Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

В ПОСТЕЛИ С ЖАННОЙ Д`АРК

Ее крик начал клокотать где-то внизу, будто снесло бурным водным
потоком невидимый клапан – и поток начал подниматься выше,
затапливая все вокруг, трубя и ревя, будто несущийся снизу вверх
водопад. В этом звуке сначала тихо, а потом все громче
закричали большие животные: носорог, тигр, слон, монстр и
минотавр одновременно, и лишь немного человек. Потом звук дернулся
и выстрелил холодным фейерверком перед моим лицом, и тут же
перешел в низкие хлюпающие стоны умирающего человека;
наконец, несколько раз дернувшись в конвульсиях, Аннет затихла.

Она тихо лежала подо мной – приподнявшись на руках, я смотрел на ее
запрокинутое лицо. Облитая потом и освещенная лунным светом,
медленно, с закрытыми глазами, Аннет поворачивала на
влажной простыне голову то влево, то вправо, выдыхая сквозь
приоткрытые губы уныло далекое, словно кит под водой: «У…
у…у-у-у...» Изнеможенный, так и не добравшись до собственного финала
– потому что все это время я бился над Аннет, сдерживая
себя и пытаясь довести ее до оргазма – я нависал над ней и
думал, что хотя бы вот так, по животному – я все таки жив.

Так повторялось несколько дней – по нарастающей, будто наши
отношения, как и соития, подпитывались одним и тем же водопадом из
глубины земли, бегущим снизу вверх, и должны были куда-нибудь
выплеснуться; казалось, нас ждет впереди какой-то один
ужасающий и главный оргазм. И всегда в эти дни – каждые три или
четыре часа, ночью и днем – я вдавливал ее тело в прутья
светло-коричневой кровати, вбивал в нее себя, будто лупил
молотом из последних сил по стальному колу, изнемогал от
усталости, одышки и боли в пояснице, а она хрипела, визжала, орала,
и с невероятной для женщины силой, обхватив мою спину
руками, умудрялась еще и натягивать меня на себя. А когда я входил
в нее сзади, то Аннет, распластанная на постели, выставив
наверх лишь свой торчащий как два холма, зад, ловко
закидывала назад свои ноги, становясь вдруг по-змеиному
гуттаперчивой, обвивала пятками мои ягодицы – и густо слепившись со мной,
вдавливала мое тело в себя, удесятеряя силу моих толчков.

Иногда она просила, чтобы я силой удерживал ей руки над головой. Она
говорила: «Сделай это насильно, вот так, так, мне очень
нравится, и я сильнее закончу, Саша…» – и произносила мое имя
все так же, с ударением на последний слог. Я стискивал ее
руки своей одной, но она вырывалась, тогда я вжимал ее запястья
в матрас кровати обеими руками – но она все равно, яростно
дергаясь, чаще всего выдергивала свои руки из-под моих.
Часто вот так мы боролись, сплетались на полу, на ковре. Мне
казалось, что я встретил самую неудовлетворенную в мире
женщину, богиню несостоявшихся оргазмов, носящую в себе кипящее
море страстей – и я смог успокоить, утешить ее. Это не было
подвигом, заслугой моей личности. Но это и не было следствием
любви. Классическое первобытное чувство – когда мужчина
доводит женщину до оргазма. Я помнил, что переживал подобные
эмоции и раньше. А сейчас мне Аннет говорила: «Раньше мужчины
приводили меня к финишу только пальцами руки. Ты первый, кто
смог оживить меня настоящим телесным оргазмом… Знаешь, я
готова ради такого, как ты, пойти на эшафот, как Жанна Д Арк!» –
и тут же смеялась, заразительно и счастливо хохотала.

Я понимал, что она не врет. И в тоже время мне было жутко,
невероятно мало пика этой физиологической высоты, этого восхождения
на Джомолунгму сексуальной любви. Без секса мы рождаемся, и
без секса умрем. Значит, есть что-то более счастливое,
главное в жизни и без него? Если бы я прожил жизнь только
девственным ребенком до начала моих первых поллюций, в своем
наполненном беспечными событиями и тысячами открытий Америк мире –
я что, был бы менее счастлив? Я понимал, что опять, как
всегда – я лишь только временно жив. Но тем не менее, во время
моих египетских дней и ночей с Аннет, я выплескивал,
выпускал, выгонял из себя тоску, прорывался сквозь твердую скорлупу
одиночества. Пусть хоть так, хоть так – думал я.

