Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

МИР ПОЙМАЕТ И ПОДЖАРИТ

Так мы познакомились. Оказалось, что Сид действительно живет неподалеку,
в одном из староарбатских переулков. Когда мы подъехали к его
дому, он расплатился с водителем и предложил заглянуть к нему,
как он выразился: «В офис, на чашку кубинского матэ с ромом».
Я не возражал – делать все равно было нечего, в пустоту своей
съемной квартиры возвращаться не хотелось.

Квартира Сида была на втором этаже и напоминала художественную
студию: большая гостиная с барной и одновременно кухонной стойкой,
длинный коридор и три отдельные комнаты. Над арочным входом в
гостиную висела снятая, вероятно, с двери какого-то реального
делового заведения, табличка с надписью большими серебристыми
буквами: «Офис». Позже, когда я спросил его, почему он здесь ее
повесил, Сид пояснил: «Да девки знакомые достали, что это, мол,
я всегда домой еду, а они в это время по делам куда-то спешат,
в офисы или на встречи. Вот я и стал говорить, что тоже еду в
офис. Чтобы не врать, табличку здесь повесил. Теперь не придерешься:
офис, он ведь и в тундре офис…»

В «Офисе» стояли три мягких гигантских кресел и пара плетеных
кресел-качалок. Посередине – низкий сервировочный столик на колесиках.
На стенах висели большие застекленные черно-белые фотографические
портреты Старой Гаваны, парижских кафе 60-х, Джима Мориссона,
Далиды, Годара, Ромэна Гари, Джин Сиберг. «Моя мать их любит»,
– коротко сказал Сид. «А ты?» – поинтересовался я. «Я тоже, но
как-то не так» «Как не так?» «Ты посмотри, – пояснил он, указывая
на фотографии, – у нее они в ретро-нимбе каком-то, словно подретушированы,
такие вдохновенные, уютные поэты, даже Моррисон на фоне парижских
трущоб смотрится с печатью романтика на челе. Мать так их видит,
– но они чаще были совсем другие. Я бы здесь для контраста повесил
протопопа Аваккума и Башлачева, тех, кого невозможно подретушировать
– но среди этих сартровских лиц они не приживутся». «Ты знаешь
Башлачева?» – удивился я, имея ввиду, конечно, слышал ли он его
песни. «Знаю, – кивнул Сид. – отец меня брал однажды совсем маленького
на квартирный концерт, где выступал Башлачев, я там с ним познакомился».
«Когда это было?» «Году, кажется, в 87-м.» «А в 88-м Башлачев
выпрыгнул из окна» – сказал я. «Да» – кивнул Сид – у отца тогда
случился первый приступ депрессняка». «У тебя есть песни Башлачева?»
«Есть. Но я их давно не слушаю, потому что сразу начинаю плакать»
– ответил Сид так незатейливо искренне, что ему легко поверил.

Удобно усевшись в кресла – я в огромное и неподвижное, он в качалку
– мы стали пить матэ и курить сигары «кохиба», которыми, как сказал
Сид, снабжает его нынешний любовник матери, осевший в Москве кубинец
Сиро. Выпили мы и по грамм сто темного рома «Habana Club». Сид
рассказал, что обитает в этой престижной квартире в центре города
благодаря матери, которая, как он выразился, «пожертвовала для
ребенка своей праздной жизнью», ушла в начале девяностых прошлого
века из переводчиц иностранной художественной литературы в косметологи,
чтобы заработать на жизнь, когда отец бросил их и денег стало
не хватать. Тогда мать Сида организовала свою фирму и заработала
за шесть лет непрерывной работы на две квартиры в центре Москвы,
в том числе и на эту. Вторую, двухкомнатную, в районе Баррикадной,
Марина – Сид часто называл свою мать по имени – сейчас сдает каким-то
иностранным бизнесменам за полторы тысячи долларов в месяц, а
сама живет за городом.

