Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

КРАСНАЯ ШАПОЧКА АДАПТИРУЕТСЯ

Директор передачи Шумаков встретил меня в аэропорту

– Привет, – машет рукой, – ну, как там, хохлы, отправляют запорожцев
на войну?

– Какая еще война?

– Так америкашки же на Ирак напали! Ну ты даешь! Ты что там
в Ялте, телевизор не включал?

– Да включал вроде, но про войну не помню…

– Чем же ты там занимался? – его щурящиеся глаза смотрят на Ленку,
которая стоит в коротенькой джинсовой юбке рядом со мной.

Отвожу ее в сторону. Пару секунд мнусь, не зная, как сказать,
что она мне здесь совсем не нужна. Достаю из бумажника деньги:
одна купюра в сто долларов и две бумажки по пятьсот рублей. Ленка
со скептичной усмешкой смотрит на меня снизу вверх:

– Да не переживай так, писатель. Ладно, давай сюда свои деньги.
Верну, потому что беру у тебя в долг, понял? Ну давай, пока, –
она вытягивает для поцелуя губы, – и скажи своему герою из романа,
чтобы не рассусоливал и побыстрее адаптировался. Ясно?

– Хорошо, – я с облегчением целую ее.

Повернувшись, Ленка закидывает на плечо сумку и уходит, красиво
виляя маленьким задом, к остановке маршрутного такси.

Я сажусь в «ниссан» Шумакова.

Опять у него новая тачка. И где только деньги берет, ведь получает
ненамного больше меня? Наверняка очередной секс-партнер подарил.

– А в Испании знаешь, та-а-а-акие демонстрации! Простой люд протестует
против политики своего президента, – лопочет, выезжая с шереметьевской
стоянки, Шумаков, – Меня там за американца приняли, я, понимаешь,
к ним обратился на слишком хорошем английском. Так чуть не побили,
представляешь? В общем-то правильно. Козлы все-таки все эти американцы.

– Ты был в Испании? А «Соглядатая» кто снимал?

– Машка снимала. Все получилось хип-хоп, даже с реальной дракой
в студии. Ты же знаешь, Машка – бой баба, талантливая! А я так,
на три дня всего ездил, на уик-энд, так сказать.

Понятно. И какому-нибудь Идальго Рохесу ты подставлял свой попес.
Хотя, возможно, и наоборот.

– Саша, у нас плохие новости. С канала вернули три последних мастера.

– Вот номер! Что их не устраивает?

– Да хрен поймешь! Говорят, по рейтингам мы со своей Красной шапкой
стали уступать «Большой Стирке» и «Окнам»

– Черт, да что им еще надо! Туфту гоним такую же, народ
смотрит, с рекламы бабки рубятся. Какого им еще?

– Говорят, придумайте что-то, что отличало бы «Красную
шапочку» от других ток-шоу.

– Да что им, реальный минет в эфире устроить, что ли?

– Не знаю я, – вздыхает Шумаков, – в пять в офисе собрание, там
и поговорим.

Пробки дали лишний час свободы. Пока директор слушал в наушниках
CD Чайковского, я наткнулся по радио на «Ленинград»:

– Мне бы, мне бы, мне бы в небо…

Здесь я был, а там я не был…

Высовываю из окна голову и смотрю в небо. Ужасно дрянное небо
над Москвой. Вы когда-нибудь смотрели в небо над Москвой? Я вижу
желтовато-серую воздушную массу перед собой. Называется она –
пустота. Там нет ничего. Дунь туда – и ничего в ней не пошевелится.
Вдохнешь – и ничего не втянешь. Безвоздушное пространство, в котором
почему-то можно дышать. Сколько не всматривайся, не оглядывайся,
ничего не увидишь. Совсем ничего. Ни ангела, ни чертей, ни любви,
ни ненависти. И только если начинаешь ежедневную работу, заступаешь
на вахту по производству чего угодно, хоть выплавки из золота
дерьма, то в этом пустом мешке проступают контуры каких-то городов,
садов и оазисов. Твое сердце постепенно заполняется, как стакан
пивом. Начинает казаться, что ты в вечном Рио Де Жанейро. Включается,
как в окошке телевизора, жизнь, которую считаешь своей. Родина
твоя – микросхема.

В пол шестого в офисе телекомпании началось экстренное совещание.

Шеф-редактор – Регина Павловна Павловская, сорокапятилетняя, помешанная
на работе одинокая женщина, мрачно сопит, закрывшись очками, в
кресле. Гомик Шумаков, изысканно-прямой, элегантно курит, примостившись
половиной изящной попки на краю компьютерного стола. Генка Тищик,
мой бессменный режиссер, которого почти всегда хотят выгнать с
работы за пьяные загулы, безмятежно раскачивается на одном из
стульев и похоже, с утра выпил пива. Администратор Даша – худая,
задумчиво-веселая девчонка лет двадцати пяти в голубых джинсах
клеш расхаживает по комнате. Генеральный продюсер Марина Рутгерт
тонко возвышается во вращающемся кресле, как гуттаперчевая статуя
с идеальной фигурой стареющей манекенщицы – загорелая, с нарочито
небрежной короткой стрижкой, облаченная в мятые льняные штаны
и майку от какого-то супернеизвестного дизайнера с акварельной
росписью на груди а-ля Поль Гоген; она курит и передвигает тонкими
музыкальными пальцами лист бумаги на низком стеклянном столике,
посматривая время от времени на часы. Я нахожусь верхом на стуле,
тоже курю. Все ждут мега-звезду Красную Шапочку. Нашей продюсерше
особенно тяжело ее ждать – ведь Шапочка была втиснута в передачу
влиятельными лицами с канала, и хотя, как ведущая, всегда справлялась
со своей функцией, Марина Рутгерт ненавидит ее за лень и глупость.