Я одновременно обожал и боялся Аннет – настолько она была мне
близка, и одновременно чужда. Во время наших соитий она сильно
менялась – так в американских фильмах меняется жена героя,
которую кусает вампир. Она всаживала меня в себя, словно я был
кол, а сама становилась агонизирующей вампиршей. Казалось,
Аннет совсем не помнит, кто я такой и кто она, и пребывала в
каком-то помраченном среднем мире, между жизнью и смертью. И
скорее всего, этот ее мир был ближе к смерти, чем мой.
Часто, мучаясь неразрешенным бременем наслаждения, Аннет вдруг
резко сжимала свои ноги подо мной, крепко охватывала меня
руками и начинала, сжав зубы и закатив глаза, возить, елозить
меня по себе. А я, схватившись руками за брусья кровати,
отталкиваясь и подтягиваясь, помогал ей на этом пути. Если я
останавливался, она начинала торопливо, без конца глотая концы
слов, умолять: «Do stop, please! Do stop…Don..!» переходила
на немецкий и еще на какой-то, совсем непонятный мне язык. А
когда ее оргазм, наконец, рождался, то потом он еще долго
аукал, говорил, болтал, гудел, пел, сразу, почти не взрослея,
старея, и затихал, пульсировал, дрожал и стекал по мне
хриплой влагой – пока не утончался и не кончался совсем.

Минут через пять, отойдя окончательно, Аннет возвращалась, наконец,
к реальности. Она вспоминала, кто такой я, что такое есть
жизнь и кто она, поднимала смутно белевшую в темноте голову с
рассыпанными по подушке волосами и спрашивала, блеснув
глазами: «Are you finished?» Я насмешливо крутил головой и
отвечал: «No…». Разве можно втиснуть мою ничтожно маленькую
эякуляцию в ее огромный, имперский, почти эпический оргазм? И
пусть она не переживает – мужчинам всегда лестно так сильно
удовлетворять женщину, в этих случаях им даже нравится отводить
себе роль второго плана. Тогда она говорила уже деловито,
по-русски: «Ну, сейчас я тогда сотворю твою сверхновую
планету, мой друг…», и обнимала горячими влажными пальцами мой
превратившийся в съежившееся земноводное пенис, гладила его,
сжимала, теребила, и откидывала простыню, чтобы прохладный
воздух мог нас освежить. Она массировала мой орган до тех пор,
пока он не начинал выпрямляться. Тогда Аннет вставала на
четвереньки рядом – моя правая рука оказывалась между ее ног –
наклонялась, выгибала спину, ласкала пальцами обеих рук мои
гениталии и начинала делать минет. Она делала его с
пунктуальной немецкой четкостью, без особой примеси чувств. Правой
рукой я в это время гладил и мял обе ее ягодицы – и от этого
мое извержение нередко наступало быстрей. Во время пика
соития меня подбрасывало, будто током, я складывался почти
пополам и утыкался лицом в ее холодные ягодицы, и иногда начинал в
какой-то сверкающей темноте прикусывать ее кожу зубами. Я
отчетливо помню, что мой рот открывался сам по себе, и меня
самого, моей личности, в эти мгновения не существовало.

Иногда, уже позже, когда я все это вспоминал – то мне представлялась
картинка: врачи с помощью электрошока оживляют умирающего
человека, а под потолком витает и смотрит на себя самого
сверху его вылетевшая душа.

В первые мгновения после моего оргазма Аннет спокойно, все с той же
немецкой деловитостью проглатывала сперму, затем досуха
облизывала мой орган и уже после оглядывалась, кося ироничным
взглядом– мол, ну как ты там, друг?

«Знаешь, мой дружочек, – сказала она однажды, – я ведь раньше жила
на Марсе.» «Почему?» – спросил я. «Потому что я никогда не
заглатывала мужские семена в рот, я несла это в ванную и
выплевывала. А с тобой все происходит естественно…» – Аннет
прижалась ко мне, стала обнимать и целовать. Но вскоре,
почувствовав, что я холоден, она отстранилась, и после вдумчивой
паузы захотела узнать, что она сделала не так.

