Проза

(Из записок неизвестного)

Начало

5.

Совсем скоро Валерка сделался окончательно и по-профански пьяным,
вдрыбоган, так что культпоход к «цыпочкам» откладывался до его
протрезвления сверхчеловеческого. Не снимая обувки,
подтянул коленки к груди, что-то пробормотал и через минуту уже
мирно засопел. А еще через минуту громко выпустил газы!!!

……………………………………………………………………………

Какого черта все это свалилось мне на голову?! Зачем далась эта
пьяная гойская скотина на моем диване?! Куда теперь идти, от
кого требовать отчета по поводу никчемности собственного
существования?!

……………………………………………………………………………

Я выглянул в окно. Собирались весенние свежие сумерки. В нескольких
метрах на голой осиновой ветке устроились два голубя. Сидели
они безмятежно, клювиком чесали в перышках и так,
бочком-бочком, льнули друг к другу – чувства свои проявляли. Невольно
пришли на память романтические переживания годичной
давности, когда чуть было не сцапали меня узы постоянства.

Но вдруг у одной из голубок что-то непонятное отделилось с хвоста и
черной ленточкой поползло-поползло вниз – словно в
замедленной съемке, словно кто-то за меня начал уж выхватывать и
прокручивать кадры жизни нескрываемо скабрезного содержания. С
отвращением передернуло: голубки, эти божественные создания,
на иконах писанные, – и они, черт возьми, гадят, и все у них
как у нас, людей!..

Эта девица год назад тоже изрядно подгадила. Был бы юным
натуралистом, может, и подтер бы за ней. Увы, что не дано, то не дано.
Послал ко всем чертям, и дело с концом. Признаться, гадили
мне частенько, и порывал я со всеми не задумываясь. Да и
сам-то я тоже не ангел. Значит, есть какой-то резон в «палке о
двух концах». Возможно, с другим человеком и при других
обстоятельствах, но вернется на плешь собственная какашка,
подкараулит рано или поздно чужая выходка. И так бесконечно. Мы
словно передаём по дистанции, вкруговую свои подлости: кинем
какую-нибудь пакость и – в кусты, надеемся отсидеться. Ан
нет, всё здесь рассчитано внутренними масонами: гадость,
пущенная от всей души, бесконечно не может скитаться по чужим
углам – улучив момент, прыгает на свое исконное место!

И, наверное, в моем отшельничестве таилось неосознанное желание
улизнуть от синдрома птичьего помёта – уйти от эстафеты
взаимовлияния человека на человека. Уйти от гадостей, уйти и от
добрых дел... Ну, что мне до того, что Валерка мой друг, а я
его, – и вообще, что из этого выходит, из, так называемых,
человеческих отношений? Ничего хорошего: болтаем, зубы скалим,
перемалываем анекдоты и девок обсуждаем...

Как скорбен этот мир! Скорбно быть всего лишь человеком в этом мире:
иметь две руки, две ноги и то, что между ног; либо ничего
не иметь – дырку, в которую этот член постоянно стремится
попасть... Скорбно думать об одежде, о еде; ходить в ателье,
обсуждать с портным, какой фасон ткани подойдет, а какой нет –
для костюма; быть в продуктовом магазине, с серьезным видом
присматриваться к товарам на прилавках, заботливо думать о
своем желудке.

Скорбно даже читать книги – вот самое обидное! Ничего в книгах нет и
быть не может! Все эти профанские книги – для пьяных
Валерок, которые только стремятся выглядеть поумнее – найти под
человека лазейку, прощупать человеческие места. (Усмотреть
какой-то штамп – и вприпрыжку следовать ему!) А мне хватает
знания того, что человек рано или поздно испражняется – вот
самое главное избранное знание, и книги вообще не нужны, нет в
них ничего. Книги еще крепче привязывают Валерок, да тех,
кто попадается в их лапы, к этой реальности, которая вся
сплошь из игры и правил... Да, книги добавляют одни лишь правила,
а те, из мыслящей тростниковой поросли, кому игра не может
ничего дать, всегда вынуждены лицезреть одно – мир
испражняется!

