанным словцом – бьют прямо
в яблочко – дополняют пущенную на царской охоте стрелу –
намек, обращенный к собеседнику, или предложение. Из всех
книг, конечно же, он предпочитает легендарного Карнеги, который
в принципе давно устарел в интеллектуальных кругах, но для
моего друга это обстоятельство не имеет уж решительного
значения, так как книг он принципиально не покупает, рассчитывая
на бесплатную от кого-либо подачку, как это и вышло с
Дейлом, да и читать особо ему некогда. Хорошо, что хоть наркотой
(акрамя спиртного) не балуется, с этим у него принципиально!

Несмотря на объемный литраж потребляемого каждый день алкогольного
зелья, Валеркин взгляд остается совсем не затуманенным,
напротив – ясным, проникновенным. Большие голубые глаза –
влюбиться можно! Этими самыми глазами Валерка и подстерегает
очередную жертву, потенциального собутыльника, способного, как
говорится, «поставить», угостить на халяву. В общем, все внешне
прекрасно у моего друга, во всем присутствует качество
работы его создателей. На своих же хранителей циркуля и
наугольника я, конечно, тоже не в обиде – я, безусловно,
привлекательный молодой человек, но мне далеко до Валерки, до его
скульптурной отточенности и, несмотря на затрапезные шмотки из
секонд-хэнда, аристократичности.

Значит, с виду все в нем замечательно, превосходно – а что внутри?
Какая там масонская ложа старается, какие у нее особые
ритуалы и градусы посвящения? Как распределена власть в его
сознании? Какие там вообще «материнские» ложи и «дочерние»?..

– Так и будем стоять? Чего вылупился-то? Ха-ха-ха-ха!.. Посмотри,
что я в твою берлогу принес! Посмотри, сколько вина! – вдруг
разнеслось на всю парадную – красивый, уверенный баритон, рык
прекрасного зверя.

Действительно, я задумался – пялился на Валерку в восхищении –
держал в открытых дверях после дружеского объятия давнего
приятеля; внешне, должно быть, я походил на придурка – или на
педика, что скорее всего.

– Посмотри, сколько вина! – загремел он, уже широко расхаживая по
комнате, победным трофеем потрясая над головой тугой и весомой
кожаной сумкой, в которой помещалось бутылок семь – большие
деньги по нынешним временам.

– Все сидишь в норе? – опять зычно разнеслось вокруг; и это
великолепное создание, Валерка, этот мой объект пристрастных
наблюдений плюхнулся на диван. – Неси скорее стаканы и чего-нибудь
пожрать! Только не вздумай, блин, на обычный манер перловки
навалить казан! Хотя подожди: у меня есть, – он вальяжно
раскрыл сумку; среди бутылок неуклюжим толстым червяком
протискивался наружу заплывший жиром бумажный сверток – по всей
видимости, колбаса!!!

– Да, сейчас, сейчас, одну минуту! – кинулся я на кухню за
стаканами; Валерка принялся насвистывать какой-то вздорный мотивчик.

Надо сказать, я слегка перенервничал, расчувствовался; еще бы, после
длительного добровольного затворничества, стольких месяцев
абсолютной нелюдимости, в моей квартире находится гость –
самый настоящий гость – любимое животное Валерка. Я в суетной
лихорадке забегал туда-суда, разыскивая ненужные вилки (ведь
закуска бутербродная – зачем вилки?), совсем неуместный
глиняный кувшин (вино можно разливать из тех же бутылок) – в
общем, закрутился как юла, мысли запутались, ну и сам я сбился
с ног.

– Да сядь ты, наконец! Хватит мельтешить! Сейчас выпьем пару
стаканов, а потом к бабам пойдем! Я тут повстречал распрекрасных
цыпочек. – Он интонировал с лихвой в намеках сытого кобеля.