– Вот на эти деньги я и живу на этом сером свете, – с легким

привкусом иронии, улыбаясь лишь глазами, рассказывал Сид, раскачиваясь
в кресле и попыхивая кохибой, – доучиваюсь в РГГУ на филфаке,
доучиваю английский и испанский языки, и в будущем пахать на ниве
капитализма не собираюсь. Кретином-трудоголиком становится не
хочу. Хотелось бы стать реальным хиппи – но к сожалению, сегодня
не шестидесятые. Съездил как-то на Гоа – там одни наркоманы из
среднего класса, косящие под хиппи, но не хиппи. Ну, иппи еще
есть – социальные хиппи, но тоже не то. В идеале хочу стать бессмертным
и жить в Раю, но пока что живу на деньги матери. Но моя совесть
чиста. Мать не напрягается, что я не работаю – ведь и ей уже не
нужно сильно вкалывать, чтобы обеспечивать семью. Ей нравится,
что я работаю не в фирмах, а над собой, читаю книги и думаю над
смыслом жизни – как, кстати, было и с вашим поколением, когда
вы находились примерно в таком же возрасте, как я. Ваши родители,
если не ошибаюсь, жили в благополучные годы при Брежневе и не
особенно напрягались, чтобы обеспечить свою семью, ведь так? И
вы, их дети, могли предаваться, как греческие философы, праздности,
чтобы совершенствовать свои души и умы. А без праздных философских
умов мир, как светоч культуры, давно бы заткнулся грязным и дешевым,
произведенным в третьих странах кляпом с лейблом «мэйд ин Версаче»
и превратился бы в общество ушлых собак, которые загрызли бы друг
друга…»

Так говорил Сид. Это его замечание по поводу сущности моего поколения
было второй (после Башлачева, над которым я тоже мог заплакать,
если слушал его песни) зацепкой, почему меня удивил и заинтересовал
этот человек. Я сразу почувствовал к Сиду дружеское влечение.
Нас ведь всегда влечет к людям, которые хотя бы немного понимают
тебя или твое мировоззрение. Как говорил в одном старом черно-белом
фильме какой-то персонаж: «Счастье – это когда тебя понимают».

В тот день я собирался пробыть в квартире Сида не больше часа,
а вышло, что досидел до ночи. Погружение в бессмысленность после
ухода любимой девушки обессмысливает человека еще больше – и мне
не хватало восстановления собственного «я». Мне необходимо было
вспомнить себя, то настоящее «себя», каким я был когда-то и которое
забывалось. А Сид напомнил мне его. Мы говорили на разные темы
так же, наверное, непринужденно и свободно, как занимались бы
сексом два прекрасно знающих и влюбленных друг в друга любовника:
когда любая поза, любой эксперимент, любое действие или бездействие
оцениваются легко, дружелюбно и тут же находят отклик. Мы говорили
о староверах, Эпикуре, Гомере, инках, Колумбе, о богах египтян,
римлянах, византийцах, «Поэтике» Аристотеля, американских протестантах,
Шпенглере, Ницше, Марксе, Ленине, рок группах шестидесятых и современной
музыке, о Достоевском, Уэльбеке, Кафке, Алане Прайсе и Томе Уейтсе,
о философии Отто Вейненгера, о книге Гитлера «Майн Кампф», о войне
в Югославии и в Ираке и о том, как белух в северном море ловят
белые медведи – Сид сравнивал этот способ охоты с жизнью в человеческом
обществе. Когда я уже собрался уходить, он стал показывать мне
в одной из соседних комнат свою библиотеку, где на стенах были
прилеплены скотчем или приколоты кнопками листки бумаги, на которых
имелись довольно любопытные и подчас смешные надписи. Например:
«Наташа Ростова – стервозная ведущая MTV» «Застрелится ли Кириллов
в 21 веке?» «Хочу посидеть с Печориным в Рок-Вегасе» «Менеджер
среднего звена Радион Раскольников» Одной из самых любопытных
была такая цитата: «Нельзя делать святых из отбросов». И подпись
внизу: Генрих Мюллер. «Это какой Мюллер? – спросил я – писатель?
Я знаю только Генри Миллера...» «Нет, это шеф нацистского гестапо,
– ответил Сид. «А, из фильма «Семнадцать мгновений весны…» – вспомнил
я улыбчивую роль актера Броневого. «Ну да, смотрел я как-то этот
лиричный фильмец, – кивнул Сид, – в нем есть нечто наивное и прекрасное,
как в вестерне». «Кажется, после второй мировой войны Мюллер исчез?»
– вспомнил я. «Да, он сбежал из Берлина в Швейцарию. Позже его
взяли на работу американские спецслужбы. В одной из бесед с агентом
ЦРУ, который обвинял Мюллера в том, что нацисты призирали святость
прав человека, Мюллер сказал, что они, наци, уничтожали неполноценных
людей, отбросы общества. «Да вы погрузите всех этих цыган, бомжей,
бродяг, бездельников, которые не умеют и не хотят вливаться в
мировую культуру, на несколько пароходов и отправьте в вашу Америку,
– сказал Мюллер цэрэушнику, – дайте им все ваши права и посадите
на главные должности в ваших высотных офисах. И через месяц все
ваши офисы завоняются и зашевелятся от вшей, а ваши биржи и рынки
ценных бумаг рухнут. Не стоит делать святых из отбросов, – вот
что он сказал».

