Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

СИД. ALL INCLUSIVE

Философия Сида: все люди – писатели. Только пишут они свои романы не
на бумаге, а наяву, в жизни. Чтобы получить успех и
признание, не надо ничего выдумывать, главное – быть всегда
откровенным, – говорит, попыхивая «кохибой» и покачиваясь в
плетеном кресле, Сид. Он небрит, худой, голый по пояс, в вытертых
донельзя обрезанных джинсах «Lee». Окна открыты – был душный
московский полдень, мы собирались ехать купаться в
Серебряный Бор. Но так и не собрались. Разговаривая со мной, Сид
одновременно читал интервью с какой-то популярной личностью в
журнале FHM. Я сижу напротив, в расстегнутой льняной рубашке и
в летних хлопковых брюках, тоже небрит. Мы пьем лимонад –
между нами на ковре стоит стеклянный кувшин и два стакана,
кувшин наполнен водой со льдом и с сахаром, туда выжаты
несколько лаймов и накапано несколько капель белого рома.

– Если ты откровенен в своих писаниях, тогда читатель – Бог – будет
доволен, – рассуждает Сид, – и начнет хорошо оплачивать твою
работу – в смысле: подбрасывать, откуда не возьмись,
способы заработка, и заказывать, выступая, как издатель, следующие
романы. «Глядишь, под конец жизни, и получишь «Нобелевскую
премию» от Самого!» – Сид многозначительно поднимал
указательный палец. «То есть ты станешь святым, уйдешь в монастырь?
Или вознесешься?» – с улыбкой уточнял я. «А я откуда знаю? –
пожимал плечами Сид, – мы же не знаем, в каком размере,
получил, например, «Нобелевскую премию» Че Гевара.» «А он
получил?» «Безусловно». «Ну, а кто еще получил?» – интересовался
я. «Ну, не знаю… Джим Моррисон, кажется…Башлачев, и кое-кто
из святых, канонизированных. Из раскольников – Протопоп
Аваккум». «Ну, а Гитлер – получил?» «Гитлер? – Сид несколько
удивленно посмотрел на меня поверх очков, – почему Гитлер?».
«Ну, ведь он тоже жил, как хотел, до конца был предан своим
идеям, за что и поплатился…» «Да нет.. – Сид вернул очки на
место и опустил глаза на свою статью, – Фюрер был лгун еще
тот, все время врал, и самому себе в том числе.» «Но откуда это
так точно известно?» – с некоторой издевкой поинтересовался
я. «А ты почитай Феста «Биография Адольфа Гитлера», там все
написано». «Ну и что, что написано, ведь биографы могли и
соврать, в угоду себе!» «Конечно, часто, врут, – с ухмылкой
возразил Сид, – но как раз тогда мы и не до конца верим им,
когда чувствуем, что у них есть неправда. А вот когда
личность неподкупная в смысле поступков, то, как бы не врали в
книгах, мы все равно не поверим. Да и не пишут обычно гадостей о
таких людях, потому что бесполезно – не поверят, потому что
там не за что зацепиться. А вот когда о Гитлере написали,
что он был мерзкая сволочь и лгун, несмотря на всю свою
харизму лидера – мы интуитивно чувствуем, что писатель прав».
«Занятная теория, – усмехнулся я. – По ней выходит, что правду
никогда ничем не скроешь?» «Выходит, что так». «И что же,
каждый раз надо вслушиваться в себя, когда читаешь что-то или
слышишь о ком-то, чтобы понять, врут тебе или нет?». «Да
нет, – зевнул Сид, – надо просто постараться стать прозрачным,
тихим таким и прозрачным, чтобы почувствовать, где она
спряталась, правда». «Буддизм, напоминает…» – с улыбкой сказал я.
«Не обязательно. В любой религии есть понятие молитвы. Это
называется еще «умерить страсти», ну, как бы море внутри
себя успокоить, чтобы ветер стих… Конечно, не у всех
получается. А многие так просто и не хотят, чтобы у них получилось».
«Может, ты говоришь об интуиции, Сид?» «Можно назвать и так,
только это глубже, Саша. Это – как бы сделать штиль внутри
себя, понимаешь? А то, что действительно истинное, всегда
проявится, вот что я думаю». «Выходит, есть такие люди, о
которых соврать вообще невозможно?» «Не-а, невозможно, –
подтвердил Сид. – Даже про дедушку Ленина, как ни врали, а все равно
вылезло, что он негодяй. Рано или поздно – вылезает. А
искренне что-либо делать все время нельзя во зло. Быстро
устанешь. Зло – всегда вранье. Святых, как говорят христиане,
нельзя оболгать. Ты слышал, например, чтобы кто-то всерьез и
надолго оболгал Христа? Нельзя оболгать тех, кто не врет, у кого
поступки не расходятся со словом…»

Тут Сид, вдруг поняв, что указал на самого себя, несколько хмуро
сузив глаза, смутился и опустил голову. Мы в последнее время
довольно точно чувствовали друг друга. Сид был искренним
человеком, и в нем было мало гордости – но она все время
находилась на грани масштабного своего появления. И он это
чувствовал.