...Писателя современного возьми (встречаются, конечно, редкие
исключения), так те из своих амбиций и комплексов, нереализованных
желаний лепят литературу. Опять-таки добавляют в этот мир
больше дерьма, правда, несколько переработанного,
оформленного, но все же дерьма и позора – смущения быть человеком. И
они свой собственный срам называют неповторимой стилистикой
автора.

Все эти Достоевские и Толстые, Тургеневы и Чеховы – литераторы
прошлого, – так те вообще находились в глубоком зиндане! Язык –
субстанция, которую необходимо человечеству преодолеть,
искать новых форм, возможностей восприятия, – так они, эти
плешивые старики, его, язык, видите ли, обогащают – подкидывают
народу исконность, духовность. Испражнение они подкидывают
народу, его же собственное дерьмо! Фольклорно-архетипический
штамп! А народ слёту хватает этот кал, проглатывает и
облизывается: вкусно, мол, и на века замечательная книженция –
подавайте еще в коленкоровом переплётике да с золоченным
тиснением, чтобы из любого угла квартирки было видно: ТОЛСТОЙ или
ДОСТОЕВСКИЙ!

И старые пердуны пыжатся, геморрой наращивают в задницах, пыжатся. А
потом как бзданут, эти Толстоевские, романом или повестью
постулированной – так на всю страну, на весь мир воняет
липовой духовностью, красотой обобщений и образов. Выявленной и
почти пронумерованной системой псевдоэтнических
характеристик... Вон Валерка, мой земной коммунальный друг, так он
заявляет, что, видишь ли, живёт, следует процессу! – храпит во сне
– вот что он делает! Потом проснется, пойдет искать ту,
земную, которая тоже храпит, и будет с ней заниматься, как
говорится, чистой и возвышенной любовью. Они-то, конечно, и не
заикнутся про недозволенное – будут литературно помалкивать,
что вытирают задницу вчерашней газетой (с портретом вновь
избранного президента США); они продолжат с восторгом
посматривать друг на друга, делать вид, что все в порядке вещей и
где-то даже эстетично – пойти в туалет пописать и подмыть
мочой член или влагалище после случки. После скользкой случки
премногодоступной и возвышенной заодно!

Культура. Да пошла она на хрен, эта культура! Голубка за моим окном
через собственную задницу показала, откуда выходит вся наша
культура: ленточкой помета тихонько плюхается о землю; в
этом месте пробегает незаметно кошечка, обнюхивает внимательно
серо-коричневую свежую массу и бежит прочь, по своим делам,
по кошачьим. Вот так же мы, тихонечко, незаметно, бегаем
вокруг собственного дерьма – делаем вид, что ничего не
произошло: мы, видите ли, живем – в системе прогнившего
дискурсивного шаблона, поступательно следуем прессу, который нас и
выхолащивает. Ха-ха-ха-ха!.. Почти как в фильме «Матрица».

Не знаю, но если и масоны на своих собраниях тоже занимаются
подобной ерундой, то на земле вообще делать нечего. Если они там
либо пердят, либо онанируют члены, – то они не масоны вовсе,
они такие же простофили, как Толстой и Достоевский, – словом,
те, кто из человеческого существования создает культ –
лепит из обыденных нелепых деталей и собирательных образов
фетиш, что, в принципе, необходимо преодолеть!

Я, правда, ещё не масон, но из любопытства вступил бы в сей Братский
Союз – посмотреть, чем они занимаются? И если там такая же
катавасия, насчет всего «человеческого», «культурного», – то
я б им морду набил! Настоящие масоны, мне кажется, должны
быть выше всего земного – свысока смотреть на «развивающееся»
человечество, мерзкое, кривляющееся человечество
коммунально-коммуникационное, у которого при выделении кала образуются
от натуги морщинки на лбу!

Какие резкие эмоции проснулись во мне – деталь так повлияла,
высмотренная за окном; какой я впечатлительный, психопат, что тут
ещё скажешь! Глупые голубки, все настроение испортили…

Голубки внезапно улетели, я вдруг почувствовал тоску: не на кого
было излить желчь. Я угрюмо взглянул на сопящего в две дырки
ноздрей Валерку. «Усыплен за деятельность, противоречащую
интересам ордена!» – подумалось мне.