Красная Шапочка впархивает с опозданием минут на пятьдесят, смотрит
с вымученной улыбкой:

– Ах, на Садовом такие пробки!, – вздохнув, достает ментоловую
сигарету и щелкает зажигалкой.

Начинаем нервно расхаживать по помещению, курить, рассуждая о
том, о сем. Регина Павловна мрачно сопит. Шумаков докладывает
обстановку. Продюсер изрекает: мол, надо что-то делать, иначе
телекомпанию погонят с канала.

Регина возмущается: канал не прав, они мудаки и наша «Красная
Шапочка» получше всяких там пошлых «Окон» и «Больших стирок»!

Происходящее напоминает фильм про войну: совещание ставки, немцы
у ворот Москвы. Но война ведь действительно началась!

Я беру слово:

– Чтобы поднять рейтинг, мы должны ввести на нашем ТВ новую моду.

– Какую моду, точнее?

– Уже все ведущие кутюрье мира срочно готовят выпуск коллекций,
посвященных войне. (Я это только что придумал, но, как оказалось
позже, был прав) А у нас только чешутся. Представьте, начинается
передача. Интерьер в студии: пустыня, песок. Музыка – арабская.
Выходит в парандже и в шлепанцах ведущая. И тема: разногласия
в российской семье. Она – за американцев, он – за Саддама Хусейна.
Жили себе мирно лет пять, и вдруг – на тебе, семейная дрязга на
военной почве. Я думаю, под это дело можно и из звезд кого-то
притащить. Того же Борю Моисеева, например.

– Нет, нет, нет… – морщится Регина, – Моисеев – это пошло!

– Ну почему же! , – загорается Шумаков, – А в пику Моисееву
привести дьякона Андрея Кураева. Пусть схлестнутся.

– В этом что-то есть… – устало задумывается генеральный продюссер.
Все, повернув, головы, смотрят на Красную Шапочку: что скажет
мега-звезда.

– Мне… нравится, – кусая губы, говорит Шапочка, закидывает ногу
на ногу и бросая на меня задумчивый взгляд.

«Отдрючить бы тебя как следует,» – думаю я, глядя на ее
скрещенные, с тонкой золотой цепочкой на левой щиколотке чрезвычайно
стройные ноги.

Речь помощника режиссера перед собравшейся массовкой:

– Эй, вы чего сюда пришли, сидеть с кислыми минами? Если
что-то не нравится, можете уходить. Мы за что вам по триста рублей
платим? Нет, ну вы только поглядите, он еще и кривится! Все, свободен.
Так, кресло освободилось, девушка в красной кофте, займите место
покинувшего зал юноши. И вы, мужчина в клетчатой рубашке, поменяйтесь
местами с дамой в сером… Да-да, вы! Массовка, все слушаем меня!
Если кто-то во время съемки не будет улыбаться, тому не заплатим!
Всем улыбаться! У всех – бодрое, приподнятое настроение! Предупреждаю,
камеры слежения фиксируют лицо каждого из сидящих в зале. Если
не будете смеяться, когда хохочет ведущая или гость, удалим из
зала во время перерыва и тоже не заплатим. Запомните: нет улыбки,
яркого звенящего смеха в нужных местах – нет и денег. И чтобы
хлопали, когда ведущий начинает хлопать, ясно? Да, всем отключить
мобильные телефоны. И запомните, когда входят гости – мне нужны
восторженные крики, захлебывающиеся от восторга голоса. Представьте,
что на стадион выбегает ваша любимая футбольная команда. Или перед
мальчиками раздевается Наоми Кэмпбел на пару с Юлей Бордовских,
а перед девочками, скажем, Николас Кейдж вместе с Нагиевым. Можно
и наоборот, выбирайте по вкусу. Все понятно? Я спрашиваю, все
понятно?! Так. Тишина в студии. Тиш…. Черт, ну кто там забыл выключить
мобильник! Все, тишина… Работаем!

Режиссерская отмашка. Камеры включены, софиты озаряют подиум,
на котором появляется Красная шапочка. До самых коленей она изящно
закутана в паранджу цвета хаки. На ногах – арабские шлепанцы.

– Уважаемые дамы и господа! – начинает Шапочка тонким голосом..
– Сегодня, в эти тревожные часы, когда в вавилонской пустыне зарождается
самум новой войны двадцать первого века, я, Красная шапочка, всеми
силами души слита с теми, кто сражается в далеких песках. Война
обостряет наши чувства, вносит в наши эмоции необходимый жизни
экстрим. Зародыш войны, считают психологи, присутствует в душе
каждой божьей твари. И сегодня мы открываем новый цикл развлекательно-познавательной
передачи: Война полов!