Беседа с Сидом, во время которой мы дважды выходили из квартиры
на улицу в поисках рома и закуски (не нашли кубинский ром и купили
ямайский), затянулась до глубокой ночи. Он рассказывал, совершенно
не напрягаясь, о своей жизни, о том, как его мать, Марина, в семнадцать
лет в маленьком городке под Мелитополем родила его от заезжего
студента донецкой консерватории, как через пять лет она увезла
сына в Москву, где уже жил его отец, который выступал в симфонических
оркестрах, а мать устроилась работать в журнал «Иностранная литература»
переводчицей. А потом началась перестройка, страна развалилась,
отец перестал зарабатывать в оркестре, пытался играть в ресторанах,
в уличных переходах – но у него ничего не получалось, мать тоже
зарабатывала копейки, их семья нищенствовала, и однажды отец,
которого звали Игорь, исчез, оставив записку, что просит его простить
и не искать, что он не умер, жив – но уезжает туда, где его никогда
не найти. Марина все же пробовала разыскать мужа – но безрезультатно.

Я тоже немного сообщил Сиду о своей жизни. О том, что был женат,
что занимаюсь сейчас шоу-продукцией на ТВ, что работу свою не
люблю, но не знаю, чем бы мог зарабатывать еще, что живу, как
живется. О том, что пишу «Адаптацию» – я ему не сказал. Бывает,
что родственной душе сообщить про «Адаптацию» труднее, чем симпатичной
девчонке в ялтинской гостинице «Ореанда». Я сказал еще, что зашел
в этот день в кинотеатр «Кодак», потому что от меня ушла девушка,
и мне просто хотелось убить время. На что Сид ответил, что по
его мнению, время убивать опасно, потому что убийцы времени наказываются
разными сроками тюремного жизненного заключения, или, в особо
тяжких случаях – если человек убивает особенно драгоценное время,
данное ему для осуществления своего предназначения – такого преступника
могут и казнить. «Как?» – поинтересовался я. «Например, усреднят
– ответил Сид, – обрубят все лишнее, что высовывается наружу,
духовно колесуют – и ты станешь окончательно средним: не высоким
и не низким, не большим, не маленьким, не горячим и не холодным»
«Средним – сказал я. – теплым middle class.» Сид кивнул. И сообщил,
что отправился в этот день в «Кодак-киномир», как в свое обычное
странствие по миру – в данном случае, по Москве. Такие бездумные,
интуитивные путешествия: куда кривая или прямая выведет – и были
главными главами его живого романа, который он писал наяву. «Когда
же ты закончишь свой роман?» – поинтересовался я. «Не знаю, может,
со смертью, – подумав, ответил Сид , – а может, после женитьбы
и появления детей. Я думаю, что когда-нибудь я все-таки женюсь,
потому что с возрастом дух человека слабеет и одиночество становится
его личным врагом, которого надо побеждать. Знаешь, мне кажется,
что мир – это огромный китайский повар с раскаленной сковородой,
мы летим мимо, а он ловит нас по одному на сковороду и жарит живыми.
Кому-то удается пролететь мимо сковороды, кому-то – нет». «Вот
интересно, – удивился я, – почему этот жизненный повар у тебя
китайский?» «Не знаю, как-то интуитивно чувствую, – ответил Сид,
– может, потому, что китайцы все на свете едят. Или, может, потому
что их больше всего на свете. А может, мой роман закончится, –
говорил Сид, словно читая интересную книгу вслух и перескакивая
с куска на кусок – когда я стану посредственным буржуа, Саша.
Молодость кончится, рая не наступит, и мир поймает меня на сковородку,
поджарит, сделает глазунью с беконом и сожрет…»