«Нет, все так…» – глядя перед собой в желтую темноту за окном,
сказал я. Мне не хотелось объяснять ей, что опять, как всегда,
все выходит пошло и грязно, пусть даже в мыслях, пусть даже
она отличная, умная и уже надолго удовлетворенная женщина – но
ведь все таки бывает странно тоскливо, что для нее,
женщины, сексуальное удовлетворение может быть полетом с Марса на
Землю, а мне, мужчине, напоминает в лучшем случае картинку из
«Мира животных», где лев, залезая на львицу, прикусывает ей
кожу за ухом, а в худшем – попытку оживить с помощью
электрошока труп. Вероятно, нам не хватает любви, – хотел я
сказать ей, но не сказал.

Но так я думал недолго – очнувшись, я вновь погружал себя в
привычную речку чувственной неги, нежно обнимал лежащую рядом
женщину и нежно ее целовал.

После того, как мы оба удовлетворялись, и распластывались,
утомленные, на влажной постели, Аннет, полежав минуту, поднималась и
уходила в душ, а потом открывала стоящий в ее номере
мини-бар и приносила на подносе открытые бутылочки виски, мартини и
кубики льда. Мы пили – я Джим Бим или черный Уокер, а она
свои вермуты или какой-нибудь спонтанный коктейль. Еще мы
курили, смотрели в окно, за которым светилась желтая египетская
ночь. И говорили. Было приятно после соития разговаривать с
женщиной, которая тебя понимает. А она понимала.

Мы говорили о разности жизни и ментальности в Западной Европе и в
России, о мужчине и женщине. О том, что между нами общего, и о
том, к чему это различие или сходство может привести.
Родится ли между нами что-нибудь, кроме оргазма? – думал я. Аннет
думала о сегодняшнем дне, опять подарившем ей радость
телесной любви, строила планы на вечер и на завтрашний день, куда
она отправится с русским другом танцевать или выпить, а на
следующий день – какую экскурсию им обоим купить: на катер с
дайвингом или снорклингом, или в Луксор, или просто лежать
на песке и загорать, и говорить о чем-то в тени. С легким
налетом грусти она помнила, что скоро улетит в Цюрих, и
вероятно, больше никогда не встретится со своим русским другом
Пушкиным, напомнившим ей сказки из детства, другом, из которого
почти вытекла и продолжает вытекать жизненная сила, и
осталась только чувственная.

СТЫД И АННЕТ

Аннет Кюсс была выпускницей факультета восточно-европейской
литературы Кельнского университета. Она работала славистом на разных
кафедрах университетов европейских городов, несколько лет
прожила в России, в Польше и в Югославии. Позже из-за
финансовой неудовлетворенности Аннет устроилась по протекции в
известную немецкую авиакомпанию рядовым менеджером и за
последние восемь лет сделала там значительную карьеру. Но три месяца
назад она уволилась, «Кончился моей запас социальной
адаптации», – так она насмешливо объясняла. Денег у Аннет на
банковском счету накопилось достаточно, от родителей осталась по
наследству квартира. Почему бы теперь не пожить для себя? –
решила она. Теперь Аннет путешествует и просто живет.
Иногда, на досуге, она занимается переводами для знакомого
директора цюрихского театра современной пьесы, он приносит ей
тексты русских и польских драматургов и платит за их переводы. На
пирсе отеля Саунд Бич Аннет делала в тетради пометки к
пьесе русского писателя Фарида Нагима, которая называлась «Крик
слона». «Крик слона – гибельное, даже какое-то карфагенское
название» – заметил я и выразил желание ее почитать. «Автор
имел в виду звуковой сигнал электрички, – сказала Аннет, – в
России он похож на крик слона, да?» Но каждый раз, когда мы
приходили к ней в номер, Аннет забывала дать мне эту пьесу,
а я забывал ей об этом напомнить.

