Литературная критика

К неведомому богу

(Дмитрий Мережковский: исповедание Третьего Завета)

Начало

Выше мы уже говорили о значении Петра при формировании образа
грядущего Хама как основного героя будущей революции в России и о
мрачном отблеске неукоренённости петровских начинаний в
почвенной структуре народной жизни. Эта черта передалась
интеллигенции, как активной революционной силе. Разумеется, понятие
интеллигенции у Мережковского обобщённо и означает кратко:
«борцы за свободу». Но это не меняет её основных
характеристик: «В этой произвольной беспочвенности и заключается одна
из глубочайших особенностей русского духа. Нас очень трудно
сдвинуть; но раз мы сдвинулись, мы доходим во всём, в добре и
зле, в истине и лжи, в мудрости и безумии, до крайности».
Это серьёзное обвинение в адрес интеллигенции.

Другим, которое часто ей предъявляют, является обвинение в безбожии.
Но обвинение это лукавое: «Едва ли простая случайность то,
что это обвинение в безбожии исходит почти всегда от людей,
о которых сказано: устами чтут Меня, но сердце их далече
отстоит от Меня.(не раз и сегодня мы, русские интеллигенты,
размышляем о своей роли и конечной исторической задаче. Всё
время нам впаривают, что «свет» идёт с Запада, однако реальная
житейская практика свидетельствует о другом. –Г.М.)

О русской интеллигенции иногда хочется сказать обратное: устами не
чтут Меня; но сердце их недалече отстоит от Меня.

Вера и сознание веры не одно и то же. Не все, кто думает верить, –
верит; и не все, кто думает не верить, – не верит. У русской
интеллигенции нет ещё религиозного сознания, исповедания, но
есть уже великая и всё возрастающая религиозная жажда.
Блаженны алчущие и жаждущие, ибо они насытятся».

Говоря современным языком, главную историческую задачу интеллигенции
Мережковский видит в разрушении лукавой двойной морали,
столь принятой сегодня как в нашем обществе, так и в
международных отношениях. Отсюда вытекает и тот завет, который
предлагает писатель русским интеллигентам, к которым, разумеется,
причисляет и себя:

«Не бойтесь никаких соблазнов, никаких искушений, никакой свободы,
не только внешней, общественной, но и внутренней, личной,
потому что без второй невозможна и первая. Одного бойтесь –
рабства и худшего из всех рабств – мещанства, и худшего из всех
мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а
воцарившийся хам и есть чёрт – уже не старый, фантастический, а
новый, реальный чёрт, действительно страшный, страшнее, чем
его малюют, – грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам. (…)

У этого Хама в России – три лица.

Первое, настоящее – над нами, лицо самодержавия, мёртвый позитивизм
казёнщины (мы бы сказали бюрократии или чиновничества
–Г.М.), китайская стена табели о рангах, отделяющая русский народ
от русской интеллигенции и русской церкви.

Второе лицо прошлое – рядом с нами, лицо православия, воздающее
кесарю Божие, той церкви, о которой Достоевский сказал, что она
«в параличе». (…) Мёртвый позитивизм православной казёнщины,
служащий позитивизму казёнщины самодержавной (Для нас в
относительно недалёком прошлом эту роль выполняло
марксистско-ленинское учение, а теперь – всё стало так же, как и в годы
Мережковского. – Г.М.).

Третье лицо будущее – под нами, лицо хамства, идущего снизу, –
хулиганства, босячества, чёрной сотни – самое страшное из всех
трёх лиц. (А мы бы добавили успешно торжествующие в наше время
бандитизм и «организованную преступность».– Г.М.)».

Мережковский полагает, что грядущего Хама может победить грядущий
Христос, но вопрос, когда это случится, остается открытым.
Пока же – в этом вряд ли кто усомнится и сейчас, столетие
спустя, – Хам грядущий с очевидностью превратился в Хама
торжествующего во всех его трёх ипостасях, разве что вместо
самодержавия следует поставить «организованную демократию». Точно
сказал об этом Д.С. в тридцатые годы в одном из последних
своих стихотворений:

                  А самое главное, самое главное
                  То, что страшней даже смертной тоски, – 

                  Грубость духа, грубость материи,
                  Грубость жизни, любви – всего; 
                  Грубость зверихи родной, эсэсэрии –
                  Грубость, дикость – и в них торжество.

«Эсэсэрии» уже нет, а всё остальное осталось.

Несмотря на всё более обостряющееся с годами стремление писателя к
публицистически заострённому, открытому слову в собственном
смысле художественное его творчество не прекращалось до
двадцатых годов. Исторические произведения Мережковского, начиная
с первого цикла, теперь уже постоянно организуются автором
в трилогии. За трилогией «Христос и Антихрист» последовала
новая, включающая в себя пьесу «Павел I» ( за неё Д.С. был
привлечён ещё царским правительством к суду по обвинению в
оскорблении Величества и неуважении православной церкви, к
счастью, процесс закончился оправдательным приговором, однако
его издатель, В. Пирожков на некоторое время был арестован),
романы «Александр I» и «14 декабря». Роман о декабристах
вышел в свет в 1918 году и стал последней книгой писателя,
опубликованной в России (хотя его пьеса «Царевич Алексей» с
успехом шла в московских и петроградских театрах аж до конца
двадцатых годов).

Страшен в изображении Мережковского Павел «в облачении Гроссмейстера
Мальтийского ордена, в пурпурной мантии, подобии
архиерейского саккоса, – маленький человек с курносым лицом, глазами
сумасшедшего и улыбкой мёртвого черепа». Тема изображения
сумасшедшего на троне, поднятая незадолго до того в пьесе А.
Стринберга «Эрик XIV», с блистательным успехом прошедшей на
русской сцене, в пьесе Мережковского дополняется религиозным
содержанием.