Мы помолчали. Сид продолжил читать свою статью. Вскоре его лицо
приняло обычный расслабленно-сосредоточенный вид. Мне иногда
кажется, что Сид в минуты душевного дискомфорта чудесным
образом набирается сил от текстов – причем неважно, каких:
газетных, интернетовских, рекламных, научных, художественных. Он
всегда говорил, что в текстах существует своя мини-жизнь, по
ним можно учиться, через них можно отвлечься, посмеяться
какой-нибудь заложенной в них глупости или восхититься мудрости,
через тексты можно медитировать. Он как бы возрождался от
написанных слов и предложений – как прикасались в былинах
герои древности к земле, чтобы набраться сил.

«Но ведь у бандитов, – сказал я, – тоже поступки не расходятся со
словом, Сид. Они живут по понятиям, верно? Значит, бандиты
тоже выдвиженцы на нобелевские премии от Самого» «Да ты что,
Саш!» – почти засмеялся уже возрожденный Сид, оборвав свое
чтение, – уж они-то врут на каждом шагу. Ложь – вот их
ежедневное занятие. Что, если полицейский на улице подойдет к нашему
крутому уголовнику, и спросит у него: брателло, – не ты ли
убил вчера пятерых? – он что, кивнет утвердительно и скажет,
что да, он самый и есть? Нет, – эта здоровенная лживая и
умная свинья соврет, что никого не убивал. Быть всегда
откровенным – вот за что дает Господь в этом мире премию, ты что,
забыл? Ведь раскаяние – по сути, то же откровение! Недаром
тексты Библии – сплошь откровения. Там не врут, понимаешь? И
именно поэтому все наших шесть человеческих миллиардиков,
включая один очень крутой и золотой, чтят эту Библию, хоть на
подсознании, но чтят, даже без веры, но чтят. Верить
полностью в Библию сегодня неудобно, да и неприятно. Но чтить,
уважать – это можно. Чуют, что правда там какая-то есть. Вот и
Моррисон, и Че Гевара – их ведь тоже никто толком обхаять не
может. Музыка Доорз, ну, еще, может, пара песен из Лед
Зеппелин, да ранний Пинк флойд – только из того времени сюда и
прорвалось. Остальное все, Дип Перпл даже, просто забойно, на
за душу не хватает, попса обычная, потому что бабло они
рубили, и все – то есть врали.

Я знал, что Сид служил в армии. Поэтому я спросил:

«Интересно, а в армии ты тоже не врал?»

«Не всегда. – подумав, ответил Сид. – Знаешь,…там было вынужденное
вранье, а не искреннее. Чтобы не подвести товарищей, можно
обмануть, я думаю. Представь: например, я советский крестьянин
в сорок втором году прошлого века, у меня спрятались от
расстрела бежавшие из плена советские солдаты. Ко мне приходят
немцы и говорят: есть в доме кто? И я отвечаю – нет, то есть
лгу. Это ложь, как говорят, во спасение – но все же ведь
ложь. Ты должен быть невероятно сильным, чтобы вообще не
лгать! Это под силу, может быть, только очень святому человеку,
да и то я сомневаюсь. Нет – Бог только, наверное, один и
может никогда не врать… А я… что здесь вроде бы не вру – так это
так, детские игры. Я ведь временно, конечно, не вру, Саша.
Потому что не хожу в офисы, ни о ком не забочусь – поэтому
мне и не врать легко… К тому же мне некого спасать, Саша».

«Но тогда – как же Моррисон, Че Гевара, Башлачев, Аваккум… ты же
говорил, они были по настоящему откровенными?»

«Конечно, они не могли вообще никогда не врать. Но все же они хотя
бы пытались делать это»

«Как Мак-Мерфи» – сказал я.

«Кто?»