«Почему же ты думаешь, что мир все-таки поджарит тебя?– спросил
я, – потому что все бунтари в молодости рано или поздно становились
усредненными буржуа?» «Это факт.» – пожал он плечами, «Факт –
подтвердил я, – но здесь есть три альтернативы. Первая: пойти
по пути Моррисона, Че Гевары и отдать концы молодым. Вторая –
стать седым романтичным чудиком, над которым будут посмеиваться.
И третья – начать жить как все, то есть перестать бунтовать. Конечно,
можно еще прославиться в какой-нибудь творческой профессии и до
прихода смерти оставаться приличным или оригинальным музыкантом
или художником – но пожалуй, это слабое утешение» «Слабое, – согласился
Сид, – потому что должно быть что-то еще.» «Еще – что?» «Знаешь,
это не так уж плохо, перестать бунтовать, – сказал Сид, опустив
голову и глядя на свои шевелящиеся в носках пальцы ног (в одном
его носке была дырка, протертая ногтем большого пальца), – если
только… если только соблюдать одно условие, главное условие, которое
стоит дороже всех этих отстойных путей». «Какое же это условие?»
«Без этого условия мир был и останется гнилым отстойником» «Какое
условие, Сид?» «Полагаю, что любить» – сказал Сид, совсем опустив
голову. «Любить» – повторил я и внутренне улыбнулся. «Понимаешь,
– серьезно, подняв голову, сказал Сид, – в последнее время я пишу
дипломную работу по этому предмету». «По любви?» «Не совсем по
любви, а по трансформации этого чувства, ведь там, в любви, по
моим расчетам кое что изменилось за последние полвека, так же,
как тают полюса.… ну ладно, на эту тему у меня тумены мыслей вертятся,
но я их не собрал еще воедино и поэтому не буду говорить. Знаешь,
у меня одна тайна есть, о которой я тебе пока не скажу, она очень
странная, эта тайна, скорее то, для чего я сам являюсь тайной
… но об этом лучше потом…»

ЖЕНЩИНА В КОНЦЕ

В конце концов я все-таки распрощался с ним – хотя Сид предлагал
остаться, говоря, что ночами все равно не спит, записывает, систематизирует
свои и чужие мысли, набрасывает эскизы глав своего живого романа,
а с интересными собеседниками ему в кайф общаться хоть сутками
и я могу остаться до утра или поспать в другой комнате. Но я поблагодарил
его, оставил свой номер телефона и вышел на освещенный фонарями
темный пустой Старый Арбат.