Вопли в зале. Бурные аплодисменты. Влетают гости – непоступившие
в этом году в «Щуку» парень и девушка из Калуги. Оба играют поссорившихся
из-за войны в Ираке молодоженов и получат после записи по $ 50.

Текст, который изрекает Красная Шапочка, сочинил я. Сашка Дювель
мне его припомнит. Пока идет шоу, я тихо пробираюсь из студии
в коридор телекомпании.

После съемкок захожу в кафе на Арбате. Заказал коньяк, салат с
ананасом, нарезанный лимон в сахаре. Пью, курю, смотрю на улицу.

Мимо кафе идет женщина. На нее заглядываются встречные мужчины.
Ей примерно лет тридцать. Довольно красива. Ее лицо и походка
останутся, вероятно, на семейных фотографиях и на видео-кадрах.
Она вдыхает воздух. Ей хочется есть. Да, она бы поужинала вот
здесь, в этом кафе, где сижу я.

Вероятно, она разведена. Точнее, рассталась с мужем, как и многие
в ее возрасте, но никак не оформит свой шаг официально. В тот
миг, когда она просто идет по улице, ей, вероятно, безразличен
оргазм, клонирование человека и напавшие на Ирак американцы. Она
не знает, зачем живет на Земле и не задумывается о том, погаснет
ли солнце.

Женщина садится за столик – недалеко от меня. Кладет пальцы левой
руки на колени. Затем достает из сумочки мобильный телефон. Нажимает
на нем кнопки, сосредоточенно выискивая тексты на телефонном табло.
Листает эсэмэски, страницу за страницей. Минуту, другую, десятую
– все листает. Проходящий официант все не рискует предложить ей
заказ. Я выпил весь коньяк. Она все читает. Взахлеб, словно бестселлер.

Я заказал третий коньяк, выпил и собрался уходить. Бросил последний
взгляд на зачарованную телефоном даму. Как же некрасивы становятся
лица женщин, листающих в течении получаса эсэмески на своих мобильниках.

Достаю свой телефон. Включаю и выключаю на нем световое табло.
Может, кому-нибудь позвонить? На экране возник конверт – пришло
сообщение. Нажимаю кнопку: нет, это не от человека. Появились
шесть нарисованных божьих коровок. И подпись: «Это божьи коровки,
которые приносят счастье. Пошли их шести самым близким друзьям.
Если не пошлешь, никто не застрахует тебя в этом году от несчастья.»

Я послал сообщение с коровками шести адресатам. Правда, фантазии
придумать липовые номера телефонов хватило лишь на пятерых «близких
друзей». Шестым я выбрал себя – авось в наше время ремейков как-нибудь
прокатит.

РАЗГОВОР О ЧУДЕ

В пятницу я проснулся в три ночи. Тому, кто посмотрел бы в это
время на меня со стороны, наверняка бы показалось, что я заболел
и у меня начался жар. Но тот, кто действительно видел меня, конечно
же, знал, в чем тут дело. Я встал, пошатнулся и едва снова не
упал на кровать от начавшегося приступа одиночества. Одиночество
ведь тоже болезнь, пора бы его уже занести в медицинские справочники
наряду со СПИДом и атепичной пневмонией. Коричнево-красным, слитым
с полумраком существом, одиночество тихо вошло в мою комнату,
село в кресло и взмахом руки остановило время на часах. Было зябко,
особенно мерзли ноги, и я плотно закрыл окно. «Жизнь бессмысленна»,
– услышал я собственный суховатый голос, и мои мышцы и мозги сразу
стало тошнить. Душа сжалась в комок, села драным котенком в одной
из комнат меня, и не ответила – даже не мяукнула, когда я, присюсюкивая
нервами, позвал ее из последних сил. Вновь, через силу поднявшись,
я натянул спортивные брюки и стал ходить по полутемной комнате
вперед-назад, подходил к окну, всматривался в смутно белеющую
внизу землю. Почему земля белая, может быть сейчас, в середине
апреля пошел снег? Я представлял, как выпадаю из этой теплой комнаты,
лечу в сумерках ледяного воздуха и врезаюсь притиснутыми к животу
руками в мерзлую землю под окном. Шестой этаж – смерть не наверняка.
А потом блевать стонами и ждать, когда тебя подберут. Насмотревшись
на себя, я поднял голову и посмотрел сквозь оконное стекло на
улицу. Метров за пятьдесят от моего дома, за голыми коричневыми
деревьями, проносились по асфальту редкие автомобили. Дальше –
там, где лежало железнодорожное полотно, был слышен из репродуктора
голос усталой женщины: короткие, завывающие и постукивающие фразы
из жизни электропоездов, диспетчерских пунктов и поездных бригад.
А еще дальше, сразу за путями, рядом с огромным подъемным краном,
высился светящейся в темноте строящийся высотный дом. Мне показалось,
что раньше я его никогда не видел. На восьмом или девятом этаже
недостроенного здания горели, будто свечи на пироге, несколько
ярких фонарей, освещая двигающиеся по крыше черные точки. Я долго
смотрел на эти точки – пока, наконец, не понял, что вижу людей.
Работающих людей. Глубокой ночью эти люди, похожие на призраков,
продолжали строить дом.

Я опустился на диван рядом с телефоном, вытянул руку и стал набирать
номер.