Сид не видел «Пролетая над гнездом кукушки». Я пересказал ему эпизод:

«Действие происходит в психушке. Мак-Мерфи, главный герой фильма,
сказал пациентам, что поднимет стоящий на полу водопроводный
пульт. Ему никто не поверил – пульт весил килограмм двести.
Но он поспорил со всеми на пять долларов, что поднимет. Когда
все сбросились по пятерке, Мак-Мерфи обхватил этот пульт,
стал его рвать от пола – но даже на сантиметр не оторвал. Все
засмеялись, мол, вот дурак, чего же спорил? Никто не может
этот пульт поднять. А он говорит, чего смеетесь? Я хотя бы
попытался это сделать, а вы только ржете, придурки…»

«И все-таки, – через некоторое время качнул я головой, – как же тебе
трудно было служить в армии с таким характером!»

«Да очень просто, – Сид налил в свой стакан лимонад, – я в казарме
брал на вооружение принцип современного эйджа: «Аll
inclusive» – все включено.

«Как это?»

«А так. Аll inclusive подразумевает, как ты знаешь, слитые в одном заведении различные виды услуг. Современная молодежь
исповедует то же самое: она ощущают весь мир как некий один громадный
супер-отель, или клуб, в котором им предлагаются масса
услуг, и они поглощают эти услуги в одинаковых объемах и с
одинаковым настроением, независимо от величия или низости этих
услуг».

«Что-то я не очень догоняю, Сид.»

«Ну как бы лучше объяснить… Понимаешь, в приличном отеле с системой
Аll inclusive постояльцу предложат как породистую
гостиничную шлюху, так и экскурсию к культурным святыням, как
дорогущий коньяк, так и воду, как романтический ужин при свечах, так
и пляжный конкурс «мокрых маек», как выступление классного
джаз-оркестра, так и пение на караоке для всех желающих, в
том числе и для тех, у кого нет слуха. И люди часто не хотят
отказываться от этих услуг, даже если они им не нравятся,
потому что думают: мы же заплатили, почему нет?»

«Подожди, я кажется, понимаю: ты хочешь сказать, что Аll inclusive
похож на интернет, где можно найти как Пушкина, так и стихи
графоманов?»

«Вот-вот, уже горячо. Только не в интернете дело. Сейчас весь мир
стал некой глобальной сетью, куда может заглянуть всякий
желающий и где отсутствует понятие высокого и низкого, великого и
ничтожного, а существует как бы некий общий салат, солянка,
что ли, где намешано и то, и другое, и третье. В результате
наевшиеся этого салата свиньи обрели право метать бисер
перед теми, кого раньше называли аристократами духа. Свиньи
стали сильными, а аристократы – слабыми. Свиньи надевают
аристократические фраки, пытаются диктовать моду, вкус. И
комментаторы всего этого с серьезной улыбкой оправдываются: мол,
идет очередное накопление капитала, после которого дети и внуки
свиней вновь обретут аристократические манеры. Мол, после
разграбления Рима варварами так же было, после Средневековья,
2-й мировой войны… Интересно, думали ли они когда-нибудь,
что запас возрождаемых аристократов когда-нибудь закончится?
Ведь дело не в том, что внуки свиней меняются к лучшему –
просто аристократы, и их дети, и написанные ими книги – все
еще существуют, они время от времени выползают из щелей, где
прятались, вновь приобретают силу – и свиньи начинают брать с
них пример. Но смешение крови, рас, религий, культур,
национальностей дает о себе знать. А что, если тому, кто нас
создал, однажды надоест управлять царством свиней? И
единственное, что сможет всех спасти – это то, что и он, Бог, сам
станет свиньей?»

«То есть из жалости, а точнее, из человеколюбия, Создатель мира
превратится в свинью? – усмехнулся я. – И станет Повелителем
мух, как в романе Голдинга. Может, лучше тогда ему спалить нас
всех, как Соддом и Гоморру, и начать все заново?»

«А что, – кивнул Сид, – революция, в которой главный мятежник – Бог!
Хотелось бы, однако, чтобы сделал он это в каком-нибудь
дальнем поколении, а не в нашем. Пожить-то еще охота».

«Знаешь, – сказал я, – есть такая теория, что пока жив на Земле хоть
один праведник, ничего с человечеством не случится.»

«Слышал. А может, прямо сейчас этот праведник умирает в своей
постели, и нет у него замены?» – кисло улыбнулся Сид.

«Не стоит так много о вечном.» – почувствовав холодок внизу живота,
вдруг сказал я.