Было часа три ночи, немного подмораживало. Слева, на втором этаже
желтого здания я увидел за окнами вспыхивающие цветные огни и
подрагивающие тени людей. Над входом висела табличка: «Рюмочная
у Гоголя». Я бездумно поднялся по деревянной лестнице, вошел в
гудящий пьяными молодыми голосами и музыкой зал. Решил, что выпью
рюмку рома и все – усталости не было, возвращаться в пустое жилье
по прежнему не хотелось. Снял куртку, положил ее на стул возле
незанятого стола. Рядом со мной сразу же возникла из темноты совершенно
пьяная, а может, и под наркотическим кайфом, высокая девица лет
тридцати. Она была стройна и длинноволоса, с дымным взглядом прищуренных
глаз. Девица схватила меня за руку и потащила танцевать в центр
танцпола, где стала сильно прижиматься лобком к моим гениталиям,
при этом как-то по-арлекински, словно на дворе стояли авангардные
годы двадцатого века, закатывала глаза и бормотала какие-то стихи
– кажется, собственного сочинения. А мне было призрачно и легко
после освежающих бесед с Сидом, кубинского рома, кохибы, матэ.
И я уже стал забывать красивую и временами добрую ко мне Инну,
с которой мы прожили вместе полгода и которая всерьез собиралась
стать моей женой. Когда мы расставались, Инна, сидя, как школьница
со сложенными руками за столом, говорила с мучительной болью в
глазах: «Я ведь всерьез, ставила на тебя Саша, всерьез. Я даже
написала своему англичанину по Интернету, что встретила и полюбила
тебя. Я ставила на тебя – но ты подвел, я ошиблась…».

Сейчас, танцуя под медленную музыку «Нирваны» рядом с пьяным и
гибким, похожим на осьминога телом неизвестной мне женщины, я
почему-то воочию представил скачки, орущие трибуны, Инну среди
зрителей, и себя, запряженного в лошадиную упряжь, бьющего по
песчаной дорожке ногой – белозубого, сильного, гордого. Старт!
Лошади-люди рванули с места… Нет, – думал я, танцуя с ползающей
по мне, благоухающей вином и авангардными стихами женщиной, которая
облапила меня, как головоногое морского собрата – нет, мне не
хватало сегодня чего-то еще, последнего, влажно-чувственного,
может быть, даже подводного, с выбросами чернильной спермы – секса
с этой морепродуктной женщиной. Но что-то останавливало меня –
я понимал, что девица трется о меня своим телом не потому, что
действительно меня хочет, а потому, что искусственно, из-за какого-то
личного хаоса развернула свою душу к миру задницей и отчаянным
враньем пытается себя от чего-то личного излечить. А я здесь не
причем – оказался просто первым попавшимся телом.

Это ее внутреннее вранье сильно клокотало в ее теле, с которым
я танцевал, я чувствовал эту неправду даже сквозь длинное, облегающее
фигуру платье. Когда мы вернулись к столику, мои ощущения подтвердили
две возникшие из темноты фигуры ее подруг. Обе девушки были одеты
в верхнюю одежду и одна из них держала в руках третье пальто.

– Молодой человек, нам нужно ее от вас забрать. – представительно,
как стюардесса, протараторила одна из них.

– Конечно… – я сделал шаг в сторону, но рука моей спутницы
тут же вцепилась в мою кисть. Девица плюхнулась на стул и потащила
меня следом – я вынужден был опуститься на соседний стул.

– Наташа, вставай, одевайся, нам надо ехать. – старательно-пьяно выговорила вторая подруга и тронула ее за плечо.

– Отстаньте от меня! – грубо бросила Наташа, резко сбрасывая ее руку с плеча и отпуская мою. – Я остаюсь, ясно?

– Молодой человек, вы должны отпустить ее, – со стюардесским акцентом уважительно обратилась ко мне ее первая подруга с пальто
в руках.

– Да я ее не держу, пардон, дамы, – сказал я. Затем встал и
быстро ушел в темноту мимо танцующих людей. Возле барной стойки
я заказал порцию текилы с лимоном. Поставил рюмку рядом и, сидя
на высоком табурете, достал сигарету. Но внезапно прохладное осминожье
тело ткнулось в меня сзади, крепкие щупальца обвили со спины.
Я обернулся и заглянул ей в глаза: они были пьяными и умными одновременно,
и совершенно чужими: с каким-то маниакальным упорством эта женщина
продолжала видеть во мне того, кем я не был даже в прошлых рождениях.