Сумасшествие Павла для автора – лишь следствие той безумной
политики, которую проводил его (якобы) прадед Пётр I, и которая с
неизбежностью должна была завершиться падением дома Романовых.
Переворот 1801 года, убийство Павла – лишь первая репетиция
целой серии дальнейших цареубийств. «Я знаю, – говорит
Павел сыну Александру, будущему императору Александру I, –
сударь, что вы – якобинец, но я разрушу все ваши идеи!.. Да,
знаю, знаю всё – и то, как бабушкины внучки́ спят и видят во сне
конституцию, республику, Права Человека, а того не
разумеют, что в оных Правах заключается дух сатанинский,
уготовляющий путь Зверю Антихристу».

«Бабушкины внучки́́» – это намёк на то, что Александру дороже
либеральный курс Екатерины, чем стремление самого Павла, выражаясь
современным языком, «закрутить гайки», укрепить «дисциплину
и порядок». Между тем, ирония истории состоит в том, что
все планы Павла оказались обречёнными с самого начала, а
попытка их воплощения в жизнь привела к его собственной гибели.
Причина здесь в том, что все эти планы несли на себе, по
мысли драматурга, ту же самую роковую печать двойственности,
которая лежала в основе реформаторской деятельности Петра.
Поэтому убийство Павла не принесло принципиальных изменений.
«Помяните моё слово, господа, – говорит один из персонажей
пьесы, – умер Павел, жив Аракчеев – умер зверь, жив зверь!».

Кому не памятна пушкинская характеристика Александра:

                   Недаром лик сей двуязычен.
                   Таков и был сей властелин:
                   К противочувствиям привычен,
                   В лице и в жизни арлекин. 

Современник точен. Ряд либеральных реформ политической жизни
общества (и даже отмена крепостного права в 1816-1819 годах в трёх
Остзейских губерниях – теперешняя Прибалтика), с одной
стороны, и зловещие военные поселения, с другой – вот наиболее
зримые проявления двойственного духа царствия Александра I.
Именно при нём расцвела деятельность Аракчеева, ставшая на
долгие десятилетия символом деспотизма, но при нём же
складывались и развивались декабристские общества, о существовании
которых император знал с самого начала, прекрасно был
осведомлён об их целях и задачах, но не предпринимал никаких мер к
их подавлению.

Эти парадоксы, как всегда, в центре внимания Мережковского. Теперь
уже в романах «Александр I» и «14 декабря». Но, конечно,
главное, что волнует автора, – вопрос о нравственном содержании
революции, о том, оправдана ли она религиозно.

Переворот 11 марта 1801 года, совершённый фон Паленом и другими
заговорщиками с молчаливого согласия Александра (март – роковой
месяц для российских правителей: 1 марта был убит Александр
II, 3 марта отрёкся от престола Николай II, 5 марта умер
Сталин, 10 марта – К.У. Черненко – Г.М.), стал для него
неразрешимой и неразрешённой до конца жизни нравственной мукой,
определившей и неуверенную внешнюю и внутреннюю политику царя,
его собственную недолгую жизнь, напоминая, как говорит
Мережковский, старую истину, что «человек с двоящимися мыслями
нетвёрд во всех путях своих». Отношения Александра и Павла –
словно зеркальное отображение отношений Петра I и Алексея.
Отец судил и казнил сына – и вот, столетие спустя, сын
молчаливо соглашается на отцеубийство. Получается так, что всю
последующую жизнь, мучимый совестью, Александр воспринимает
происходящее вокруг него как справедливое и неминуемое
возмездие. Более того, – ищет страдания, хочет и не может до конца
покаяться и искупить вину. «Не мне их судить и казнить: я сам
разделял и поощрял все эти мысли, я сам больше всех
виноват», – размышляет в романе Александр о будущих декабристах:
«Судить их – себя судить; казнить их – себя казнить». Легко
заметить, что проблему убийства и возмездия писатель
рассматривает под углом зрения Достоевского.

В последнем своём произведении, своеобразной повести – «житии» –
«Маленькая Тереза» (1941 год) Мережковский эту проблему
возводит на онтологически– религиозный уровень, что, с точки зрения
ортодоксального христианства, едва ли не является
кощунством: «Две стороны одного режущего лезвия – два вопроса без
ответа: хорошо ли мы делаем, что убиваем друг друга? Страшен
этот сказанный вопрос, но ещё страшнее немой: “Хорошо ли
сделал Тот, Кто велел любящим убивать любимых?”… “Чти,
благословляй, люби Отца своего”, – говорит Отец. “Проклинай, ненавидь,
убей Отца своего”, – говорит Сын. Сын против Отца; Отец
против сына? Этого не говорили они и даже не думали, но где-то,
“в самой глубине, в самом сердце души” (по чудному слову
Терезы Испанской), это было, как начало смертельной болезни.
Когда она («Маленькая Тереза» Лизьеская – Г.М.) говорит:

“О, как я страдала. Надо самому пережить, чтобы понять”, – это не
пустые слова. Сам Иисус в Гефсиманскую ночь блаженствовал на
лоне Пресвятой Троицы, но это не облегчало смертных мук
Его.».

Декабристы в этих романах также неожиданно предстают, как своего
рода «дети», мстящие за кровь отца. Мысль, сформулированная в
«Строителе Сольнесе» Г. Ибсена: юность – это возмездие.
Мысль, волновавшая русскую интеллигенцию на рубеже веков, у
Мережковского предстаёт в её историческом ракурсе. «Не он – их, а
они его будут судить и казнить, – говорится в романе
Александр I от имени царя. – Божий суд над ним, Божья казнь ему –
в них. Кровь за кровь. Кровь сына за кровь отца.».