ВЕТЕР ПУСТЫНИ

Нас разбудил гид Альвар–египтянин с интеллигентным лицом в очках.
Он встал возле водительской кабины и с улыбкой, мягким, с
почти незаметным акцентом голосом стал рассказывать в микрофон
о плане экскурсии к пирамидам. Вначале – остановка в кафе,
где автобус присоединится к военному эскорту, который будет
сопровождать нас в поездке через пустыню. Потом посещение
Каирского национального музея. Позже – поездка через город Гизу
к великим пирамидам, обед в ресторане у подножия пирамид и
затем – возвращение в Хургаду.

– А от кого нас будут охранять военные? – весело спросил один из туристов, сидящий в кресле передо мной.

Альвар с улыбкой объяснил, что путь к пирамидам лежит
через пустыню, ближайшее жилье далеко, и если что-то случится в
пути, например – сломается автобус, то военные помогут
справиться с поломкой.

– Ну разумеется, он не говорит о том, что в Египте действуют скрытые террористические группировки, специализирующиеся на убийстве
иностранцев, – с сытной улыбкой прокомментировал его ответ
турист своей соседке. – Вы слышали, как в 97 году возле
храма царицы Хатшепсут несколько арабских автоматчиков
расстреляли 57 европейцев?

– А-а… что-то смутно припоминаю…– сказал женский голос.

– Смутно, потому что наши турагентства молчали об этом,
чтобы не потерять клиентов, – деловито объяснял мужчина. – А я тогда
прилетел в Египет сразу после теракта, буквально через
день. И сразу заказал экскурсию в долину Мертвых, к этому самому
храму Хатшепсут. Туда еще не пускали, но мы, русские, дали
кому надо денег и прошлись по дорожке, где положили
англичашек и французиков. Еще следы крови под ногами были видны.
Полтора года после того случая, кроме русских, никто в Египет
не ездил. Хотите водку с кофе? У меня полный термос.

– Спасибо, с утра как-то не очень…

– Да там водки с ласточкину слезу, и не почувствуете. Зато взбодритесь!

По обе стороны шоссе расстилались желтые каменистые поля,
переходя ближе к горизонту в холмы. Деревьев не было. Живых существ тоже.

«Не стоит так много о вечном. – поморщился я. – Ты кажется, говорил
о системе «all inclusive»?

«Да…Так вот, насчет системы «все включено». – кивнул Сид. –
Понимаешь, молодой человек моего, например, возраста, приходя в
какое-нибудь заведение жизни – будь то ночной клуб, тусовка,
поездка куда-либо, передача по ТV, книга, офис, женитьба – все,
что там ему предлагается, он воспринимает с одинаковым
средне-приподнятым настроением. Или наоборот, с не очень
приподнятым – ну, тут у кого какая психика сложилась к моменту
начала посещений этих жизненных заведений. А я, придя в армию,
взял и перевоплотился по их образу и подобию: воспринял
казарму как некий отель с системой Аll inclusive, и стал
абсолютно все – зуботычины сержантов, кроссы, дурацкое заучивание
уставов, тренировки на плацу – ну, все, что там есть, ты же
был в армии, знаешь – воспринимать как услуги, за которые
государством за меня уплачено и теперь я должен по праву их
получать. В общем, играл – так легче было. Кстати, таким образом
находишь в армии много полезного, я например, на гитаре
научился играть, медитировать впервые попробовал, не думать ни
о чем, чтобы не страдать, когда выполняешь однообразную
тупую работу… Правда, к одной бодяге в казарме было трудно
привыкнуть: к отжиманиям от пола. Особенно по ночам, когда деды
поднимали с кроватей и заставляли отжиматься. Знаешь, у меня,
хоть и тонкие, но сильные ноги, но руки почему-то ужасно
слабые. Приседать могу много раз, а вот отжиматься, когда деды
назначали по сто, двести, триста раз, было страшно
мучительно. Ну, ты знаешь, как это было, чего тут говорить…»

Мы проговорили до вечера и Сид выбрался из своего «Офиса», чтобы
прогуляться со мной к метро.

– Слушай, Саш… – задумчиво, глядя себе под ноги, сказал Сид, идя рядом.

– Да?

– Помнишь, ты упрекнул сегодня меня… да и себя тоже, – в том,
что мы слишком много болтаем о вечности?

– А… да, в шутку, наверное.

– Нет, ты испугался.

– Может быть.