Глядя на светящиеся в темноте пальцы, нажимающие на кнопки телефонного
аппарата, я не понимал, кому звонить. Матери, отцу? Но мне нечего
им сказать. Брату? Он вряд ли чем поможет, и я только возненавижу
его и себя за собственную слабость. Однокурсникам, которых я не
видел год-два-три? Они погрязли в собственных проблемах и конечно,
будут слушать меня лишь из вежливости. Женщинам, с которыми я
спал когда-то? Но они наверняка сейчас спят с кем-то и к телефону
вряд ли подойдут. Анне? Ну да, она поймет и посочувствует. Но
надо ли мне участие понимающего, но не близкого человека? Сиду?
Уж он-то наверняка не спит. Но меньше всего я нуждался сейчас
в изящных концепциях холодного и плодовитого ума, который он тут
же начнет мне впихивать в уши.

Я положил трубку, подошел к забитому книгами шкафу. Встав на цыпочки,
стащил с верхней пирамиды книг и журналов тяжелый справочник:
«Москва для вас». На первых страницах отыскал список телефонов
доверия.

– Здравствуйте, – зазвучал женский голос. – Телефон доверия.
Что вас беспокоит?

Втянув губами воздух и кривя лицо, будто на меня сейчас таращатся
человек сто, я как бы между делом, буркнул:

– А… Дело в том, что я думаю о самоубийстве.

– Минуточку. Пожалуйста, не кладите трубку.

Я ждал не так уж и мало. Странно, что все это время в трубке звучало
нечто похожее на арию женской партии «Пинк Флойд» из композиции
«Вам бы там побывать». Но музыка была очень далеко, и казалось,
что все это мне чудится.

Наконец, послышалось сначала издали, а потом очень близко покашливание
пожилого человека.

– Слушаю вас, – откашлявшись, произнес голос.

Я изложил проблему. Пояснил, что, не вижу в жизни никакого смысла
и думаю, не покончить ли с собой.

– Потому что не понимаете, ради чего жить, – кивнул голос, – утром
не знаете, зачем вставать, умываться, заправлять постель, смотреть
в зеркало, одевать чистую дорогую одежду, идти на работу, зарабатывать
деньги. Так?

– Да, именно так, – обрадовался я. – У меня нет мотивации к жизни.

Пожилой голос добродушно усмехнулся.

– Мотивации? То, что требуют кинопродюсеры от бедняг
сценаристов, чтобы те без конца придумывали мотивации для персонажей
фильма. И еще называют это законами драматургии. В результате
вместо живых людей получаются марсианские гомункулы, которые сплошь
заселили наши идиотские сериалы. Мотивация! Хуже нет, когда ее
надо искать.

– Но разве…ее не существует? – удивился я.

– Вот именно, – усмехнулся голос, – мотивация либо существует,
либо нет. То есть изначально она есть у каждого из нас, как и
у придуманного персонажа из кино. Но никого нельзя насиловать
чужой мотивацией. Это все равно, что я вам, к примеру, посоветую
стать чернокожим жителем Зимбабве и мотивировать свою жизнь тем,
что нужно добывать слонов для вашей негритянки и десяти детишек.
Все мы рождаемся с уже сложившейся мотивацией, беда в том, что
все время хотим ее поменять или перекрасить.

Я улыбнулся. Голос, кажется, тоже.

– Продолжайте, – попросил я.

– Понимаете, – хорошо прокашлявшись, сказал голос, – придумывать мотивации – это занятие для игры.
А человек не создан для игры. Вы, наверное, заметили, что лучшие
фильмы – как впрочем, и лучшие человеческие жизни – привлекательны
потому, что мы не замечаем в них никакой игры, то есть фальши.

– Но разве игра – это фальшь?

– Конечно. Лучшие игроки всегда двулики, а что такое двуликость,
как не фальшь? Конечно, иные особи бывают гениями в своей области
– например, разведчики, актеры, шахматисты. Но лучшие фильмы,
это те, в которых актеры находят созвучие своих личных качеств
с качествами героя – и вот именно такая картина становится наиболее
достоверной и менее всего игровой.

– Кажется, – немного развеселился я, – мы говорим о кино, а не
о моем состоянии.

– А вы хотели бы вернуться к нему? Надолго? Может быть, навсегда?

– О, нет! – рассмеялся я.

– Для начала запомните, – сказал голос, – что мысль о самоубийстве, в общем-то, есть признак мыслящего
человека. Тот, кто никогда не задумывался о самоубийстве, либо
счастливый идиот, либо, так сказать, совершенно несчастный идиот.
Кстати, и то и другое – признаки одной патологии.

Он снова закашлялся.

– И второе. Все дело, понимаете ли, в чуде.

– Как? – не понял я.

– Дело в том, что любой человек создан для чуда. Вы, вероятно,
сейчас не женаты?

– Я был, но…

– И у вас нет детей.

– Нет.

– И работа вам не по душе, потому что вы мечтали о другой?

Я кивнул, промолчав.

– Судя по всему, в Бога вы тоже не верите?

Я промолчал.