Вскоре из темноты выплыли и обе ее подруги. Я взял с барной стойки
свою рюмку текилы и мы вчетвером вернулись к столику. Я усадил
Наташу на стул. Она взяла из моих рук рюмку с текилой и опрокинула
себе в рот.

– Сядь! – сипло приказала она мне, указывая пальцем на стул рядом. Меня развозило от смеха и алкоголя, и я сел.

– Что дальше? – спросил я. Но она уже смотрела хмуро и брезгливо куда-то в сторону.

Подруги, покачиваясь, с пальто в руках, колыхались рядом. Мы были
на дне, и люди-водоросли, извиваясь, росли из дощатого пола.

– Молодой человек, можно вас все-таки на минутку? – наконец, произнесла
одна из них, стюардесса.

Я встал. Наташа, кажется, этого не заметила – в решительно-гордом
трансе она с расширенными глазами смотрела в танцующую толпу.
Казалось, она гипнотизировала ее. Или сходила с ума.

Пела «Нирвана». Курт Кобейн был мертв, а голос его жил.

Мы отошли со стюардессой метра на три от столика.

– Понимаете, молодой человек, – горячо, с легкой примесью вежливости,
сказала стюардесса, – у Наташи прекрасный муж, он хороший семьянин,
и ребенок у них есть маленький, но что-то в семье не ладится,
такое бывает, понимаете? Она позвонила сегодня нам, своим подругам,
попросила встретиться, излила душу. Мы придумали, что у меня день
рождения, чтобы вытащить ее из дома. Но у Наташки крышу сносит,
такое бывает с ней, очень редко, но бывает, понимаете? Теперь
она напилась, домой ехать не хочет. Но у нее ведь и ребенок маленький
есть…Она такая, если ее переклинит, то все! Но нам тоже необходимо
ехать, у нас ведь тоже семьи, поэтому мы оставляем Наташу на вас.

– На меня? – кажется, я даже икнул.

– Как вы не понимаете, – укоризненно сказала подруга, – Наташка если не захочет чего, то ее краном подъемным не сдвинешь!
Ну, на кого же еще ее здесь оставлять? Обещайте, что с ней ничего
не случится, и вы отправите ее домой на такси.

Я кивнул и сказал:

– Обещаю.

Кажется, ничего другого мне не оставалось. Но, пожалуй, Наташиной
подруге этой вынужденной жертвенности было мало.

– Как вас зовут? – строго спросила она.

– Александр.

– Хорошо, Саша. Значит, мы запомнили, что оставили ее здесь с
вами, Cаша. Какой ваш номер мобильного?

– Это еще зачем? Чтобы после того, как я ее изнасилую, вы меня
нашли?

– Шутки неуместны, – сказала, глядя мне в глаза, подруга.

– Ладно, берите, я вам верю…– она быстро впихнула мне в руки наташино
пальто, качнувшись, подняла голову и отправилась к выходу.

Я подошел к сидящей за столиком Наташе. Она сильно ссутулилась,
и подпирая руками голову, смотрела, покусывая изнутри губы, в
стол. Я положил на соседний стул ее пальто. Было такой ощущение,
что она меня не помнит.

– Может быть, кофе? – сказал я.

Она не обращала на меня внимание.

Может быть, уйти?

Я сел напротив нее.

– Наташа, – сказал, глядя ей в лицо.

Она подняла на меня мутноватый взгляд в котором мелькнуло тоскливое недовольство.

– Ты кто это?

– Я, – сказал я.

– А…ну да… – Наташа отвела взгляд, взглянула на потолок с мелькающими на нем цветными бликами и затем, брезгливо искривившись,
произнесла глухим голосом:

– Пошли отсюда, Я.