– Я тоже, Саша. Но это не был неприятный страх. Он был, скорее, заслуженный. Я думаю, самое неожиданное в современной России
– смерть. Да и на Западе тоже. Мы ведь все у них
перенимаем. Сейчас модно жить так, словно смерти вообще не существует,
а уж загробного мира и подавно. Знаешь, Саша, мы ведь с
тобой сошлись еще и потому, что предпочитаем говорить о
главном, а не о мелком, несущественном.

– Наверное так, Сид.

– И нам обоим неинтересны люди, разговаривающие о ничтожном.

– Да, верно.

– Знаешь… Ты пиши в своем романе так, чтобы персонажи всегда говорили о главном. Всегда только о самом существенном. Пусть
даже перебор у них будет от главного, пусть они блевать от
этого будут– ничего! Пусть даже сопьются, в запой вечный
войдут – ничего, это только на пользу.

– Конечно…– я посмотрел на него. У Сида было странное, непохожее на
него жесткое лицо. – Ты тоже так пиши в своем реальном
романе, Сид. – добавил я.

– Я это делаю, Саша. Я думаю, что только так можно создать что-то стоящее. Неважно, где: на бумаге, в действии, в мыслях. Везде.

– Да, везде… – глядя на встречных прохожих с кривой улыбкой, проговорил я.

И вдруг перестал понимать, хочу ли я жить. Умри я сейчас – сразу, мгновенно, без мучений – я бы, кажется, не удивился и не сильно
расстроился. Хотелось опуститься на землю, лечь на арбатскую
брусчатку спиной. Лежать и ждать, что будет дальше.

Странное дело – стыд, неудобство перед идущими людьми не позволили
мне этого сделать. Жить не хочется, а стыд, оказывается,
живуч?

– В Египте автобусы с туристами часто переворачиваются, падают в пропасть. Вот случай был год назад… – монотонно, как радио,
бубнил голос впереди.

«Интересно, где он тут пропасть нашел?» – подумал я.

– Девчонок наших воруют, страсть! Завозят в пустыню, и того. Да и
молодых мужиков похищают – на органы. Кстати, все бедуины, что
водят через пустыню караваны, перевозят на верблюдах
оружие, наркотики и девочек для израильских борделей. Это на
внешний вид они такие несчастные, запыленные, в халатах. А на
самом деле – богатенькие баи…

– Вы так любите экстремальные ощущения? – вкрадчиво спросил женский голос.

– Да нет, скучно как-то. Может, все-таки кофе с водочкой?

– Ну, уговорили…

Остановка – кафе. Пассажиры начинают вставать со своих мест.

– На завтрак отводится не больше получаса, – мягко говорит в микрофон
Альвар. – Чай платный: пять фунтов. Имеется туалет: 1 фунт.
Запомните, пожалуйста, как выглядит наш автобус, цвет и номер. Если
кто-то опоздает, мы, к сожалению, не сможем его долго ждать.
Напоминаю: дальше мы поедем колонной под охраной военных
через широкую пустыню, и будем зависеть уже от коллективной
воли, а не от одиночной. Поэтому не опаздывайте, господа.

Сонные люди выходили из автобуса. Снаружи оказалось неожиданно холодно: со стороны пустыни дул сильный ветер. Было
странное ощущение: воздух теплый, но ветер до каждого сантиметра
продувал человека, если он стоял некоторое время без
движения.

Возле кафе скопилось большое количество автобусов. И толпа туристов
– вероятно, со всех прибрежных отелей Египта – устремилась с
коробками сухого завтрака в здание кафе. По этим коробкам в
руках можно было определить статус людей: от элегантных
фирменных упаковок с логотипом пятизвездочных отелей до мятой
картонки из под соуса «Хейнс» в моих руках. Люди двигались
молча, похоже, что ветер мешал им говорить. Продвигаясь в
толпе, я чувствовал себя внутри общего исхода – как недавно в
аэропорту. Неужели я только три дня назад прилетел? А кажется,
что прошло дней десять.

Мы влились в кафе. Внутри стояло множество столиков, за которые
рассаживались люди. Слева толпилась очередь за пятифунтовым
чаем. Некоторые туристы, стоя посреди зала, раскрывали свои
коробки и ели.

Я вышел наружу. Во дворе за высокими столами без стульев завтракали
те, кому не нашлось место в кафе. Отыскав свободное место, я
поставил на стол свою коробку и стал ее распаковывать.