От нескольких стаканов крепляка я не опьянел, что не скажешь про
друга, правда, он и пришел навеселе – теперь может храпеть во
всю глотку, какие угодно видеть сны, сладко потягиваться.

Признаюсь, но, когда под любым предлогом нарушают мое одиночество, я
становлюсь раздражительным (поначалу, конечно, рад
встрече), меня вдруг все в собеседнике нервирует, отталкивает;
например, противно уже то, что визави может во время разговора
безобидно почесаться, потянуться в сладкой неге или зевнуть; а
если он случаем ещё и испортит воздух – так тут уж
настоящий взрыв негодования, – молчаливого и в сдерживаемом режиме,
укромно-астенического, но негодования!

Вот Валерка скоро проснется и не узнает, как отвратительно наблюдать
его спящим; будет уверен, что всё как было, так и остается:
мы по-прежнему закадычные друзья, балагуры – отправимся на
поиски ночных приключений. Я, конечно, пойду вместе с ним по
бабам, но в глубине души стану его ненавидеть, презирать за
всё – такой у меня гнусный характер; любое его движение или
словцо начнет витиевато представляться – как на арене
цирка, уставшего от себя цирка, – как нечто скукоженное,
кривляющееся, он сам – клоун, ужимисто-отталкивающий неудачник, –
вышедшая в тираж гримаса!

Ну да ладно, пусть спит, младое животное. И чего я взъелся, сверкаю
в сумерках глазами, места себе не нахожу? Нужно отвлечься –
заняться уборкой.

Но теперь раздражение переметнулось на собственную квартиру.
Идиотизм! Мне вдруг стало невыносимо в ней находиться – прямо вот
сейчас захотелось бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше
от постылых обшарпанных стен, гнусного потолка. Ох уж эта
бездарная и безрадостная коммунально-коммуникационная…
реальность… распределившая и социальные, и биологические нормы и
догмы! Захотелось в сей же час взлететь, наперекор
пространству, открытому и закрытому, на худой конец просто уж
отправиться в путешествие на своих двоих – но не по раздолбайским
нашим дорогам.

Я представил, как сажусь в поезд и еду в незнакомый большой город в
поисках сюжетных свершений (сублимация в собственный сюжет?
– выход из коммунально-коммуникационной
действительности?..). Проводница подносит чай, а я все смотрю, смотрю в окно на
пробегающие селения, хитрые дорожные указатели. В купе уже
лягут людишки спать, а я сижу себе неподвижно и сижу,
скрестив руки на груди и не фокусируясь ни на чем, предполагаю
лишь, как заявлюсь в неизвестный город, как судьба этого города
вмиг перевернется, прорвись в неё я, тот самый, в сознании
которого столько фантастического и фантазматического, что
можно взвалить на свои плечи ответственность за судьбу всего
мира, мыслящего и чувствующего.

Но внезапно опять что-то огорчит! У мужчины с верхней полки будут
вонять носки; а бабка с множеством тюков, с полки напротив –
вдруг как бзданет и от испуга сама проснется – пролепечет
что-то беззубым ртом, прошамкает старческими губами, опять
заснёт…

Нет, путешествием, открыванием запредельных земель в себе, меня
тоже, наверное, не заманить – такая я брезгливая скотина – во
всем найду мерзость, все вокруг будет нервировать; лучше уж
мириться со знакомым злом (как сказал английский классик),
ведь никуда не убежишь – от самого себя...

Да и на кой эти города профанские; что я там не видал? Города – для
таких адаптированных ищеек, как Валерка. Это он там будет
стремиться к поиску новых себе подобных!.. Меня же можно
привлечь только чем-то из ряда вон, сверхоригинальным... например
– угоном самолета. Чтобы свысока положить весь Мир, все
города и села, возопить о своей безысходности!