Она дала себя вдеть в пальто, сняла со спинки стула сумочку и
прижала ее к себе локтем. Мы спустились по деревянной лестнице
– при этом она цепко держалась за меня рукой, но не как за мужчину,
а как за ходячий столб.

На Арбате лежал первый снег. Все вокруг было засыпано белоснежным
искрящимися снежинками, а навстречу, в лучах фонаря, летели из
темного неба под косым углом вниз белые мохнатые хлопья. Я вспомнил
детскую сказку, которую читала мне на ночь из книги бабушка: «Белые
мухи летят, белые мухи кружат…» Странное сравнение снега с мухами
– но почему-то совсем не противное. Действительно, если представить,
что на свете существуют белые-белые мухи, мухи-альбиносы – то
они сразу перестают быть черными и неприятными. Все-таки черный
цвет всегда символизирует недоброе, а белый – что-то очень хорошее.

– Здорово, снег первый. – сказал я Наташе.

Она молчала, на лице ее застыла гримаса неприятной мысли. Мы
прошли мимо дома Сида – в окнах его квартиры горел свет. Чуть
дальше, насколько я помнил, можно было выйти на площадку, где
обычно стояли такси.

– Куда мы? – мрачно и как-то нездорово решительно спросила она.

– На остановку такси, Наташа. Там ты сядешь в машину и поедешь
домой

- А… – сказала она, будто что-то вспомнив. Прищуренными
глазами она смотрела прямо перед собой и шла очень грациозно,
легко и спокойно. Я только сейчас как следует рассмотрел ее чуть
удлиненное лицо, крупные губы, вьющиеся каштановые волосы, шею,
осанку. Она была достаточно красива, эта женщина. Но глаза и мрачное
выражение губ у нее были недобрыми.

После дома Сида мы миновали еще несколько зданий.

Наташа внезапно остановилась и, сжав мой локоть, дернула его вниз,
как бы тоже заставляя остановиться. Я подчинился. Она быстро шагнула
вперед, сильно стукнув каблуком об асфальт, развернулась ко мне,
взяла обеими руками меня за голову, притянула к себе и поцеловала.
Ее губы, как осминожьи присоски облепили мои и жаркими рывками
втянули в себя. Ее правая рука опустилась вниз и накрыла – как
это делает мужчина с женской грудью – растопыренной пятерней мои
гениталии. Пенис под давлением ее ладони сразу стал набухать.
Наташа сильно задышала и пробормотала что-то вроде: «хочу тебя»,
эти слова сплелись с хриплым урчанием. Мне показалось, она взмыла
как ракета вверх – и уже оттуда, из Космоса, яростно бросилась
на меня. Земля из Космоса ведь несколько иная, как известно. Может
быть, более прекрасная.