– Понятно. Бог ведь тоже грандиозное чудо, которое существует,
чтобы не сойти с ума от страха жизни и одиночества. А у вас, как
видно, тотальный дефицит грандиозных чудес. Вот вы и страдаете.
И чем дальше, тем хуже. Бедняги, вроде вас, согласны только на
громадные чудеса, но в них же и не хотят верить, вот в чем беда!
Да не волнуйтесь, у каждого из нас есть свои маленькие чудеса,
которые мы расплескали в детстве, как, впрочем, и мотивации. Но
они никуда не пропали. Чудеса остаются на свете, как, например,
кости вымерших динозавров.

Он снова стал кашлять.

– Динозавры были большими, – немного кисло сказал я.

– Раньше все было больше, – согласно произнес голос, – какое
время, такие и динозавры…

– Ладно, – сказал я, – скажите… что мне делать?

– Найти свое чудо.

– Как?

– Мне трудно ответить – как, – пожав плечами, ответил голос, –
это все равно, как если бы вы спросили меня, как называется город, мимо
которого вы проезжали на поезде в трехлетнем возрасте, да еще
к тому же и спали рядом с мамкой на полке купе. Дело в том, что
все, что мы ищем – существует рядом или неподалеку. Просто надо
проехаться еще раз по той же колее, и на этот раз не спать и выглянуть
в окно.

– Кажется, я понял, – сказал я, помедлив.

– Ну вот и славно, – кивнул голос.

Во время наступившей паузы мне показалось, что голос спешит покончить
со мной и уйти – и мне вновь стало тоскливо.

– Я знаю, – торопливо добавил я, – что вы думаете, будто все уже
сказали мне. И у меня уже начинается этот сволочной переход от
эйфории к подавленности, когда просто тошнит от всего в этом мире.
И вам, наверное, надо работать дальше, но…Но ведь…Но ведь это…

Голос терпеливо ждал. Так долго, что я даже подумал, что он тихо
смылся – как вновь раздалось знакомое покашливание. И я сразу
выпалил:

– Но я не знаю, что мне делать сейчас! Именно сейчас –
понимаете? Сейчас, когда до утра еще столько времени, столько
черных и мерзлых проклятых часов, когда я начну, блин! начну эти
чертовы поиски чуда, и сяду в тот самый дряхлый поезд, и обниму,
я, взрослый чувак, обниму свою старую мать на той прогнившей вагонной
полке и поеду по прежней колее искать тот затерянный чудесный
городишко, название которого я не увидел, придурок, потому что
спал! Все это – да, все это будет, я согласен, но что мне делать
сейчас? Как мне не задушить самого себя сейчас, этой ночью, можете
вы мне сказать!?

Я захлебнулся и едва не заплакал, испытав в ту же секунду приступ
стыда, который чуть было не превратился в дикий смех – так мне
хотелось испепелить этот вежливый голос за мою откровенность к
нему. И когда я уже собрался, с закипающими смехослезами, швырнуть
эту чертову трубку, голос вдруг спокойно посоветовал:

– Пойдите в ночную аптеку и купите снотворное. Примите две таблетки и ложитесь спать.

– Хорошо, – сказал я. – Спасибо. И положил трубку.

Какое-то время я сидел в абсолютной тишине. Вскоре стали простукиваться
шумы, цоканье молоточков настольных часов. Взглянул на кресло
напротив – никаких коричневых призраков. Приступ прошел. В теле
появилась знакомое по периодам хорошего настроения ощущение бессмысленной
легкости бытия

Я оделся, вышел на улицу, прошелся до ночной аптеке и купил пачку
снотворного. Сонная продавщица оказалась хорошенькой и я начал
было любезничать с ней, но она была не в восторге оттого, что
ее разбудили.

Вернувшись в квартиру, я выпил две таблетки, лег и почти сразу
заснул.

Утром сквозь сон я слышал, как за окном на жестяной подоконник
садились голуби и хлопали крыльями по стеклу.

Месяца через три я случайно наткнулся на цифры номера телефона
доверия, который я записал на обоях карандашом, чтобы не забыть.
Мне захотелось – уже просто из интеллектуального любопытства,
– вновь поговорить с тем пожилым психологом. Но краснощекий, с
тонко поджатыми пухлыми губками голосок мне ответил, что у них
в отделе старики не работают и не работали никогда. «Расскажите
мне о своих проблемах» – попросили губки. «Не стоит» – сказал
я. «Что?» – переспросили в трубке. «У меня не стоит» – зачем-то
ляпнул я. «Чудненько, – обрадовался голосок, – сейчас я опускаю
свою руку вниз и немного задираю себе платье. У меня очень стройные
ноги, кстати. И сильные, я занималась балетом и могу сжать твою
спину этими ногами так, что мало не покажется. Так вот, представь,
я веду, тоненько так, пальцами себе по коленке вверх, ты хотел
бы, кстати, поцеловать меня туда, а? Ну вот, я скольжу пальчиками
вверх…»

У меня от этих излияний шевельнулся и стал твердеть пенис.

Пробормотав «спасибо», я положил трубку, стащил с горки журналов
на шкафу книгу «Москва для всех», открыл первую страницу. Смотрю
внимательно – несколько колонок с адресами «Телефонов доверия».
Карандашом обведен тот самый номер, по которому я в ту ночь звонил.
Сверил его с номером, написанным на обоях карандашом. Тот самый.

Звоню опять.

«Расскажите мне о своих проблемах» – просят губки.

«Чудненько» – помню, подумал я тогда.