Оправдывается пророчество царевича Алексея из «Петра и Алексея», что
кровь его будет на всех Романовых до скончания рода.
Отравленный сознанием собственного неискупимого греха, Александр
обречён так же, как и его отец: каждое его действие приводит
к противоположному от ожидаемого результату. «А знаете…, что
больше всего меня мучает? То, что отменяя несчастны все,
кого я люблю…» – признаётся царь. Вслед за Мережковским эту же
мысль Т. Манн положит в основу своего романа о судьбе
художника в наше время – роман о докторе Фаустусе, задумавшем
создать великое в союзе с нечистой силой и подпавшем под её
влияние…

Александр I – Адриан Леверкюн. Параллель глубоко закономерная.
Тяжесть преступления влечёт наказание, зло карает само себя,
несёт в себе собственное, вызванное им, мучение, рождающее новое
зло – но обращённое уже на других. Аракчеевские военные
поселения – жуткий итог либеральных проектов Александра, итог
всей его внутренней политики, точно так же, как пресловутый
Священный Союз, созданный по подсказке Меттерниха, стал
печальным завершением славной победы над Наполеоном во внешней
политике.

Военные поселения, организованные как бы с целью упорядочить труд
крестьянина, освободить его от непосильных тягот помещичьего
произвола, ввести, пусть и насильно, некоторые нормы
цивилизованного общежития, обернулись жесточайшей тиранией,
бессмысленным издевательством над народом, лишний раз подтвердив,
что никакого насильственного «осчастливливания» быть не может.

«Все работы земледельческие – …по правилам: мужики по ротам
расписаны, острижены, обриты, одеты в мундиры; и в мундирах под звук
барабанов выходят пахать; под команду капрала идут за
сохою, вытянувшись, как будто маршируют…

На улицах тишина мёртвая: кабаки закрыты, песни запрещены…

Внутри домов – такое же единообразие во всём: одинаковое
расположение комнат, одинаковая мебель…, на окошке за номером четвёртым
– занавеска белая, коленкоровая, задёргиваемая на то время,
пока дети женского пола одеваются.

Здесь тоже правила на всё: в какие часы открывать и закрывать
форточки, мести комнаты, топить печки и готовить кушанья; как
растить, кормить и обмывать младенца – 36 параграфов».

Как ни парадоксально, реализованное воплощение проектов утопического
социализма ( Фурье, Оуэн), задолго до Маркса, а уже после
Маркса – прообраз колхозов и концлагерей. Можно вспомнить и
Мао, и Пол Пота. Оказывается, всё это уже было! И всё нашло
свой уровень реализации и применения на практике российской
действительности первой половины XIX века.

«Больницы прекрасные – продолжает Мережковский, – а всюду в деревнях
горячки повальные, цинга, кровавый понос, и люди мрут, как
мухи…Учёные бабки, родильные ванны, а беременную женщину
высекли так, что она выкинула и скончалась под розгами…

Мужики метут аллеи, а в поле рожь сыплется; стригут деревца по
мерке, а сено гниёт…Кабаки закрыты, а посуду с вином провозят в
хвостах лошадиных. Всё пьют мёртвую, а кто не пьёт, –
мешается в уме или руки на себя накладывают».

Тема военных поселений в нашей литературе была почти не затронута.
До революции – по вполне понятным цензурным соображениям, а в
советское время во избежание аналогий с происходившим в
колхозах и совхозах. Можно сказать, что Мережковский здесь –
подлинный первооткрыватель. В этих условиях движение
декабристы в обоих романах выглядит не просто закономерным, но и
нравственно необходимым. Декабристы изображены писателем как
истинные подвижники за дело народной свободы. Но в изображении
декабристов как раз и сказались наиболее ярко противоречия
во взглядах писателя на революцию.

Чистое, освобождающее содержание декабрьского восстания для него
несомненно, но сила его состоит, по мнению писателя, в его
поражении, которое призвано преподнести нравственный урок новым
поколениям. «Решимость действовать была у народа, у войска,
у младших членов Общества, но не у старших: у них было одно
желание – страдать, умереть, но не действовать», – говорится
об этом в романе «14 декабря».

В рамках концепции автора о декабристах как мстителях за пролитую
кровь Павла (мстителях, конечно, метафизических), – как о
юности, несущей возмездие отцам за их преступления, они
изображены детьми – и по возрасту, и по внешнему виду, и по
предполагаемым ими мерам борьбы с деспотией. «Русские дети взяли
Париж, освободили Европу, – даст Бог, освободят и Россию! –
восторженно улыбнулся Рылеев и сделался ещё больше похож на
маленького мальчика», – говорится в романе Александр I.

Здесь мы наталкиваемся на поразительное противоречие. Если
декабристы поистине дети, не ведающие, что творят, то откуда в них
эта христианская готовность к мученичеству? Настоящим детям
она вовсе не свойственна. Видимо, и для самого писателя этот
вопрос был не из лёгких, так как в трилогии на него нет
никакого единого ответа. Руководители восстания и рядовые
декабристы, по мысли автора, выражают разные, а то и полярно
противоположные идеологии, также противоположны их цели и задачи.
Здесь речь идёт о том, что часть декабристов стояла за
республиканский, а часть – за монархический образ правления.
Также и о том, что все декабристы, в целом, по сути,
противостояли солдатской, а по сути дела, крестьянской массе. А ведь
эти противоречия в 1917 году решили судьбу России, а, в
общем-то, решают её и сейчас.

