Литературная критика

«
Стетоскоп» задумывался известным парижским художником Митричем как журнал визуальной поэзии. Подзаголовок его - «маленький журнал созидания прямой и косвенной речи».

Было это едва ли не три десятка номеров назад.

Теперь здесь много самодостаточных текстов, вплоть до отрывков из романа
Сергея Болмата «
Сами по себе» (первопубликация, между прочим), открывающего
№26.

Однако, «родовая травма» визуальности не избыта «
Стетоскопом» до сих пор. Здесь масса «иллюстративного материала», экспериментов со шрифтами, буквами и буковицами, факсимильное воспроизведение авторского почерка, причём картинки выполняют роль некоего скелета, костяка.

Для русского литературного журнала это непривычно: у нас контекст задают объёмные тексты, насыщенные смыслом. Визуальные тексты Митрича, представляют из себя нечто среднее, между уличными граффити и восточными иероглифами. Они выполняют функцию контрапункта, нервного ритма, словно бы это танго, которое танцуют кортасаровские персонажи, блуждающие по Парижу.

Иногда делаются тематические номера. Сейчас романист Андрей Лебедев готовит номер, посвящённый городской метафизике. Митрич рассказывал мне об анонимном номере «Стетоскопа»: все материалы здесь - без подписей. Сам я этого номера не видел, и точно не помню, существует ли он в реальности. Что вполне в духе идеи безымянности, не так ли? № 26 вышел с подзаголовком «Плюс-минус».

Это, между прочим, весьма серьёзная проблема, с которой сталкивается, которую вынужден решать каждый уехавший из России: следует ли поддерживать в себе обычаи и привычки, унаследованные по наследству, или же следует пытаться раствориться в новой окружающей действительности, интегрироваться в иную реальность?

Каждый решает эту проблему сам. Скорее всего (по журналу сужу), Митрич и компания делают вид, что ничего особенного не происходит: творческое подполье, на которое авторы «Стетоскопа» были обречены в Советском Союзе, плавно перешло в культурную изоляцию в Париже. Поэтому важно создать свой, автономный контекст, а затем, развивать, пытаться развивать его, из номера в номер.

Умение создать собственный контекст и есть первый показатель зрелости и эстетической жизнестойкости любого культурного предприятия. Насколько авторы выбранной стратегии способны соответствовать своим собственным намерениям.

Сегодня нельзя делать журнал вообще, как зачастую это и происходит (особенно явно это видно у нас, в метропологии), лишь коллектив этических или эстетических единомышленников способен вывести тот или иной журнал на иной, должный, уровень.

«Стетоскоп» - яркий пример удачной редакционной субъективности. Именно поэтому нынешний свой разговор о нём, я и начинал с определения неизбывной родовой травмы - приоритете визуального над собственно литературным.

В основе редакционной политики Митрича - усталый, респектабельный модернизм, не лишённый привкуса авангардности, с генетической памятью о первом и втором русском авангарде начала и середины прошлого века.

Другое дело, что жизнестроительство и мифосозидание русских утопистов, пытавшихся преобразить реальность, всегда было завязано на некие социальные преобразования, русский авангард пытался вести диалог с социумом.

У Митрича и «Стетоскопа» более скромные задачи. Авангардный посыл теперь лишён «общественно-политического» пафоса, осталась только форма, игра, сумма культурных приёмов. Это необходимо «Стетоскопу», чтобы воплотить в жизнь утопию своего собственного существования - вне родины и судьбы. Именно об этом - большое, монографическое исследование прозаика
Андрея Лебедева «
Современная литература русской диаспоры во Франции? Инвентаризация» (№ 26). Выводы его не утешительны: «За последние восемь лет, составляющие новый периодов истории русской культуры, как минимум стодвадцатитысячная русская диаспора во Франции не создала ни одного литературного произведения». Посылка Лебедева требует уточнения: имеется ввиду, скорее всего, нечто существенное, судьбоносное.

Тогда важно понять, что же, собственно говоря, производит «Стетоскоп», для чего он существует.

Я говорю, чтобы заставить вас молчать

И слышать тишину, нарушенную мною.

Иначе, как смогу я убедиться в её существовании...

        

Гали-Дана Зингер «
Приглашение тпруа» (№ 26)

Символическое название имеет графическая серия Некода Зингера из
№ 27 -
«
Из записной книжки неоэклектика». Звучит, как диагноз или самоидентификация. Заметки Кароля К. «
О «Вехах Вех» (№27), разбирающие несколько несколько идеологически активных текстов, в своей заключительной части, выглядит как метода: «1. Изолированное и ничем не обусловленное сознание систематически гипостазирует собственную субъективность. 2. Другой (чаще всего - условный «Запад», реже - власть, почти никогда - народ) понимается как текст. 3. Ценностные суждения не подлежат анализу. Ни у кого... »

Анри Волохонский начинает серию своих максим и наблюдений («
Былая красота и её следы»,
№ 29) с утверждения: «Как исчезающий в пыли отпечаток велосипедной покрышки, стирается память о том, что было и чего не было... » На место существующего/несуществующего прошлого приходит интуиция. Реальность замещается текстом, текст - рисунком, рисунок превращается в поэтическое высказывание. Потому и возникает приоритет визуального, что при созидании того, что замещает тебе «кровь и почву», хочется выйти за рамки чёрно-белой бинарности, плоскостного характера бытования текста. В этом сила «Стетоскопа», и в этом его мировоззренческая слабость.

Но и это ещё не всё. В приложении к «Стетоскопу» вышло несколько небольших книг, в том числе даже небольшая антология со стихами и рисунками.

Маленький журнал для созидания. Семь десятков вытянутых вверх страниц. Если не считать почти уже не выходящего «Синтаксиса», «Стетоскоп - единственное литературное издание французских русских. Сюда, как в некий отсутствующий центр, тянутся тексты со всех концов Европы, со всех уже давно несуществующих окраин.

Косвенная речь становится прямым высказыванием. Или же, хочет стать таковым.

Все рисунки взяты с сайта "Стетоскоп"