...Я, наконец, ожесточенно принялся сметать в совок – всякие крошки,
мелкие бумажки, паутинки, спички, окурки – словом, то, что
обычно скапливается, когда в истерике проживаешь никчемную,
никому не нужную в этой стране жизнь.

Удивительно, но, когда Валерка проснулся (а проспал он часа два), от
моей желчи и меланхолии не осталось и следа. Его большие
голубые глаза опять сияли ровным благостным светом, который
(словно ультрафиолетовый излучатель) уничтожает все
находящиеся в округе бактерии, в том числе и бактерии мысли. Валерка
вновь стал приятен и даже мил.

– Ну, рак-отшельник, у нас еще осталось вино? – спросил он, щурясь
по сторонам. – О, да ты порядок никак навел! Ха-ха-ха! К чему
бы это?

– Давай вставай, приводи себя в подобающий вид. Пора к цыпочкам
собираться. Надеюсь, не забыл? – деланно хладно бросил я и
выставил перед другом откупоренную бутылку, как ревностная жена,
впрямь, отмеряющая на сегодня возможности питейные муженька.
Муженек же сделал несколько глотков и, облизываясь,
проговорил:

– Ты места себе не находил – думал о встрече с девчонками?! С тобой
все ясно…

– Ничего тебе не ясно. Я и в самом деле места не находил, но только
оттого, что ты храпел и воздух портил, как хорек.

– Извини, брат: с голодухи обожрешься – потом рад не будешь!.. Ха-ха-ха!

Я понимающе кивнул, велел ему поскорее направиться в душ, время уже
почти позднее – пора идти к женщинам. К той второй половине
российского человечества, которая, должно быть, уже
определилась с собой и со своими масонами в голове. У них-то уж
наверняка все в норме, без претензий – и по отношению к миру, и
по отношению к нам, носителям замысловатого «Ян». Пришли,
небось, к полной толерантности!

Валерка исчез в ванной, а я как всегда принялся думать о своем.

Да, мне необходимо развеяться. Сама судьба подкинула Валерку. Ведь
если я дальше буду продолжать бестолковое монашеское
высиживание – из этого в любом случае ничего не выйдет. (Стопор –
есть стопор!) Ничего, конечно, не выйдет и из похождений – они
тоже имеют многообещающее начало, но и конец (как правильно
выразился друг, зная наперед мои сомнения), с пресыщением,
разочарованием... Нет, ситуацию надо менять! Хоть я и
зарекся никуда не высовываться, а торчать, торчать в своей конуре
до посинения – посинение, как мне кажется, наступило: я стал
чересчур раздражительным, мрачным. И если я не особо-то
верю, что ветер перемен способен всерьез потрясти режим
господства моих масонов, изменить вектор моей проявленности, но
подышать свежим вечерним воздухом, я думаю, не помешает…

Говоря начистоту, не выходил-то я из своей берлоги ещё по той
причине, что не было зимней обувки. Сейчас весна, апрель,
сыровато, но не так промозгло, беззащитно для ног, как было месяцем
раньше. Вполне сойдут старые летние туфли.

Пока Валерка плескался под душем, я решил освежить свои шерстяные
брюки; они ветхие и разваливающиеся, но если прогладить через
влажную марлю, то на некоторое время впечатление их
благопристойности еще можно гарантировать.

От демисезонной плащевой куртки я тоже не отступаюсь – решительно
приостанавливаю процесс старения и разложения: я ее хорошенько
встряхиваю, затем оттискиваю мокрой щеткой со всех сторон.

Наконец Валерка вышел из ванны. Причесан и красив, более уверен в
себе, чем прежде. Пьяная расслабленность смылась с проточной
водой, растворилась в бездне трубопроводных коммуникаций.
Передо мной вновь стоял (коммунально-по-родственному, почти
представитель рода человеческого) настоящий боец: младое
упругое тело, проникновенный азартный взгляд. Самец сильных
волевых качеств, ничего не попишешь!

– Я готов! Как ты? – рыкнул зверь. Пытаясь следовать его
несказанно-соматическому жесту, я с некоторой манерностью вскинул
голову в знак согласия.