Этих противоречий в декабристской среде не заметил даже Ленин, –
видимо, Мережковский оказался здесь наиболее проницательным
историком. Его позиция, однако, не нашла последователей, не
создала ни школы, ни направления.

Симпатии писателя всецело на стороне «младших» декабристов. Лишь по
необходимости упоминаются в романах Пестель, Муравьёвы,
Бестужев-Рюмин и другие главные организаторы восстания.
Несколько большее внимание уделено Рылееву. Но самое пристальное –
тем участникам восстания, которые выражали не столько
социальную, политическую идеологию всего движения, сколько отвечали
по своим воззрениям каким-то заветным думам самого
Мережковского. В уста Батенкова и Голицына он вкладывает достаточно
определённую программу действий.

«Русский народ не поймёт республики, а если и поймёт, то не иначе,
как боярщину, – рассуждает в «Александре I» Батенков….– Я
воображаю республики Заветом Ветхим, где проклят всяк, кто не
пребудет во всех делах закона; монархии же – подобием Завета
Нового, где государь, помазанник Божий, благодать собою
представляет и может добро творить по изволению благодати.
Самодержец великие дела беззаконно делает, каких никгда ни в
какой республике по закону не сделать…».

Опыт декабрьского восстания 1825 года, а тем более двух революций
1917 года, также как и 1991 года, показал беспочвенность
утопического представления об «идеальном» монархе. Судя по всему,
понимал обречённость этой утопии и Мережковский. Но для
него, как мы уже говорили, поражение является высшим
проявлением правоты идей, отстаиваемых его героями. Эта мысль вложена
в уста декабриста Голицына (14 декабря): «Стезя поколениям
грядущим указана. Мы исполнили наш долг, и можем радоваться
нашей гибели: что́ мы посеяли, то́ и взойдёт…» (Ср. у Ленина:
«Их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена….».
Противоположности сходятся.)

Что же, по мнению Мережковского, должно взойти на ниве
революционного движения в России? Ответ на этот вопрос содержится в самом
конце романа «14 декабря». (Ещё раз вспомним, что он вышел
в свет в 1918 году в Петрограде). «Я видел сон, – говорит
нам автор от лица ждущего казни С. Муравьёва-Апостола. – С
восставшими ротами, с шайкой разбойничьей, я прошёл по всей
России победителем. Всюду – вольность без Бога – злодейство,
братоубийство неутолимое. И надо всей Россией чёрным пожарищем
– солнце кровавое, кровавая чаша диавола. И вся Россия –
разбойничья шайка, пьяная сволочь – идёт за мной и кричит:

Ура, Пугачёв–Муравьёв! Ура, Иисус Христос».

И он же заключает: «Нет, Чаадаев неправ: Россия не белый лист
бумаги, – на ней уже написано: Царство Зверя. Страшен царь-Зверь;
но, может быть, ещё страшнее Зверь-народ».

К этому времени уже была напечатана знаменитая поэма Блока
«Двенадцать», в которой отряд революционеров возглавляет как бы Иисус
Христос. Мережковский отвечает ему: это не Христос, а
только его мнимый образ – антихрист. А З. Гиппиус В стихотворении
З.Гиппиус «14 декабря 17 года», которая она посвящает
своему супругу Д.С. Мережковскому, сказано ещё более прямо:

                       Простят ли чистые герои?
                       Мы их завет не сберегли.
                       Мы потеряли всё святое:
                       И стыд души, и честь земли. (…)

                       Ночная стая свищет, рыщет,
                       Лёд по Неве кровав и пьян…
                       О, петля Николая чище,
                       Чем пальцы серых обезьян!

Вновь и вновь варьируются здесь основные идеи «Грядущего Хама» –
идеи глубокого сомнения в творческой силе народа. Но мысли эти
основательно продуманы писателем и имеют прочную философскую
и религиозную основу. Она наиболее ярко выражена в его
раздумьях о церкви Третьего Завета, о кардинальном обновлении
существующего, «исторического» христианства, о необходимости
христианства нового, радикально переосмысленного.

Мережковский и «историческое» христианство. Это тема, которая
заслуживает отдельного капитального исследования так же, как
Л.Толстой и его взаимоотношения с православной церковью, а может
быть, и больше. Иссякли родники мистического богообщения уже
в конце XIX века (а тем более в наше время). Христианство
«обмелело». Для обсуждения всех этих сложнейших вопросов Д.С.
и З.Н. в кругу своих единомышленников приняли решение об
учреждении Религиозно-философских собраний, участники которых
смогли бы в ходе свободных дискуссий обсудить проблемы
соотношения вопросов веры и вопросов философии. Осуществление
этого проекта требовало санкции обер-прокурора (говоря
теперешним языком, – министр исповеданий или министр культуры),
каковым тогда был К.П. Победоносцев, – недавний знакомец
Мережковских по салонным встречам. З. Гиппиус вспоминает, что когда
Мережковский добился аудиенции у Победоносцева и стал
излагать свои идеи, «этот сильный человек» ответил ему:

– Знаете ли вы, что из себя представляет Россия? Это ледяная
пустыня, а по ней ходит лихой человек.

Но, тем не менее, разрешение он дал. 29 ноября 1901 года в Малом
зале Географического общества на Фонтанке происходит первое,
имеющее огромный успех, заседание. Впоследствии эти Собрания,
уже без прямого организационного участия Мережковских, были
преобразованы в Религиозно-Философское общество, которое
просуществовало почти до революции.