ЛЮБОВЬ К МАСТУРБАЦИИ

В Москве живет 8 миллионов человек. С приезжими – 12, то есть
почти в два раза больше. Соотношение женщин к мужчинам – 55x 45.
Наибольшее количество красивых девушек можно встретить именно
здесь, на московских улицах. Наибольшее количество одиноких людей
обоего пола – тоже здесь. Как и в Нью-Йорке, Риме, Токио, Киеве.
Одинокие люди варятся в каше себе подобных, встречаются, но пар
составить не могут. Они охотно идут на быструю сексуальную связь,
быстро сходятся и расходятся, но глубоких отношений, как правило,
не возникает. В Москве, в отличие от западных крупных городов,
человеческое одиночество еще не стало рекламным брендом, привычной
философией, пищей для психоаналитического бизнеса. Хотя, как и
на Западе, большинство средневозрастных людей обоего пола в Москве
радостно делают вид, что им все нипочем и они вовсе не одиноки.
Но клубы и специальные вечеринки для знакомств считаются у нас,
по большому счету, ущербным времяпрепровождением, свидетельствующим
о том, что ты неудачник или неудачница. Знакомства по Интернету
еще не приобрели элемент массовой банальности, что существует
в западных странах. Идти на прием к психотерапевту решаются немногие,
да и мало существует в России такого рода психологической помощи
для преодоления депрессий и стрессов. В какой-то степени все это
говорит об остатках здоровья нации, вернее – об иллюзии былого
здоровья. А точнее – о раздвоении желаний. Наши женщины и мужчины,
став на западный путь самодостаточного эгоизма, никак не хотят
признавать, что обречены при этом быть и тотально одинокими. И
конечно, они еще не выработали в себе, как это произошло на Западе,
современный ген одиночества, приучающий человека к тому, что состояние
быть одним вполне комфортно и даже социально необходимо. Русские
полуодиночки с полузападным мироощущением смутно догадываются,
что долгое пребывание в состоянии: 1+1=1 рано или поздно меняет
представление о природе любви и инстинктивно переводят это чувство
целиком на себя. Но любовь, как показывает практика, не может
полноценно функционировать, выходя из одного объекта и тут же
возвращаясь в него же. По сути, энергия любви даже и не выходит
из современных жителей мегаполиса – она просто функционирует внутри
нас, подобно каким-то странным лишним кровеносным сосудам. Как
при ежедневной мустурбации или самовнушении, это замкнутое вращение
чувств и эмоций высушивает организм, забирает у него энергию,
которая, по естественной природе, должна направляться на объект
снаружи, как это, происходит, например, при молитве. А бурление
любви в самом себе порождает неврозы, вспышки тоски и отчаяния,
природу которых многие из современных жителей столиц, как и психоаналитики,
понять не в состоянии. Некоторые интуитивно заводят собак или
кошек, попугаев, рыбок, часами беседуют с кем-то в Интернете,
посещают клубы по интересам, много путешествуют, обращаются в
православные и иные церкви и братства, отдают много времени работе
– и в чем-то вся эта бодрая суета заменяет любовь человека к человеку,
немного услаждает, приглаживает, но вряд ли успокаивает душу.
Те из одиноких женщин, которым удалось родить ребенка вне брака,
посвящают ему свою любовь и довольны, что вот хоть так, наполовину,
не остались одинокими мастурбантками. А некоторые вообще забывают
свою плоть, отдаваясь служению ребенку и работе, как монахини
Богу. Среди одиноких мужчин тоже ширится и растет философия стороннего
отцовства – когда считается, что пусть лучше у тебя будет сын
или дочь, которых ты видишь по воскресеньям, раз в месяц, пусть
даже один раз за всю жизнь, чем его не будет вообще, что это все-таки
лучше, чем направлять энергию пульсирующей в тебе любви лишь на
самого себя. Но и переливание чувств из пустого в порожнее в самом
себе не может быть вечным – ведь цикл замедляется, рано или поздно
ток любви останавливается, как перестает работать невозможный
по физическим законам вечный двигатель. Любовная влага безжалостно
высасывается нашим душевным организмом, теряет свой жаркий бег,
перестает волновать и пульсировать. По сути, не найдя выхода и
не получая источников подпитки извне, человеческая любовь кончается,
словно вода в колодце. Те пары в больших городах, что живут счастливо,
как правило, сложились еще в юности или в ранней молодости. В
провинции одиночество не так сильно распространено. Но многие
сексуально активные мужчины и женщины и в маленьких русских городах
и деревнях хотят большей стабильности, возможности делать только
то, что желаешь делать, чувствовать значимость собственной личности
– и поэтому столичный образ жизни, внедренный с Запада, становится
модным и актуальным почти везде в России. Крепкие семейные пары,
приехав в поисках лучшей в жизни в Москву или какой-нибудь другой
большой город, часто распадаются, потому что каждый из двоих обычно
сразу видит, сколько у него появилось великолепных возможностей
для самовыражения своего «я».

Зазвонил телефон. После действия снотворного я все еще лежал в
полусне и в ясном сознании, какое бывает после сильной усталости
и последующего длинного безмятежного отдыха, когда мир еще как
бы полу проснулся для тебя, и говорит, ласково и нежно, словно
в детстве, когда ты выздоравливаешь после болезни: «Ну вот, видишь,
как все хорошо, радостно и тепло за окном? Все это ждет тебя,
поэтому давай-ка, вставай, и забудь все плохое, что было вчера…»

Я проснулся и взял трубку.