Передо мной, сразу за шоссейной дорогой, уходила к горизонту пустыня
с похожими на карьерные разработки холмами. Двое египетских
солдат стояли на краю шоссе лицом к нам. Их каски
шевелились от ветра, одежда надувалась пузырями и хлопала на ногах и
руках. У одного солдата «Калашников» был за плечами, второй
опустил его стволом вниз. Оба лениво, устало смотрели перед
собой.

Ветер дул мне в лицо. Он забирался под одежду и трясясь, холодными
пузырьками осыпал кожу. Все вокруг было неподвижно –
автобусы, жующие люди, солдаты. Только ветер вел свою пляску. Земля
тоже не шевелилась – казалось, она состоит из тяжелых
глиняных комьев, приросших друг к другу.

Коричневая тишина и прозрачный ветер. Стоящая рядом со мной седая
иностранка с морщинистой шеей пила чай из пластикового
стаканчика, зажимая длинную юбку коленями между ног. Пять минут
назад, полуобернувшись, я видел, как она подходит ко мне со
своей коробкой под мышкой: ветер несколько раз взметал вверх ее
юбку, открывая белые и худые ноги, вместе с треугольником
нижнего белья вверху, а иностранка улыбалась, открывая зубы,
закатывала в ироничном изумлении глаза и словно произносила:
«Хо-хо!»

«Мэрилин Монро…» – подумал я.

Мы поглощали каждый свой завтрак. Я очистил два вареных яйца,
намазал пластмассовым ножиком джем на разрезанную булочку. Запивал
минеральной водой из пластиковой бутылки. Я чувствовал, как
в моем солнечном сплетении съеживается и замирает душа –
кажется, ветер пробирал холодом и ее. Мэрилин Монро, раскрывая
рот и морща щеки, откусывала большими кусками многослойные
сэндвичи. Ее душа молча смотрела сквозь плоский,
тренированный в спортзале живот с дряблой кожей. Мы ели и вчетвером
смотрели в пустыню, над которой вставал бледно-желтый рассвет.

Один из солдат, стоявших на краю шоссе, повернулся и отошел, исчез
за автобусом. Второй бросил окурок и тоже ушел. Вероятно,
сейчас где-то далеко впереди едут по коричневой потрескавшейся
земле бедуины. В их сумках, болтающихся на верблюжьих боках,
лежат гранаты, «Калашниковы», связанные девушки, пакеты со
свежими человеческими органами и гашишем.

Я вспомнил песню Джима Моррисона: «Испанский караван».

И вдруг подумал: а что, если прямо сейчас, доев яйцо и дожевав хлеб
с джемом – неторопливо пойти прямо к этой пустыне? Обойти
стоящий на пути автобус и быстро зашагать прямо в сердце
коричневой пустоты, навстречу прозрачному ветру – такому
холодному и свежему, словно там, в середине безжизненных песков,
разлит океан. Никто и опомниться не успеет, как я буду уже
далеко, перевалю за первый коричневый холм, потом за второй,
третий… Неужели кто-то побежит за мной – туда?

Мне почему-то показалось, что и жующая рядом пожилая европейка тоже
что-то подобное чувствует. Зов пустыни? Или – смерти? Нет,
не то… Это было другое: сиреневое, мрачное, похожее на
разлившиеся чернила желание исчезнуть, пропасть – вот, наверное,
точнее. Казалось – если подчиниться ему, впереди ждет что-то
невероятно привлекательное, но одновременно и страшное.

И еще я чувствовал: где-то должен быть еще один, такой же, похожий
зов – но другой: чистый, чарующий. Как остров, где люди
придумывают себе имена, где не существует понятий «направо» и
«налево», где живут Рыбы-Шары. По закону противоположностей –
такого второго зова просто не может не быть! Как две двери
для входа и выхода – туда, где можно, не умирая, воспрянуть
духом и всегда вернуться назад, если пожелаешь.

Пустыня смотрит на тебя глазами исполинской кобры.

Толпа, наконец, шевельнулась и хлынула вязким потоком к автобусам.

– Никто не потерялся? – с ироничной улыбкой спрашивал автобусный
гид, считая нас всех про себя и указывая на каждое сиденье
пальцем.

Спереди и сзади автобусную колонну замкнули два джипа с пулеметами
на крышах.

Дальше мы ехали часа два. А может, и больше

– Если террористы атакуют сразу с двух сторон, что эта охрана на
джипиках сможет сделать? – сытно разглагольствовал впереди
мужской голос.

Женщина ему поддакивала и соглашалась. Я едва их слышал, потому что
вновь погрузился с сон.