В нашу задачу не входит рассмотрение перипетий тех дискуссий,
которые велись на этих заседаниях. Они привлекали всю мыслящую
интеллигенцию Петербурга. Зал всегда был полон, иногда под
надзором полиции, хотя билеты стоили достаточно дорого. Важно
то, что в ходе этой работы Мережковский понял, что в
противовес «историческому» христианству нужно выдвинуть новую идею –
идею Третьего Завета. Для развития и пропаганды этой мысли с
1903 года Д.С. и З.Н. предприняли издание журнала «Новый
путь». Просуществовал он недолго – до 1904 года. Однако там
были опубликованы основные протоколы заседаний
Религиозно-Философского общества. Тогда же крупнейший «спонсор» и
организатор российских новаторских движений в искусстве С.П. Дягилев
предложил объединить «Новый путь» с издававшимся им журналом
«Мир искусства». Организаторы стремились привлечь А.П.
Чехова к этому начинанию, но тот отказался, так как ему не
нравилось «неохристианство» Мережковского. С 1905 года журнал
возглавила новая редакция во главе с Н. Бердяевым, и он стал
выходить под названием «Вопросы жизни», но общее направление
журнала не изменилось.

Часто приходится слышать, что современная Русская православная
церковь (РПЦ) деградировала и представляет собой некую
полу-буржуазную фирму типа ОАО. Трудно отрицать справедливость этого
мнения. Однако заметим, что председателем
Религиозно-философских собраний был назначен ещё в начале XX века Сергий,
епископ Ямбургский, о котором впоследствии известно очень и очень
многое: «4 сентября 1943 состоялась встреча И. Сталина с
м-том Сергием и двумя другими иерархами. На встрече
присутствовал полковник НКГБ Г. Г. Карпов, будущий председатель Совета
по делам Русской Православной Церкви. Митрополиты, по
приглашению Сталина, изложили свои пожелания, в числе которых
было проведение собора и избрание патриарха. Сталин заверил,
что правительство СССР окажет всяческое содействие. 8 сентября
1943 года в новом здании Патриархии в Чистом переулке
состоялся собор епископов, который избрал Патриархом Московским и
всея Руси Блаженнейшего м-та Сергия. Собор епископов
проходил в бывшей резиденции германского посла, в особняке по
адресу: Чистый переулок, дом 5, который был предоставлен в
распоряжение Патриархии. 12 сентября 1943 года состоялась
интронизация новоизбранного патриарха в кафедральном Богоявленском
соборе, что в Елохове». Это общеизвестно. Это стало
основанием для существования теперешней РПЦ.

Мы хотим подчеркнуть, что «новые веяния» охватили в ту роковую эпоху
не только интеллигенцию (от лица которой выступал
Мережковский), но и самую, что ни на есть, ортодоксальную
православную церковь.

«Новое Религиозное Сознание» – так решили назвать Мережковские и
люди, близкие к их кругу, то движение к обновлению
христианства, появление которого они считали необходимым. В
послереволюционные годы (после неудавшейся революции 1905 года) во время
многочисленных поездок за границу они знакомятся с целым
рядом деятелей русского революционного движения. Среди них
П.А. Кропоткин, Г.В. Плеханов, крупнейший французский социалист
Ж.Жорес, а также активная большевичка А.М. Коллонтай.
Мережковские легко находили с ними общий язык, потому что и
революционеры того поколения рассматривали обновление российской
действительности как религиозную задачу.
(«Богостроительство» А. Богданов, А. Луначарский, М. Горький). Дореволюционная
биография знаменитого ленинского наркома иностранных дел –
Г.В. Чичерина, вхожего в круги эзотериков и гомосексуалистов
в «дореволюционный» период его деятельности, – лишнее тому
свидетельство.

Религия Третьего Завета представлялась Мережковскому в те годы как
способ преодоления дегенеративного православия и такого же
упадочнического католичества. С ортодоксальной точки зрения –
это, безусловно, ересь. Но, избави нас Боже, считать Д.С.
еретиком! Иссякли духовные корни Православия – оно выродилось
в уваровскую формулу: «православие– самодержавие–
народность», которая в настоящее время (2009 год) выглядит точно так
же, только вместо «самодержавия» нам впаривают
«организованную демократию» путинского образца, в которой народность
заменена «россиянством». Единственное, что не пострадало – это
«православие». Как отчеканено гербом на разменной монете, так
и осталось.

По Мережковскому, царство Ветхого Завета – это период до появления
христианства. Царство Нового Завета началось с рождества
Христова и длится до XX века. Но и то, и другое должны быть
наступлением царства Святого Духа, которое, по его мысли, не за
горами, потому что тождественно падению «антихриста» и
«грядущего Хама». Мы думаем, основываясь на собственном опыте,
что здесь утопии Д.С. возобладали над его реалистическими
основаниями. «Грядущий Хам» превратился в «Хама торжествующего»,
и царству его пока не видно конца. Две мировые войны для
этого Хама всё равно, что подтирка для задницы. Остальному мы
свидетели.

