Онтологические прогулки

На улице темно, в окошко светит фонарь и я, сидя за столом, читаю
сборник «Вехи». Авторы сборника
сильно стараются убедить русскую интеллигенцию в необходимости
пересмотра духовных ценностей, а она все никак не может в
этом убедиться; волнуются авторы, что, находясь в границах
чисто политических задач, их никогда не решить, а интеллигенция
в это совсем даже не верит. Авторы – Н. А. Бердяев
, С. Н. Булгаков
, М. О.
Гершензон, А. С. Изгоев
,
Б. А. Кистяковский
, П. Б. Струве
, С. Л. Франк – ведут обстоятельную и
совершенно бесполезную беседу со слушателями. Впрочем, как
они ее ведут, когда они все умерли давно? А из слушателей –
один я, да фонарь на улице светит.

Бердяев, которого впоследствии стали дразнить Белибердяевым и Бердяй
Булгаковичем, с горечью говорит, что русская интеллигенция
не хочет знать иной философии, кроме как философии,
подчиненной утилитарно-общественным целям. Она интересы всегда
ставит выше истины, что приводит к деспотическому господству
утилитарно-морального критерия народолюбия и пролетаролюбия. В
сознании российского интеллигента философия понимается лишь
как нечто подчиненное интересам партий, направлений, кружков,
а интересы распределения и уравнения доминируют над
интересами творчества и ппроизводства. Интеллигента интересует не
истинность, к примеру, теории познания Маха, а то, подходит
ли данная теория для дела социализма. Бердяев пишет об
интеллигентской неспособности оценивать философские идеи по
существу, с точки зрения Абсолютной Ценности и Истины, поскольку
любовь к Истине есть выражение любви к Божеству, у
интеллигенции же не любовь к Богу, но ложное человеколюбие. Ложное,
потому что подлинная любовь может быть лишь в Боге, в Истине,
а без них – человекопоклонство, народопоклонство,
антрополатрия. Без абсолютного измерения человек – лишь глупый
анекдотец. Как шутил Владимир Соловьев : человек произошел от обезьяны,
следовательно, мы должны любить друг друга. Полюбила червяшка червяшку,
поползла, потом умерла...

Совершив вековой прыжок, русское сознание совсем увязло в
социологизме, когда кесарю отдается все даже в том случае, когда
кесарь не особенно-то и просит. Если в советское время человек
обречен был на всецелое пребывание в политике, поскольку
государство было тоталитарным и принуждало его к этому, то сейчас
он обречен на то же самое просто в силу безнадежной
горизонтальности сознания. Социальное пространство стоит
непоколебимо и монолитно, не допуская никакой выспренности: даже
Церковь видится лишь одной из социальных организаций и все это
представляется хорошей иллюстрацией к выражению А. Уайтхеда
«сужение поля религиозности», когда религия редуцируется к
социально-утилитарным конструкциям, помогающим в организации
общественной жизни и наведении порядка. Я беседую с бывшим
кагэбэшником. Его учили в свое время в академии, что Христос не
воскресал, что это апостолы выкрали тело, а потом всем
рассказали, что будто бы видели воскресшего Иисуса. И он верит,
что так оно все и было. Но православие мило ему, т.к. он
понимает, что только оно может противостоять исламскому
фундаментализму и агрессивному сектантству. Политика, не вытекающая
из высших оснований бытия, политика самодостаточная,
политика ради политики, не может быть "царственным искусством" (по
словам Платона), но является именно грязным делом, причем
таким грязным, что жизнь здесь дает фору самым мерзким
современным фильмам. Студенты работают в предвыборном штабе и с
упоением рассказывают о интригах, баталиях с привлечением
милиции и бандитов, провокациях, угрозах, шантаже. Вот она
жизнь, вот ее кипение и бурление! Социальный уровень, замкнутый
сам на себя, есть лишь череда копошений, мельтешений,
копеечных компромиссов и выборов, сродни описанному Аверинцевым,
когда дьявол важно протягивает нам два кулачка, и в обоих у
него какая-то дрянь. Мышление, замкнутое этим лишь уровнем,
неминуемо релятивно – градус релятивности за прошедшее
столетие повысился многократно; вот уж, действительно, все
относительно, нечетко и безопорно. Любой дурак есть мера всех вещей.
Мы видим, что по сравнению с началом века, происходит
значительное поглупение дорогих россиян. Им тяжело и скучно
мыслить; отсутствие логики, смысла, понимания компенсируется
эффектными позами, обезьяньими ужимками и говяжьими понтами.
Скучно думать обезьяне, мыслей нет – она поет. Таракан сидит в
стакане – ножку голую сосет. Смешнее всего, что безмыслие
зачастую рядится в тогу рационализма, способного рассуждать о
том, о сем. Только что же рассуждать, коли в башке пусто. Но
разве нет в голове постоянных мыслей? Что же тогда приятно
гудит пчелиным роем, что указует «пойди туда, не пойди
сюда»? Увы, мой друг, это не мысли. Фихте говорит, что даже в его
время большинство людей совсем не мыслили от рождения до
смерти. Хайдеггер
уверен, что мы еще и не начинали мыслить. Мысль
есть молния, пронзающая окружающий мрак удушливой социальности.
А мы или уговариваем друг друга, гладим по голове (все
будет хорошо, Петрович, мы с тобой еще на рыбалку сходим), – и в
этих суггестивных пассах нет никакой мысли, ибо мы решили
заранее за Господа Бога, что в земной жизни у Петровича все
будет хорошо. Или впариваем друг другу какую-нибудь тефаль,
которая будто бы о нас думает, а раз она думает, то нам,
вроде бы уже и ни к чему. Или повторяем нечто, сказанное кем-то
когда-то по определенному вопросу, они сказали в другом
месте, в другое время, а мы бережно все собрали и оттащили в
свое ментальное дупло и будем теперь применять во всех случаях
жизни. Молния должна ударить с неба, но социологизм
безнебесен. Отказ от Абсолюта – это отказ от философии, поэтому ей
так трудно уживаться в этой среде: ведь, если нет единого,
высшего, цельного, то остается лишь многое, низшее и
раздробленное.

Неуютно среди рептилий, живущих в болоте социального горизонтализма
и унылой общественности. Но почему так неуютно бывает и
среди уверившихся в своей абсолютности, среди спокойно и важно
входящих в церковную ограду? Они, такие ладненькие и
довольные собой пуси, тоже, похоже, нашли свою горизонталь,
удивительную вертикальную горизонталь. Пойдут они на баррикады, если
будет нужно? Я не знаю. Закроют ли они грудью амбразуру? Не
уверен. Любят ли они меня? А я их? Завтра будем топить
баню, а потом пить чай, а потом закрывать глаза и представлять
себе самую вертикальную вертикаль, ведущую к незримому
Господу, который любит каждого червя, холит его молоком и
благостным елеем и наказует дьявольскую стопу, посмевшую ему содеять
вред.