Проза

Рыба

Утром пришел в магазин, продается горбуша по сто сорок рублей
и камбала по шестьдесят пять. Горбуша изрядно подорожала. Я спросил
продавщицу, какая рыба свежее. Продавщицу зовут Наталья Григорьевна,
она не замужем, но старается.

– Горбушу никто не берет, вот и тухнет.

– Тогда камбалу.

Бывают случаи, когда Наталья Григорьевна оформляет дополнительные
документы. Вроде все уже отдал, получил, а не отпускает. Может
и жетон дать, чтобы в другое окошко обратился. Иногда не дает
– кусается. Почему бы не заколотить откидную крышку прилавка?

– Вы меня кусать не будете?

– А на что мне тебя кусать?

– На прошлой неделе кусали.

– На прошлой – кусала.

– Хотелось бы понять условия, при которых это происходит.

– Взял рыбу – иди.

Рыба у меня уже в руке. Камбала кусковая, мороженая. Приду домой,
положу в холодильник. Камбала в идеале плоская, потому что ловят
ее с плоскодонных лодок жители пересохошего Арала.

– Пойду, что ли?

– Иди, коли товар забрал, а деньги выплатил.

Я кивнул, но не поверил.

Как поссорилась с директором мясомолокозавода, обсчитав его на
шестнадцать рублей, так сама не своя. Что он уж там шепнул? Чего
наказал? Приходить к нему ночью мыть веранду или щекотать пятки
ресницами?

Я посмотрел на ресницы Натальи Григорьевны. Вроде бы нормальные.

Раньше-то придешь, поговоришь о политике, товарах. Подойдешь к
прилавку, посмотришь. С обратной стороны продавец глядит. Никто
не кусает.

– Пойду я, с рыбой-то.

– Иди.

Вышел на улицу, солнце светит. В прошлом году рекламу повесили
на забор, сейчас уже облупилась. На плакате усатый офицер погранвойск
с ведром ставриды. Областной центр рекламу прислал, если бы районный,
облупилась бы еще раньше. Московская не облупляется, там полимеры.

Если кто-то не кусается, это не значит, что прошлая рана уже не
ноет и не болит. Продавщицы повадились кусать покупателей, но
никому нет дела.

В Москве кусать не разрешают, там сразу прибегают адвокаты, сидишь
такой важный в зале суда, в обмороки падаешь от боли, заседания
переносят, переносят, затем компенсацию платят, а продавщицу увозят
в зарешеченном вагоне в Сибирь. Мы и так уже в Сибири – скопом
осуждены. Кто кусал, кто не кусал, люди второго сорта.

Нам бы хоть басманное правосудие, хоть филевское, а можно сушироллы.
Одним все – другим ничего.

Китайцы скупают горбушу вместо собак, а мы скупаем камбалу, так
как денег нет. В Москве горбуша свежая, хоть и подорожала. Или
не подорожала. Если подорожает – москвичи правительство подключат,
оно у них рядом. Приедет наш в Китай, скажет Ху Цзинтао – почему
рыбу скупил? Нефть отключу, если будешь так делать. Китаец поюлит,
похнычет и сделает для москвичей дешевую горбушу, а у нас все
равно дорогая и тухлая останется.

Я потер колено и пошел домой.

Теплиц. Цилиндр

На улице было темно, лил дождь. Собака, когда я позвал её, за
мной не пошла. Я выбрал самую длинную куртку и надел шерстяную
шапочку под капюшон. Без фонарика я промочил ноги и оказался в
лесу немного позже, чем было приказано в сообщении.

Взглянув на изменившиеся лица родственников, я понял, что вернусь
другим. На поляне возле коровьего леса уже укрепили огромную трубу
и заложили порох. Около снаряда бродил священник и махал кадилом.
Теплиц сидел у костра, в руках у него была кружка с таежным чаем.

– Летишь? – спросил Теплиц.

В прошлом году вывели сразу троих, ничего не осталось – ни снаряда,
ни могилы. Отвечать Теплицу не стану. Ужасно хотелось напоследок
оправдаться за потраченные на земле годы. За осиной виднелся плохо
спрятанный гроб.

– Постыдились бы, – сказал я. – Так говорила моя бабушка, когда
ей было страшно.

– Ступай в цилиндр.

Я подошел к снаряду и заглянул внутрь – обивки никакой, даже одеяло
не кинули.

Я сел на пол и закрыл дверь на внутреннюю щеколду, помешав Теплицу
пожелать мне доброго полета. Пахло ладаном.

Снаряд засунули в пушку и объявили последний отчет. Под потолком
горел белый светодиод. Я поднес к огоньку ладонь и посмотрел на
линию в форме буквы «Z». Снизу полоса – земля, сверху – небо,
а посередине косая перекладина, как у священника на кресте.

Взлечу метров на семьдесят, потом остановлюсь на секунду и рухну
вниз. Говорят, расплющенный человек живет несколько десятков секунд,
пока не умрёт. Удара я не почувствовал, только в глазке на миг
появилась Луна. Я заметил каждую выщерблину, каждый кратер. Тысячи
раз я видел Луну, но несовместимой с жизнью – ни разу. Холодная
и ясная, мертвая и величественная. Смерть Луне нипочем.

Я пытался держаться за Луну взглядом, но глаза уже треснули и
показывали неразборчивую картину. Остаточные фотоны ударялись
в сетчатку и с трудом протискивались по рвущимся волокнам к мозгу.
Скоро и его отключат.

Каждая смерть переключала меня туда, где я был еще жив. Вот один
мир, там я умер, следующий – тоже, бесчисленное количество раз,
пока порох не оказывался плохим. Тогда я корчился на дне снаряда
еще полчаса – пушку заряжали повторно. В дверь стучал Теплиц,
предлагал таежный чай, просил выйти, чтобы, оставив позади тысячи
своих трупов, я выбрал место, где мне захочется остаться.

– Выходи, – кричит Теплиц, – родственники уже забыли, они умерли
сами, уже никто ничего не помнит!

Теплица я не понимал, потому что мозг отключился. Глаза ловили
луны, звезды, гробы за осинами, я усеял собственными костями весь
мир, а он никак не кончался. Уже и священники устали махать, а
я упорно держался за щеколду – не открою, назло всем богам, Теплицам,
пушкарям, монахам, родственникам, добрым людям – я покрою вселенную
гробами и в каждом вы найдете меня.