Мы не ставим своей задачей рассматривать деятельность писателя после
катастрофы 1917 года. Начало двадцатых годов принесло
немало скорбных известий: трагическая смерть Н. Гумилёва, кончина
А.Блока… В припадке неврастении покончила с собой А.Н.
Чеботаревская, талантливый учёный, жена друга и единомышленника
Мережковских, Ф. К. Сологуба. Узнав об этой нелепой и
страшной смерти, Д.С. обратился с письмом к Сологубу. Этот
необычайно важный документ, насколько мне известно, до настоящего
времени не публиковался, а между тем, он очень ярко
характеризует позицию автора в начале эмигрантского периода, наглядно
опровергая мифы о мнимой холодности Мережковского как
человека. Вот это письмо:

27 мая 1922 года

Дорогой Фёдор Кузьмич,

я так много и глубоко думаю о Вас и о Анастасии Николаевне
(Чеботаревской – Г.М.), что Вы, должно быть, это почувствовали и
написали мне. И вот теперь, когда я вам пишу, я чувствую как Вы
близко ко мне и Она тоже. Она мне сейчас говорит то самое,
что и Вы так просто и чудесно-мудро сказали: что Она жива,
во-истину жива, потому что «Бог не есть Бог мёртвых, но Бог
живых». Знаю, что этого Вам сейчас не надо говорить: Вы это
сейчас бесконечно лучше моего знаете. Но я этого и не говорю,
а только так лепечу, обнимая Вас и целуя и плача. Милый,
родной, простите, что ничего не умею сказать, как следует. Я
ведь всю жизнь только об этом и думаю, но вот, когда надо
сказать, не умею. Да ведь Вы всё это и так без слов поймёте?

Нам здесь живётся трудно, так трудно, что иногда почти жалеем, что
уехали. Главная тяжесть – не знаем, вернёмся ли, и всё-таки
надежда, ибо потерять эту надежду, значит совсем и тотчас
погибнуть.

О многом, о многом хотелось бы Вам сказать и главное, спросить Вас,
но не знаю, можно ли, да и нужно ли это Вам сейчас. Если
будете в силах, напишите ещё. Ваше письмо из всех русских писем
– самое русское, родное.

И если что-нибудь Вам нужно здесь, напишите – счастлив буду сделать
всё, что могу. Я хорошо понимаю, что вам сейчас ничего не
нужно, но пишу так, на всякий случай.

З.Н. (Гиппиус – Г.М.) целует Вас и плачет и Вам ещё нужнее, чем я.

Да хранит Вас Господь и да пошлёт Вам силы своей.

Любящий Вас

Д. Мережковский. (ИРЛИ, ф.289, оп. 3,ед. хр. 456, л. 10-10 об.).

Обычно говорят о тяготах эмигрантской жизни, о двусмысленности
положения русских эмигрантов за границей. Но мы хотели бы
выделить и другое. Действуя в стеснённых условиях, Мережковские,
как и их единомышленники, выступали всегда и единомысленно как
центр оппозиции сталинскому режиму, попыткам
дискредитировать русский народ, начинавшейся уже тогда русофобии (более
внятным это стало в наше время). В связи с этим нельзя обойти
вниманием вопроса о дружеских отношениях, которые связывали
чету Мережковских с Б.Муссолини. Этот вопрос в нашей
литературе рассматривают то с ехидной усмешкой, а то и с чувством
откровенной неприязни по отношению к Д.С. и З.Н.. Слово
«фашизм» в теперешнем лексиконе либеральных демократов
табуировано – почти по Фрейду, как «комплекс кастрации». Дескать,
порядочные люди об этом не говорят. А мы скажем.

Мережковский познакомился с Муссолини, когда задумал новую книгу о
творчестве Данте Алигьери. Этому знакомству, перешедшему
впоследствии в большую личную дружбу, способствовал другой
русский писатель – эмигрант А.В. Амфитеатров, сын которого
работал в администрации Муссолини. Амфитеатров писал: «Громадное
большинство русских зарубежников относится к фашизму
сочувственно. Не по знанию: эмигрантские представления о фашизме
смутны и фантастичны. А по инстинкту: эмиграция чутьём берёт в
фашизме силу созидающей борьбы, сокрушительной для борьбы
разрушительной, которая нас в России одолела и выбросила за
рубеж, а Россию перепоганила в СССР». В своих воспоминаниях
«Встреча с Муссолини» Мережковский писал, что первое
впечатление от встречи с дуче – который принял его в своём кабинете,
представлявшем из себя огромный зал, – породило у него
чувство «нездешнего ужаса». Оно ассоциировалось у Д.С., как
обычно в свойственном ему стиле мышления, с литературными
параллелями – явление Духа Земли Фаусту в одной из первых сцен
знаменитой книги Гёте. «Но это первое впечатление от Муссолини,
– начало нездешнего ужаса перед Духом Земли, – было у меня
только мгновенным и сменилось удивлением или, точнее, тремя
удивлениями. Первое: он прост, как всё первозданное, – земля,
воздух, огонь, как жизнь и смерть. Второе удивление,
большее: он добр и хочет сделать добро всем, кто в этом нуждается,
а тому, кто с ним сейчас – больше всех. Он для меня близкий
и родной, как на далёкой чужбине, после долгой разлуки
нечаянно встреченный и узнанный, – брат. (…) После двух
удивлений, – первого, великого: прост, и второго, большего: добр –
третье, величайшее: смиренен».

1936 год Мережковским казался началом общеевропейской катастрофы –
началом мировой революции – на выборах во Франции победил так
называемый Народный фронт во главе с коммунистами, и в это
же время в Советском Союзе началась серия публичных
процессов над участниками троцкистско-зиновьевского антипартийного
блока, закончившаяся, как известно, массовыми расстрелами ( в
1936 году были расстреляны Зиновьев и Каменев, в 1937 –
Пятаков, в 1938 – Рыков и Бухарин). Мережковские расценили это
как «новые шаги «Грядущего Хама».