На улице стоял яркий солнечный день.

– Привет.

– Привет, – сказал я. Это была бывшая подруга, на которой я хотел
жениться. (Та, что однажды приехала из Америки в американских
джинсах made in Honduras). Сейчас она работает в банке, платит
кредит на покупку квартиры и носит строгие офисные костюмы от
среднеизвестных фирм. По субботам она одевается во что-то легкомысленное
и появляется в свете: выставки, кино, театр, бар, ночной клуб.
Втайне страдает от одиночества, меняя мужчин, но не меняя своего
отношения к ним – так что, в отличие от меня, она стойко держится
в седле современности, полагая, что такова жизнь.

– И что ты делаешь? – спросила Инна.

– Ничего. Отпуск на работе хочу взять.
( я сказал это бессознательно, совершенно не думая об отпуске
всего секунду назад)

– Отпуск? Куда поедешь?

– А надо куда-то ехать?

– Конечно. Зачем же еще отпуск? В отпуске надо отдыхать.

– Ну хорошо, поеду, – сказал я.

– Куда?

– Не знаю. Может, к родителям. А может, в Египет.
(в этот момент у меня в голове возникли слова: «Бегство в Египет»)

– В Египет? В Шарм Аль Шейх? – поинтересовалась Инна.

– Да не знаю я… Просто в Египет.

– Дело в том, что в Египте есть только два места, куда можно поехать.
Шарм аль Шейх и Хургада. Я советую в Шарм аль Шейх, там сервис
лучше.

– Послушай, я не понимаю, что значит: в Египте только два места,
куда можно поехать…
(мне было немного неприятно, что мы не понимаем друг друга, но
напрягаться и словесно разъяснять ей свое состояние не хотелось)

– Знаешь, мне сейчас в голову пришло, что я хочу поехать в Египет,
просто в Египет, понимаешь?

– Тебе надо отдохнуть. – кисло сказала она.

– Я хочу чудо.

– Что?

Кажется, она сильно удивилась.

– Хочу увидеть пирамиды, – сказал я.

– Какие? Египетские, что ли?

– Ну да…

Я увидел как на другом конце города, в своей однокомнатной, находящейся
в рабстве у банка квартире, она размышляла, что ответить.

– Они маленькие, Саша, – наконец, сказала Инна мне, как
маленькому, – такие маленькие, что я даже удивилась, когда их
впервые увидела.

– Пусть они будут хоть карликовые. Я хочу поехать и посмотреть на
них. Что тут такого?

– Ты, я вижу, не в настроении, – констатировала она. – А я собиралась
с тобой встретиться и, например, сходить в театр на Гришковца. Слышал
о Гришковце?

– Не-а. – соврал я.

– Говорят, это добрый автор, а я его до сих пор его не видела.
Мне не с кем сейчас в театр идти, ты же знаешь, а я не люблю одна.

– Знаю. Так ведь я еду в Египет.

– Ладно, схожу с Константином, – вздохнула Инна. – Он конечно,
гей, но зато любит театр и современное искусство и никогда не оскорбит
женщину.

– Но спать-то он с женщиной не сможет.

– Почему? Вот в Космо писали, что по последним исследованиям,
многие европейки предпочитают иметь связь с геями, которые удивительно
хорошо делают им куннилингус. Дело в том, что орально удовлетворять
своего партнера гомикам не унизительно, как обычным мужчинам.
Психологи даже говорят о скором возникновении новой половой генерации:
лесбогеях. Представляешь, возникнет пол, в котором будут одновременно
и лесбийские и гомосексуальные наклонности. Интересно, правда?
Ну да ладно. Тебе действительно надо отдохнуть, Саша. Просто ничего
не делать какое-то время. Поваляться, например, на пляже. Так
что Египет – хорошая идея.

– Да я не перерабатываюсь, Инна.

– Знаю. Но тебе нужно сменить обстановку. Может, и работу.

– Может, и ориентацию?

– Да не мути ты, – покривилась Инна.

– Ну почему же? Стану первым русским лесбогеем. Обгоним в этом
деле Запад, а?

– Все с тобой ясно. Палата номер шесть. Знаешь, психологи считают,
что в твоем положении полезно влюбиться.

– Ну так влюби меня в кого-нибудь.

– Или заведи собаку. Психологи говорят…

Я попрощался и положил трубку. В сущности, можно было, конечно,
сходить с ней на доброго Гришковца, и потом, сидя напротив друг
друга в кафе, раздумывать, стоить ли нам обоим начинать вялое
движение по направлению к друг другу, в конце которого нас ждет
энергичная ночь с двумя или тремя оргазмами, до и после которых
она бы строго заботилась, чтобы смазать свои внутренности специальным
кремом из похожего на шприц тюбика, чтобы не дай Бог, не забеременеть,
но чтобы мужские гормоны обогащали ее организм. А я бы испытал
два-три вулканчика телесного наслаждения, выпил холодного вина,
а потом, утром, вышел бы из квартиры вместе с ней – она отправилась
бы в банк, а я домой.

Минут через десять я позвонил Анне. Она была в тренажерном зале,
в котором звучала музыка в стиле Тайбо.