У нас оставались четыре бутылки вина, хорошее подношение современным
дамам, комплексы в сторону – идем не с пустыми руками,
возможно, на всю ночь. Я был как никогда основателен в себе,
воодушевлен, чего уж давно не случалось, – это потому, что
рядом Валерка.

Я закрыл берлогу, и мы вышли в сгустившиеся вечерние сумерки, на
открытый воздух – прямо под звезды.

6.

Большой Город... Его улицы... Иллюминация деловито захватывает и
поглощает все внутренности современного человека, оказавшегося
здесь – в бойком пересечении центральных смысловых,
энергетических, коммунально-коммуникационных магистралей. Я вижу,
как эти перламутровые желто-розовые потроха – кишки, печенки,
сердца, желудки – в дикой радости взмывают к разноцветному
неоновому пологу, повисают на нем, сгорают без остатка.
Человек всего себя отдает этому неповторимому иллюминационному
зрелищу, стремится сюда, как мотылек на свечу... Свет
рекламных огней торжественно возвещает у сего чертога: что только
вот здесь и происходит жизнь, настоящая жизнь! Спешите жить,
спешите без сожаления отдать свои склизкие, что тельца
кальмаров, потроха! К чему вам ваши сизые нутра? Только для этого
чудесного мгновения из кислотного блика и существуют ваши
мягко-глиняные и наивно-запуганные темные внутренности,
пустозвонные тела Големов!

И големы отдают. Големы сбегаются сюда после рабочего дня, в надежде
обрести у искусственного огня прибежище для своих
креативных чувств. Асфальт принимает наивную беготню стремящихся
вдоволь пожить людишек-големов, желающих растратить свои
кошельки и, конечно же, тела.

Кое-кто идет в ярких лучах не спеша – люди постарше – их физические
аппараты уж не очень справляются с современным темпом; а кто
бежит галопом – это люди совсем молодые – парни и девушки,
бегут, в надежде поскорей прожечь собственную плоть. Для них
существует только одна ослепительная формула: нужно
устраивать свою жизнь! Нужно стремиться, нужно находить! Ни одного
мгновения не должно пропасть даром – во всем должна
присутствовать рекламная уверенность в себе!

За подобным стремлением внутренности человеческих барашков и
подвергаются великому испепелению.

«Масоны правильно рассчитали, – прокомментирует иной завзятый
сторонник “внешних” управленческих конспирологических теорий (и я
не смогу ему в этом принципиально возразить): – Никакого
погружения внутрь себя: человек наш просто обязан быть
обращенным вовне, в архетипический поиск наружного; ему необходимо
высвободить энергию, выхолоститься; иначе произойдет
неучтенное – люди окажутся сами с собой, при самих себе – не захотят
вклиниваться ни в какую систему, ни в какой процесс! А ведь
процесс на земле – дело первостатейной важности: какой
угодно – главное, процесс: всего себя отдать без остатка и
сожаления, искать деятельность – проявляться!..»

Я нахожусь на улицах Большого Города, здесь и сейчас; передо мной
только этот головокружительный момент, в котором существую; я
порвал со своим прошлым, отмахнулся от будущего – наплевать,
куда несет меня судьба; я превратился в восторженное
зрение, удивляющийся слух, растаял в том, что есть вокруг.

Ведь на большее я не способен. Я – никто! Совершенное – Ничто – в
этом глобальном коммунально-коммуникационном устройстве,
именуемом Город! (Или – Нечто?) Взгромоздившиеся там и сям
цельностеклянные призматические здания, захламляющие сознание
серпантины улиц, не представляют для меня сверхнавязчивой
ценности, деловой значимости, какую они представляют для вас!

В этом кубистском офисном здании, ставят какие-то печати,
подписывают всевозможные бумаги; целый штат сотрудников протирает зады
в отведенном коммунальным Процессом месте... В
супрематическом же объеме напротив идет своя помрачительная канитель:
инженеры и конструкторы разрабатывают модель технической
мощности, которая с удвоенным темпом выдаст на-гора продукт.
Будут ли с конвейера сходить гробовые тапочки или презервативы
(ведь план «Золотого Миллиарда» имеет в виду для жителей
Земли только такую продукцию) – все равно; главное, что мозги
высших специалистов-недочеловеков принадлежат не им!