В этих условиях Муссолини, апеллировавший в своих программных
устремлениях к авторитету Римской Республики и Римской Империи,
представлялся просто отдушиной для людей культуры. «Люди так
называемых «высших образованных слоёв», от земли оторванные,
отвлечённые, злые и гордые, этому никогда не поверят; но
люди, все ей близкие и верные земле, те, кто назвали Бенито
Муссолини «Вождём», знают или чувствуют, что это воистину так
он смиренен. Кто ниже всего, что есть в мире, и всего
смиреннее? Та, кто рождает и кормит всех живых и заключает всех
умерших в лоно своё, чтобы снова родить – воскресить: великая
Мать Земли. И матери подобен сын – Дух Земли: он велик и
смиренен: и его дыхание в обоих – в Данте и в Муссолини».

Муссолини выделил Мережковскому (сначала предполагалось на два
месяца, а потом этот срок продолжался около двух лет) достойную
правительственную субсидию. Дуче, приглашая его пожить в
Италии в период смутного времени, писал: «Италия горда тем, что
предоставит возможность жить и работать такому человеку».

В заключение беседы с Муссолини Мережковский сказал:

– Может быть, моё единственное право писать о Данте есть то, что я –
такой же изгнанник, осуждённый на смерть в родной земле,
как он». А дуче ответил ему: «Да, это в самом деле Ваше право
и кое чего оно стоит: кто не испытал на себе, тот никогда
ничего не поймёт в Данте». 1936-37 годы Д.С. и З.Н. прожили в
Италии. В этот период писатель создал одну из самых
значительных книг – «Данте», которую посвятил Муссолини: «Бенито
Муссолини. Исполнителю пророчества эта книга о Данте –
пророке». Болонья 1938 год.

Работа над книгой «Данте» привела писателя к мысли об организации
нового крестового похода против большевизма, как в своё время
Данте принял участие в Крестовом походе (Ломбардском)
императора Священной Римской империи Генриха VII в 1310 году.
Тогда Данте обратился с посланием ко всем государям Европы:
«Всем государям Италии… Данте Аллагерий флорентийский невинный
изгнанник… Ныне все алчущие и жаждущие правды насытятся…
Радуйся же, Италия, несчастная… Ибо жених твой грядёт… Генрих,
Божественный Август и Кесарь… Слёзы твои осуши… Близок твой
избавитель». ( из книги «Данте»). Видимо, Мережковский
рассматривал себя как своего рода нового Данте в воинстве, которое
мог бы возглавить Муссолини. Главной целью было одно –
уничтожение сталинского режима. Но Муссолини не откликнулся на
эти призывы, ответив Мережковскому в том смысле, что Италия в
военно-политическом отношении слишком слаба, чтобы бороться
не только с Советским Союзом, но даже и с Францией. До
начала второй мировой войны оставалось несколько лет.

Тогда Мережковский считал своей главной задачей поиск достойного
вождя, Героя, который бы смог опрокинуть сталинский режим. Об
этом был написан очередной его исторический роман «Наполеон».
К этому времени писатель полностью отошёл от формы романа
как жанра беллетристики. «Романы» позднего периода творчества
Д.С. – по сути – развёрнутые эссе, вольные мысли, отчасти
на заданную тему, отчасти обращённые к всегдашним для автора
«вечным вопросам». Предположения были разные: Пилсудский,
Маннергейм, Гитлер.

В период сталинской агрессии против Финляндии был опубликован
гневный «Протест против вторжения советских войск в Финляндию», в
котором содержались такие слова: «Ради тёмных замыслов, ради
выгод мнимых, либо ничтожных оно (сталинское правительство
– Г.М.) готовит России катастрофу; за его преступления, быть
может, придётся расплачиваться русскому народу» (
подписали: З. Гиппиус, Н. Тэффи, Н. Бердяев, Ив. Бунин, Б. Зайцев, М.
Алданов, Дм. Мережковский, А. Ремизов, С. Рахманинов, В.
Сирин). – «Последние новости» 1939 год, 31 декабря.

Вопрос об отношении Мережковских лично к Гитлеру и его режиму до сих
пор считается спорным. Есть аргументы и за, и против. Но
достоверных фактов, кроме мемуарных свидетельств, мы не имеем.
Ясно одно: значительная часть русской эмиграции, не
отягощённая приметами еврейского происхождения, оставалась во время
второй мировой войны в зоне оккупации немецких войск. Среди
них – преподававший до конца 30-х годов в Германских
университетах – Ф.Степун, Н. Бердяев, и конечно, круг писателей,
близких Мережковским. Подвергся преследованиям при Гитлере
только И. Бунаков (Фондаминский), еврей по происхождению.

В жизни Мережковских большую роль всегда играли символические
совпадения чисел. Может быть, не случайно Д.С. обратился к
жизнеописанию Данте, если учесть, что его дата рождения – по
преданию 1265 год отличается от его собственной ровно на 600 лет.
Совпадению чисел и дат посвящено известное стихотворение
З.Н. «Числа», в котором обыгрывается символика цифр 2, 26 и 8.
По старому стилю это: соответственно даты рождения Д.С.
Мережковского (2августа), Д.В. Философова (26 марта) и самой
поэтессы – 8 ноября:

                      Наш первый – 2. Второй, с ним, повторяясь, 
                      Своё,  для третьего, прибавил  – 6.
                      И вот, в обоих первых – третий есть,
                          Из сложности рождаясь.
                                            
                      Пусть нет узла – его в себе мы носим.
                      Никто сплетённых чисел не рассек.
                      А числа, нас связавшие навек, -
                           2, 26 и 8.                   (1903 год)

Но самое удивительное, на что мы обратили внимание в нумерологии: 7
и 14 декабря 1892 года Мережковский выступил с двумя
публичными лекциями в Педагогическом музее СПб «О причинах упадка и
о новом течении современной русской литературы», которые
стали манифестом нарождающегося русского символизма и легли в
основу его знаменитой книги, с тем же названием, ставшей
манифестом всего русского литературного и художественного
обновления, которое теперь называется «Серебряный век». 14
декабря – восстание декабристов, а одновременно 14 декабря 1935
года во Франции торжественно отмечается 70-летие
Мережковского, о чём было сказано выше, а 7 декабря 1941 года он
скончался. Это следует подчеркнуть особенно: никто из исследователей
творчества Мережковского на это не обратил внимание.