– Влюби меня в кого-нибудь, – сказал я ей.

– Что?

Я повторил.

– Да я бы рада, – весело сказала Анна, наматывая метры по
беговому тренажеру. – Но ты же знаешь, Саш, как обстоят дела:
моим подругам ты не подходишь, они не подходят тебе. Моим подружкам
вообще надо наплодить самцов из журнала «Men’s health». А мужчинам
вроде тебя нужно клонировать героинь из советских фильмов шестидесятых.

– Этих большеглазых, наивно улыбающихся, с покатыми плечиками, с
крепкими руками и в юбках колоколом девчонок? – засмеялся я.

– Ага, комсомолочек, чтобы пропесочивали таким, как ты,
мозги, а лучше, задницу, где они у тебя находятся. Кстати, запишись
в тренажерку, куда я хожу. Тебе надо мышцы развивать, чтобы меньше
хандры было. Это недорого.

– Я в Египет еду, Анка. Хочу пирамиды посмотреть. Ни разу не
видел, представляешь?

– Там еще море красивое, и арабы липнут… – учащенно дыша, сказала
Анна.

– Что, тоже красивые?

– Кто, арабы? – засмеялась она, – увидишь! Знаешь, мне звонил
Костя.

– Из Греции?

– Нет, из Кипра. Он переехал на Кипр, нашел неплохую работу в
ресторанном бизнесе. Зовет к себе.

– Ты поедешь? А как же твой нынешний ухажер?

– Какой?

– Ну, тот, что цветы тебе на работу присылал, с запиской.

– Цветочник? – ухмыльнулась Анна, – а, ну его.

– У него, ты говорила, дом загородный, компания своя, и джип «БМВ»

– Ну его! – весело дышала Анна, – все что мне нужно, это любовь. И тебе тоже.

– Точно?

– Точно, – сказала она.

– Почему же тогда мы не вместе?

– Потому что мы не можем любить, – сказала она.

– Друг друга, или вообще?

– Похоже, что вообще.

– Разучились, что ли?

– Да нет. Просто не можем вспомнить, что это такое.

– То есть хотим – но не можем?

– Вот-вот.

– Значит, мы импотенты любви.

– Точно, – сказала она с усмешкой.

– Ладно, – сказал я.

– Ладно, давай, – смеясь, кивнула Анна, сильнее разгоняясь по
тренажеру, – пока! Езжай в свой Епипет и смотри свои пиламидки.
– телефон отключился.

Да, забыл сказать. Не то, чтобы это так важно для этих вот пишущихся
сейчас букв – но все же… Дело в том, что я мертв. Что? Иносказательно,
или нет – какая разница… Мертв, и все. Правда, пытаюсь ожить.
Многие из моего поколения скончались сразу после тридцати. Всплески
жизненной активности у них еще случаются – когда они бухают, начинают
кого-то или что-то внезапно любить, сорят эмоциями, о чем-то мечтают.
Но это не приводит к полному оживлению, нет.

Я вот такой же. Моя попытка адаптироваться к жизни – попытка ожить.
Впрочем, к черту адаптацию, к черту! Важнее стать профаном во
всем, жить в стороне, невидимым, на дне моря, в лесу – лишь бы
только ожить. Потому что чаще всего желание адаптироваться – это
попытка приспособиться к жизни, а не ожить. Нет, мне охота живым
быть, живым, и сейчас. Но как? Те, кто живые вокруг, они ведь
другие. Они, как волки, научившиеся жрать и нападать. Или – как
ожившие пластмассовые куклы, поющие кефирными голосами – живут
и поют. Оказывается, что жизнь не одна, есть разные живые люди,
совсем разные. К каким принадлежу я? Где же мои живые, а? Прячутся
в каменных норах, в уличных, рекламных проспектах? А я плетусь,
ем, сплю, одеваюсь – все тот же, мертвый. Читаю книги мертвецов,
которые давно живее меня. Хочется успеть хлебнуть жизни до реальной
смерти лет в… Не получается. Мертвые не любят, господа. Они и
ладить с живой жизнью не могут. А редкие всплески оживления –
не в счет. Они у меня тоже бывают. Может быть, кто-то слышал когда-нибудь
песенку Led Zeppelin «When The Levee Breaks»? Насмешливая баллада
о силящейся вырваться из глубокой консервной банки вязкой жизненной
силе. В течении всей песни эта сила почти – что вырывается, проламывает
жесть, даже взмывает ввысь– но рано или поздно раздаются мрачные
жестяные звуки, напоминающие дрожь заевшей пластинки – и жизнь,
как подкошенная, плюхается на дно банки. Песня так и кончается
– редкими попытками, но в сущности, ничем. Так и у меня, господа.
И у большинства пессимистичных синглов – тоже.

А самое странное, знаете, что? (или страшное – всего одну букву
в слове заменить) То, что слишком много мертвецов стало попадаться
мне навстречу во время моих шатаний по жизни. И из других поколений
– тоже. Некоторые, кажется, даже не знают, что они мертвы. А многие,
даже и узнав об этом, не унывают и бодро хвастаются: ну и что,
что мы трупы, а? Каждый имеет право быть тем, кто он есть, в этом
наша индивидуальность – вот так они говорят.

Заратустра в свое время говорил совсем не так.