Да, мозги и мышцы моих современников всецело отданы Процессу, хитрой
коммунальной системе, которая пожирает окружающую
действительность – потенцию, существующую во всем и каждом, затем
выделяет через анальное отверстие банков и бирж – деньги –
яркие бумажки, при наличии которых наш человечишка чувствует
себя свободней, уверенней, окрыленней! «Свобода – и есть
деньги!» – по крайней мере, так, примерно так, на сегодняшний день
слажено проманифестировали из человеческого «нутра» наши
неизменные соглядатаи, облаченные как всегда по погоде: в
валенки, или в лапти, с болтающимися на кушаке мастерками и
наугольниками.

У меня же денег нет – Процессу я не служу; я принадлежу только
самому себе, своему вечно голодному желудку и головокружительному
мгновению, в которое и помещен – СЕЙЧАС! Вот настоящая,
истинно не надуманная Свобода!

Я никем не являюсь – не проявлен никак – моя потенция «на нуле», для
вас, для Процесса моя потенция – ноль!.. Из меня может
выйти только брат-масон – я думаю, отменный брат-масон, и,
возможно, радикальный брат-масон, находящийся по другую сторону
«человеческих» призрачных стремлений, надежд; ведь только я –
вижу, как ловко запроектированы ваши жизни, чтобы из них
выхолащивать потенцию!.. Я не выхолощен!.. Я всегда был и буду
обращен внутрь! Моя потенция не раскрыта для вас, она
служит мне – и только мне – с ее помощью я постигаю мир, находясь
по другую от него сторону. И только в этом режиме – «на
нуле» – я могу трезво оценить вашу жизнь – жизнь тараканов и
рабов!

Я не знаю, где записываются в масоны, но если такая возможность
подвернётся, то непременно ухвачусь за этот шанс, чтобы уже на
факте, на конкретном деле быть причастным ко всему
«сверхчеловеческому» – модулировать вашу жизнь, рассматривать ее в
микроскоп!.. КТО НЕ СПОСОБЕН БЫТЬ РАБОМ – СТАНОВИТСЯ
СОГЛЯДАТАЕМ РАБОВ!..

«…Да уж, вот из таких крутых виражей, вот из таких противоречий и
сложен современный мыслящий тростник, особенно если в мозгу у
него засели те самые масоны, которые и надиктовывают сейчас
эти мысли о собственном ничтожестве и величии; и уже весьма
давно засели, на генетическом плане, и исчисляется сия
достопочтенная история великого завоевания умов – с красного
октября семнадцатого года! А может, и гораздо раньше, с
Петровских еще времен!» – прокомментирует иной заядлый сторонник
«внутренних» управленческих конспирологических теорий (и я,
представьте, опять не смогу принципиально возразить).

Я посмотрел на спутника (мы все время шли молча; каждый по-особому
был погружен в себя) и от внимания не ускользнуло, как у того
горят глаза; весь его вид младого хищника, пышущего
здоровьем и прытью, выдавал деятельное участие в жизненной
кампании. Валерка взахлеб поглощен происходящим вокруг, но и его
тайный интерес инсинуирован масонством, – вот только
«внутренним» или «внешним»?

Валерка как зверь рыскал добычу; ноздри вздулись, что-то вынюхивая.
Он походил на Великого Одержимого, которому важно что-то
найти (не знаешь, что именно, главное, найти), не упустить
шанс, зацепиться хоть коготком за призрачную возможность
знакомства с встречным-поперечным, потянуть нить последовательно
приходящих намеков, ухищрительных предложений. Да, Валерка –
такой же неусыпный нетопырь; но я – привык зависать в родных
четырех углах в обнимку с книгой, циркулем и линейкой; он же
– в огромных просторах, – в каменном коммунальном мешке
коммуникационного города.