В конце 30-х годов Мережковский ещё больше углубился в область
духовного постижения мироздания. Объективные реалии
действительности потеряли для него практически какое-либо внятное
значение. Он обращается к А. Салазару с просьбой о предоставлении
ему возможности работать над исследованием вопроса о чуде
богоявления, известном как явление Богородицы в местечке Фатима
в Португалии (13 мая 1917 года). Ответа не последовало.
Мережковский был глубоко увлечён испанскими мистиками XI века.

И он излагает генералу Франко просьбу разрешить посещение мест
пребывания св. Терезы Авильской и св. Иоанна Креста для более
подробного ознакомления с их деятельностью. Франко так же, как
и Салазар, в отличие от Муссолини на письмо не ответил.

Последняя «трилогия» Мережковского «Испанские мистики», включающая в
себя два «романа»: «Св. Тереза Авильская», «Св. Иоанн
Креста» (Брюссель 1988 г.) и примыкающую к ним небольшую повесть
«Маленькая Тереза», при написании которой и остановилось
сердце автора, – говорит о том же. О том, что Мережковский не
верил существующему христианство, которое он снисходительно
именовал «историческим» и остался убеждён в том, что все
существующие христианские церкви должны быть аннулированы во имя
церкви Третьего Завета.

Темира Пахмусс пишет: «Конечно автор «Испанских мистиков» не теолог.
Его идея третьего царства возникла уже в Средние века:
современное христианство якобы представляет собой, вслед за
ветхозаветным Царством Отца, Второе Царство, Царство Сына,
которое более совершенно, но которому предстоит, однако,
смениться третьим Царством – эпохой Святого Духа. “Вера в
очеловечение Бога во Иисусе Христе”, – утверждает кардинал Рацингер в
своём Введении в христианство, – не может допустить никакого
«Третьего Царства»; верующий убеждён в окончательности
совершившегося и именно поэтому знает, что оно открыто будущему».
(Д.С. Мережковский «Испанские мистики», Брюссель 1988 г.,
под редакцией проф. Темиры Пахмусс).

Т. Пахмусс правильно говорит, что мысли Мережковского не отличаются
особой новизной, и что они интуитивно восходят к
«экклезиологии», имеющей основанием некоторые мистические прорицания
св. Иоахима Флорского: церковь Римская, Церковь православная,
Церковь протестантская. Мы думаем, что в последние годы
жизни Мережковский отошёл от этих мыслей – свидетельство чему
его «Маленькая Тереза». В Интернете легко найти детали жизни
св. Терезы Лизьеской, мы не стремимся описать её житие. Важно
другое. Путь св. Терезы – путь единения с Богом как
человеческой личности с явлением иного мира – Мережковский стал
понимать как единственный путь единения с Божеством. Св. Тереза
Лизьеская писала в книге «Дневник одной души»: «Я обняла
моих родных и стала на колени перед отцом, чтобы он меня
благословил. Он тоже стал на колени и благословил меня, плача… И
двери Кармеля закрылись за мной навсегда», – писала Тереза
позже в своей книге. Вёл её отец в обитель Кармеля, как
невесту на брачное ложе и как жертву на заклание». ( там же, стр.
316).

«Маленькая Тереза» – некая французская девушка, прожившая 24 года и
скончавшаяся в одном из монастырей Нормандии в 1897 году,
стала для Мережковских знаком воплощения Святого Духа и
началом новой религии – обновленного христианства Третьего Завета.
Такому странному итогу духовных исканий одного из
величайших русских богоискателей и при его жизни, и после смерти – до
семидесятых годов XX века (пока ещё были живы последние
«осколки» великого расцвета русской философской и религиозной
мысли: Г. Адамович, Б. Зайцев скончались уже в самый расцвет
эпохи застоя. Правда они смотрели на неё из-за границы, но
никогда не общались, с так называемыми представителями
«третьей волны» псевдорусской эмиграции, которая вякала изо всех
сил в это время. Ирина Одоевцева приехала умирать на
родину.), нельзя не удивиться. Могут сказать: А для чего всё это? Мы
ответим: ни одно из великих начинаний прямой цели не имеет,
а если таковая и подразумевается, то она оборачивается
собственной противоположностью.

«Будем справедливы к Мережковскому, будем благодарны ему. В его лице
новая русская литература, русский эстетизм, русская
культура перешли к религиозным темам. В час, когда наступит в
России жизненное религиозное возрождение, вспомнят и
Мережковского, как одного из его предтеч», – писал Н.Бердяев, вспоминая
своего старшего современника, а отчасти и учителя. Мы можем
присоединиться к этой мысли. Мережковский хотел создать
новую церковность, но, тем не менее, он не впал ни в какую
формальную ересь – никто не говорит и никогда не говорил о
«мережковстве» так, как говорили о «толстовстве», об
«обновленчестве» А. Введенского, не говоря уже о «хлыстах», «молоканах» и
т.п.

Третий Завет – конечная ли это цель Откровения? Зададимся, по учению
Д.С. Мережковского, ещё одним вопросом: а, может, нужен
четвёртый Завет?