Меня будто ударило чудесным током – наваждение: выпить вина,
закусить жирно, а потом, вы только подумайте, – к бабам, существам
особого антропологического статуса, кем я одновременно
очарован и обескуражен, кого ненавижу, но и к кому стремлюсь всей
душой!

Я подлетел с табуреткой, спланировав прямо напротив фривольно
развалившегося на диванных подушках, уверенного в себе господина;
мои глаза высвечивали слепую благодарность и преданность. Я
боялся упустить любое слово генерального продюсера. Валерка
опешил:

– Что, давно с бабой не был?

Я согласно мотнул головой.

– Значит, все нормально: тебе понравится одна – кстати, в твоем
вкусе! – пытался быть доскональным. – Расчудесные волосы –
блондинка – и длинные, длинные ноги! – как купец расхваливал
Валерка, словно бы речь шла о породистой кобылице. – Или лучше
никуда не ходить? – уже с другой интонацией, царственно
бросил он. – Зачем: когда всё рано или поздно обречено прийти к
Концу! Не так ли?

Я молчал. Заворожено уставился на него, отдавая полное право
руководить сегодня – конструировать любой намек, любой акцент,
любой эмоциональный выпад. Валерка, безусловно, смеясь, сдирал
кальку с некоторых моих манер.

Валерка вручил мне свою драгоценную ношу, велел пододвинуть вплотную
к дивану журнальный столик. Я выполнил его барское
пожелание, принялся раскладывать перед возлегающим патрицием все,
что было в его счастливой сумке.

В сумке оказалось восемь бутылок красного портвейна, я их
демонстративно выставил в ровную батарею на стол; и большущий,
завернутый в газету, сверток с хлебом и ветчиной. Мяса я не ел,
наверное, месяца три – а тут с полкилограмма! Приятель, небось,
сыт, вон какой довольный вид, нахлобучился где-то в гостях;
не исключено, что все это мне самому придется умять.

– Ну, колись: почему давно с бабой не был? – после стакана портвейна
без церемоний затребовал Валерка, в барской неге
потянувшись на диване, и забросив уже нога на ногу.

Мой рот, набитый чудесной едой, не смог ничего внятного произнести;
я сидел на табурете и лишь покорно мотал туда-сюда головой.
Готов был на все вопросы и возгласы мотать своей дурацкой
башкой. Я ел сладкое мясо с хлебом – меня переполняли чувства,
гораздо возвышеннее, нежели мелочные стремления под любым
предлогом оправдаться за собственную кобелиную
нерасторопность.

– Зигмунд Фрейд был абсолютно прав, пересмотрев к концу жизни свою
концепцию по части «любви» на пустой желудок, выявив
приоритет голода над сексуальным чувством! – наконец с набитым ртом
наскоро промычал я.

– А чем же ты тут, в своей берлоге, занимаешься? – оставил без
внимания мой довод Валерка, подозрительно косясь на вылинявшие
васильковые обои. – Никак про масонов размышляешь, да член
дрочишь?

– Угу, дрочу, – только ничего не получается.

– То есть как?

– Не могу закончить. Нравственные страдания.

Валерка залился утрировано царственным хохотом. Тема онанизма у всех
нас, носителей замысловатого «Ян», вызывает приступы
характерных эмоций, – и ими, конечно же, управляют масоны. У
каждого мужчины есть, как известно, свой неповторимый масон,
который сидит глубоко в подсознании, управляет елдой,
болтающейся между ног. Если вверить Сексуальной Ложе над собой власть,
то можно всю жизнь, все намерения и поступки свести к
ограниченному режиму проявления – думать только о том, куда
определить окаянный отросток: то ли впихнуть его в женское
влагалище, то ли в собственный кулак, то ли в задницу или рот
какого-нибудь педераста. Существование в таком случае
нивелируется до вычурного естества, но с точки зрения
просвещенного-посвященного ума – банальщины: всю энергию свести на секс – не
сублимировать в разнообразную творческую деятельность,
размышления, а определять жизненный уклад в постоянный поиск
полового партнера… Так что эту Сексуальную Ложу надо всегда,
как мне кажется, держать на коротком поводке – дать ей
кажущуюся суверенность, но неустанно контролировать ее тайную
деятельность!