И я подчинился. Я понял, что она сознательно сходит с ума и не стал ей мешать. Тем более, что руки ее, мявшие меня, словно тесто,
стали просто руками женщины, которую мое мужское тело начало жутко
хотеть. Я задрал ей пальто вместе с платьем, дернул вниз колготки
– они затрещали – и впился рукой в ее ягодицы – огромные, необъятные,
словно два слепленных из теста земных шара вместе. Прижимая ее
к себе, склеенный с ней поцелуем, ее рукой на моем органе и своей
на ее земных шарах, – я потащил ее, отталкиваясь одной ногой от
асфальта, как во время быстрой езды на роликах, куда-то в сторону,
в темноту. Как только мы оказались в коричневой темноте каменного
забора, я вновь еще сильнее рванул ей платье, сдернул до колен
колготки и погрузился двумя пальцами в мякоть ее влагалища, похожую
на шероховатую, склизкую внутренность абрикоса, нашарил там кончик
ее органа и стал теребить, гладить его. Она застонала, шире расставила
ноги, и начала с закрытыми глазами оседать. Мои пальцы поневоле
выскользнули из нее. Влажной, сразу похолодевшей на воздухе рукой
я стал расстегивать на джинсах ремень. Наташа сидела передо мной
на корточках, разбросав в стороны колени, и расстегивала мне молнию
на джинсах – я помогал ей. Она сразу же захватила вывалившийся
наружу пенис своим большим горячим ртом. Поймала его, как ловит
лягушка порхающую добычу. Натянула губы на него, как удав заглатывает
лягушку. И тут же стала неистово, двигая, как поршень вперед-назад,
головой, сосать. В нижней части моего живота возникло и начало
подогреваться, бурлить озеро, поползло гейзером по кровеносным
сосудам вверх, в голову, ошпарило мозги, кончики ушей, ребра.
Мне казалось, мы находимся под водой, в горячем океане возле кипящего
лавой вулкана, и меня втягивают в себя пульсирующие щупальца осьминога.
Вдруг вулкан взорвался – и горячая, липкая лава выломила дыру
у меня между ног, рванула наружу. Я сжимал в кулаках ее волосы,
которые, как водоросли, удерживали меня на плаву – иначе бы меня
унесло. Я никогда еще так долго не кончал. Поток спермы толчками
выходил из меня, словно нескончаемый живой мост – и вливался в
нее. Она жадно, закрыв глаза, глотала его, как кошка лакает воду
из лужи в палящий полдень. Мост долго не кончался. Затем, как
радуга, он стал меркнуть, утончаться и наконец, иссяк, исчез.
Наташа продолжала еще некоторое время с закрытыми глазами вылизывать
губами остатки моста – до тех пор, пока я не взял ее руками за
голову и не стал осторожно отрывать от себя. Слизав остатки семени,
она встала. С задумчивыми расширенными глазами, в которых плясали
отблески огня – как в лампочке, которая искрит и гаснет – она
расстегнула свою сумочку, – у меня мелькнула дикая мысль, что
она хочет со мной расплатиться, – достала упаковку бумажных салфеток,
вытащила две и протянула мне одну, но я отказался – ведь мой пенис
был вытерт ее губами досуха. Обтерев салфеткой губы, Наташа скомкала
ее и бросила в темноту. Затем, держа свою сумку за ремень – так,
что она почти касалась земли, медленно пошла вперед. Я пошел с
ней рядом. Мы не смотрели друг на друга. Внезапно она произнесла
нарастающим голосом – так, словно разговаривала сама с собой:

– Сука, сука, оттрахал меня, трахнул в рот. Пусти меня, ладно…
я хочу домой, к Андрюше.

Кто этот Андрюша – подумал я, – сын ее или муж?

Я разбудил сонного таксиста, побарабанив пальцами по стеклу машины.
Он открыл дверь и спросил куда ехать.

– В Кунцево, – трезвым и злым голосом бросила Наташа, садясь на заднее сиденье.

– Пятьсот, – сказал таксист.

Наташа кивнула.

– Деньги есть? – спросил я, доставая свой бумажник. Она искоса глянула на меня и еще злее, чем говорила «в Кунцево», рассмеялась
и отвернулась.

Последнее что я помню: пока таксист прогревал мотор, в ее глазах, глядящих прямо перед собой, были боль и четкое, внятное сожаление.
Целые миры сожалений, потерь, предчувствий, обид вились и сталкивались
в ее глазах. Потом, видимо случайно, она заметила свое отражение
в автомобильном зеркале – и тут же выражение ее лица изменилось.
Наташа полезла в сумочку, щелкнула замком, достала пудреницу,
открыла ее и с сосредоточенным видом стала приводить себя в порядок.
Теперь в ее темных, похожих на перламутровые пуговицы глазах,
не осталось и тени воспоминания о только что случившемся: о сталкивающихся
и разбивающихся мирах.

В этот момент машина тронулась с места.

Я посмотрел, как такси вырулило на освещенный проспект. И затем,
сунув руки в карманы куртки, тоже вышел на освещенный фонарями
тротуар и пошел вдоль дороги, подставляя прищуренные глаза летящим
навстречу пушистым искристым снежинкам.

«Белые мухи…» – снова вспомнил я.