Я прервал затянувшееся молчание:

– Валера, блин, ты напряжен. Постоянно куда-то всматриваешься – не
пропускаешь ни одного прохожего – кого-то ищешь?..

Он встрепенулся с ухмылкой, характерно забрал наотмашь пятерней
пряди волос со лба:

– У меня столько корешей, у которых я гостил день или два, а может,
одну только ночь, что я с этими друганами разобраться не
могу. Лица смазаны – знакомые, не знакомые. Главное, чтобы они
– помнили меня… Конечно, ищу: обращенный в мою сторону
пристальный взгляд.

– Но сейчас ведь цель обозначена, да и сумка наша полна. К чему эта
цыганщина?

– По привычке. Не обращай внимания. Тебе предстоит встреча с
настоящей красавицей. Ха-ха-ха!..

Валерку нервировало, что я сбиваю его с волны – всегдашнего поиска
добычи. А может, он хранил свои уличные тайны, боялся
расплескать. По крайней мере, пока!

Но я не унимался. Пройдя молчком еще несколько кварталов по
центральному проспекту, я все же решил полюбопытствовать, долго ли
нам еще и кто они вообще такие – наши женщины?

– Тебе не все равно – главное идем! – оскалился он. – Здесь – улицы!
– он резко жестикулировал. – Мне нельзя промазать или
упустить… Здесь все схвачено – вон, за тем углом, видал? как
зыркнули на нас из подворотни, вон из той, – кто это был? Не
знаешь, и я не знаю, да и они не знают, кто мы такие, – но все
равно: мы по обе стороны – знаем друг про друга все! Ведь
улицы – единственное, что нам принадлежит, наше достояние! –
всерьез или нарочно бахвалился он. – Только полные идиоты
могут полагать, что весь мир-де принадлежит масонам и иже с
ними, глупости, – улицы этого мироздания принадлежат нам!..
Ха-ха-ха-ха!.. В каждом Городе есть такие, как мы – самозванцы,
у которых не отнять власти над еще большими голодранцами,
шныряющими туда-сюда – здесь и сейчас... И так по цепочке!
Ха-ха! По пищевой цепочке, – и без всяких твоих мастерков и
наугольников за пазухой! – Он зыркнул на рекламу фотоаппарата
Палароид, величиной с хороший дом, на противоположной
стороне улицы: «Здесь и Сейчас!» – било по мозгам во весь формат
какого-то сокрытого главного фасада. – Это все наше – как ты
не понимаешь! – Валерка опять широко по-копперфильдовски
провел вокруг себя рукой. – Весь город принадлежит нам!.. И
если мы не в состоянии скупить эти здания, хм, серую каменную
мертвятину, обернутую рекламной фигней, то можем рассчитывать
на владение другим, более перспективным товаром –
беспомощностью простака! Его иллюзиями! Ха-ха-ха!.. С каждым можно
сделать все что угодно, используя его же комплексы, скрытые
амбиции. Наш человек, если разобраться, очень прост, –
главное, догадаться, за какую струну задеть. Я вот недавно
обнаружил, а потом нашел подтверждение у Карнеги…

– Ну, это понятно, – желая снять с него пылкое помрачение,
снисходительно перебиваю, – все понятно, ты только в двух словах: к
кому мы идем?

Как существо разумное, он унял раздражительность, наносное хмельное
величие, и как бы нехотя поведал занятную историю.

Совершенно случайно в одном из местных кабаков Валерка познакомился
с женщиной лет пятидесяти пяти; и вот она, Марья Ивановна,
оказалась самой заурядной сводницей. У нее была скромная по
нынешним временам пенсия, на жизнь ей, конечно, не хватало;
но ведь можно что-то предпринять с квартирой, оставшейся
после смерти мужа, отставного полковника. Квартира могла бы
приносить доход – трехкомнатная, со всеми
коммунально-коммуникационными удобствами, почти в центре города.