Все это я сейчас выдал Валерке, он еще пуще залился державным хохотом.

– Но ты для себя нашел – ха-ха! – куда впихнуть член? – куражился
Валерка над моим аргументом. – Ты скоро с ума сойдешь со
своими масонами!

– Понимаешь, Валера, моя Сексуальная Ложа – в очень приниженном
положении; все остальные во сто крат перещеголяли ее: ну там,
«Интеллектуальная» или «Эмоциональная», – факт в том, что
необходимо уравновесить их влияние на меня, иначе ситуация
чревата...

– Поясни!

– Видишь ли, эта самая Сексуальная Ложа – она в принципе должна быть
одной из главных Лож, основных, по идее, по конфигурации
незыблемой физиологической решетки, которая нас, живых
существ, устроила такими, как мы есть. Но в силу причин
индивидуальной реальности, в коей сейчас нахожусь, мне было некогда
отдаться во влияние Сексуальной Ложе. Той Ложе, где находится
мой энергетический центр – Либидо, – я уделяю почему-то мало
внимания. Ее попросту оккупировали другие Ложи, черпают
ресурс; посредством сублимации она их всех ссужает. Но это ж не
бесконечно!.. Естественно, Сексуальная Ложа должна быть под
постоянным контролем со стороны других Лож, об этом я
говорил, но дать ей хоть в краткие периоды самостоятельность –
позволительно, дабы восполнить потенциал... И вот в ходе
торжественной Ассамблеи Достопочтенных Магистров Великих Лож было
принято решение: даровать на сегодняшний вечер моей
Сексуальной Ложе старейшее масонское право на самоопределение! Для
этого, Валерка, мои масоны и пригнали тебя сюда. Видишь,
какая конспирология получается... Ведь ты специально пришел – с
целью отвести меня к девицам!.. Или я ошибаюсь?..

Валерка скалил жемчужные зубы (и не боялся вообще никакого кариеса,
полоская их почти ежедневно в сладком дешевом вине); я сам
приходил в неописуемый восторг; ужимками смысловыми и
физиогномичными мне хотелось доставить ему больше приятных минут.
Конечно, не было ничего серьезного в моей тираде, да и не
могу я вообще с кем-нибудь говорить на серьезные темы, их
просто нет, этих тем, все подмял под себя «премного дискурсивный
постмодерн» (вот лишь глобальная на сегодняшний день Тема,
вбирающая также и масонскую); получается, быть шутом, хотя бы
на некоторое время, – это тоже, наверное, моя стихия,
призвание, забытое в одиночестве. «Воин, Монах и Шут!» –
припевает Кинчев в последней своей песне, намекая, что перечисленные
персонажи социальные (да и автор в том же ряду) – соль
Земли.

Но почему я поверил в то, что Валерка – объект, на который должны
распространяться мои эмоции; почему я искренне решил, что
между нами сейчас что-то происходит, – он пришел ко мне, мы
нужны друг другу?

Почему я всегда полагаюсь на человека и почему человек заставляет
меня так или иначе к себе относиться; ведь в глубине
логических лабиринтов, в индивидуальном грузном подполье
пост-и-постмодернистических дискурсов я вообще не вижу человека – не
приемлю фактора метафизического сближения: быть рядом, плечо к
плечу, вести диалог, рассчитывать на этого «другого», его
мнение; а тут вдруг такое – возник к человеку интерес?

Наверное, все это – докультурный гуманизм, неискоренимый ни
затворничеством, ни самолюбованием; все это и называется «быть
человеком» – живым существом, непрестанно тянущимся к таким же
живым и теплым, глазастым, зубастым. Ох уж мне это –
человеческое... профанское…

(Продолжение следует)