Правда, сводней Марья Ивановна была начинающей, никакого опыта в
этих делах. Только-только первые шаги в новом виде бизнеса –
они ведь всегда неверные, почти на ощупь, почти с желанием
перебросить на окружающих свою обузу, призвать их в
сопричастники. Вот Валерка и приметил, как она нерешительно, почти
торгуя собой, мнется у входа в ресторан, пытается кое-как
подладиться, подойти и завести разговор с мужиками состоятельного
вида. Но Валерка с первого взгляда раскусил в ней полное
непонимание вопроса. Ведь с виду крутые, пользуются и более
фешенебельными услугами, чем может предоставить проходимка с
улицы, старуха, с простонародной физиономией и наречием.
Состоятельные клиенты имеют дело с такими же солидными
сутенерами, у которых и говор полублатной, одинаковый на всю страну, и
фейс причесан на общий европейский манер; так что гуляй,
бабуля, – ищи себе Ваньку в телогрейке.

Валерка сразу втерся к ней в доверие – сказалась его милая мордашка
и несколько быстрых, но дельных советов по поводу снятия
клиента. Марья Ивановна, отчаявшись заниматься поиском
мужичков, с успехом перевалила эту обязанность на Валерку; он в тот
же вечер притаранил двух неказистых, но имеющих деньгу
полупьяных кобелей. Вот с тех пор Валерка и подкидывает ей день
ото дня разгулявшуюся, позабывшую себя и все вокруг,
обыкновенную мужицкую сволочь.

А девицы, те, что сидят в квартирке Марьи Ивановны и ждут денно и
нощно работы, согласны, в принципе, на все – лишь бы платили
наличными. Они довольно привлекательны, смазливы и могли бы
продавать себя дороже, но где взять предприимчивого сутенера?
Правильные сутенеры давно набрали свои штаты, как
говорится, «места забиты», разве что случайно встретит кто из них
тебя на улице – пригласит «сниматься в кино».

– Значит, ты заделался сводником? – прыснул от смеха я, когда мой
друг изложил вкратце историю нашего адресата.

– Брателло, обижаешь! – на свежий манер отозвался Валерка. – Я
подыскал на эту вакансию замену. Ты же знаешь: заниматься чем-то
конкретным – это не для меня. Я всегда ищу новое,
непредсказуемое, настоящий шанс! Правда, иногда кого-то захвачу с
собой, но Марья Ивановна знает: это – хобби; это – под
настроение. Вот тебя, например...

– Но у меня нет денег! – всполошился я.

– Ха-ха-ха-ха! – загромыхал, пугая уже редких прохожих, Валерка. –
Не дрейфь, тебя я запишу на свой счет! Мы с хозяйкой большие
друзья; ничего страшного, что ты пустой, – выберешь любую
телку.

– А сколько их всего?

– Двое.

Он опять погрузился в звериное созерцание заглатывающего нас со всех
сторон Города. Его глаза вспыхивали разноцветными
огоньками, я уловил: в этих глазах – та же иллюминация, что вокруг,
продолжение иллюминации, – та же призрачность, стремление к
обманчивой перспективе, напускному формальному успеху.

Что, в принципе, можно сказать, наверное, и обо мне, но только с
оговоркой: самоутверждения я ищу внутри себя, стремлюсь в
обратном...

Пройдя еще квартал-другой, но уже перпендикулярно центральному
проспекту, мы свернули в неприметную улочку (такую же темную и
безликую, как и в любом произвольном городе нашей по-новому
администрированной России), которая и привела нас в небольшой
двор, образованный группой трехэтажных домов старой
архитектуры.

Заветный подъезд встретил нас громким женским смехом и тяжелой
ритмичной музыкой, доносящимися из квартиры сверху. Собственники
жилья, соседи по коммунальному устроительству, безусловно,
терпели и терпеть будут бесконечно этот выворачивающийся в
аппетитный кукиш беспредел нового времени – нового дня и ночи!
Я насторожился, однако, по другой уж причине. Валерка
словно угадал мои мысли:

– Не переживай, я договорился: одна из них точно сегодня будет
свободна! У меня с директрисой – как в аптеке. Все тип-топ! Сам
убедишься! Хе-хе!

Мы поднялись на второй этаж, Валерка позвонил.