– Лучшие из вас – несчастливые люди, – заговорила однажды Аннет обо
мне и моей стране. – Вы через свои книги и нашу культуру
впитали в себя лучшее, что есть в прошлой европейской
цивилизации, впитали настолько сильно и искренне, что стали
по-человечески даже выше тех, кто вам эту культуру дал. Но лучшие из
вас не умеют делать ничего практически реального, а могут
только абстрактно мыслить и говорить. Такое раньше было и у
нас, в Европе. Передовыми технологиями и быстрым ритмом жизни
мы репрессировали свою думающую и неспособную к практическим
делам аристократию. Мы сделали всех, кто у нас живет сейчас
– средними людьми. И превратили нашу цивилизацию в один
большой, глобальный и общий средний класс. Ввели в закон умение
обладать навыками, а не знаниями. Мы стали забывать, что
когда-то умение отвлеченно и абстрактно мыслить построило всю
нашу культуру и определило наше влияние на другие страны. На
Западе, – говорила Аннет, – в конце шестидесятых еще было
престижно поступать на географический или литературный
факультеты – а сегодня, те, кто хочет туда поступить, сделать это
не всегда могут, потому что деньги на обучение им дают
родители, которые в начале двадцать первого века стали считать,
что их детям лучше заканчивать финансовые и экономические
факультеты, потому что тогда они будут успевать за растущим
уровнем жизни. И они правы – что тут сделаешь! Западные люди
сейчас только по инерции считают себя
гуманитарно-образованными и наследующими великую западноевропейскую культуру людьми.
А на самом деле их сила в том, что у них пока еще много
денег. Но когда более сильные и менее образованные люди с
Востока отберут у Запада деньги – как грабитель на улице – он
погибнет.

– А Россия? – спросил я.

– Вряд ли она сохранится в том виде, в котором существует сейчас.

– А какая Россия сейчас?

– Ваши женщины, например, до сих пор еще испытывают стыд, оставшийся у наших женщин только в книгах. У вас сохранились
бесстыдные мужчины – а у нас они беспрерывно стыдятся, жалеют и
стесняются своих прошлых дел. Например, я думаю, что западные
мужчины, а не западные женщины, придумали политкорректность,
расовую терпимость, феминизм, права сексуальных меньшинств и
животных. Это сделали мужчины – потому что они стыдились,
как должны стыдиться женщины. Совсем скоро так будет и у вас.

– И что из этого следует?

– Что ты имеешь в виду?

– Это плохо или хорошо?

Аннет рассмеялась:

– Ты настоящий русский, Саша. Ты любишь мучить себя слишком серьезными вопросами!

Это была книжная фраза. Я знал, что это не так. Я не был типичным русским, потому что многие современные русские давно уже не любят
занимать свои мысли серьезными вопросами, (главными – как
говорил Сид), морщатся, когда пытаются их этими вопросами
заинтересовать, и, соблюдая западную политкорректность, стараются
побыстрее сменить тему. К тому же я не мучил себя. Подобные
вопросы возникают сами по себе, своим появлением они
облегчают мне жизнь, расцвечивая ее смыслом.

Серьезными же современные русские становятся, только если разговор
заходит о деньгах. Я при вопросе о деньгах нечасто становлюсь
серьезным. А жаль. Я не люблю себя за это. Ведь деньги, как
говорил мой новый знакомый Антон (он появится позже, в
главе об абсолютно счастливом человеке) есть такое же
достоинство человека, как жена, семья, дом, их надо воспитывать,
оберегать, растить, защищать, и тогда они станут приносить добрую
пользу.

– Знаешь еще что? – спросила через некоторое время Аннет.

– Да?

– В Берлине одна моя знакомая стала посещать курсы стыда.

– Стыда?

– Да.

– Там женщину учат умению стыдиться. Считается, что это чувство
нужно возрождать. Пример берут с женщин Востока. Преподают на
этих курсах марроканки и албанки. Интересно, да?

– У нас тоже есть такие курсы. Я видел по телевизору передачу «Школа
стерв». Там инструктор обучает приемам стыдливости, чтобы
понравиться мужчине. Рассказывают, например, через сколько
дней после начала знакомства нужно соглашаться на секс с
мужчиной, как стесняться в постели. Как и в каких случаях в
разговоре с мужчиной нужно опускать глаза вниз. Как изображать
эмоции смирения, покорности, как научиться краснеть…

– Краснеть? У вас учат краснеть? – Аннет весело рассмеялась.

– Да…

Я не сказал ей, что несколько лет назад в одной из первых ток-шоу «Красная шапочка» мы подняли тему упадка стыдливости в женских
рядах: это, мешает, мол, дамам общаться с мужчинами. Тогда мы
пригласили на передачу психолога, он вызывал желающих из
зала и демонстрировал, с помощью каких приемов девушке можно
притвориться стыдливой. После этой передачи в Москве появился
один из первых тренингов по обольщению мужчин, в который
были включены и приемы искусственной стыдливости. Регина
Павловна негодовала, что у нас сперли актуальную идею и грозила
судебным разбирательством.

Три часа дня. Мы загораем с Аннет на каменном пирсе, на ее
полиуретановом коврике у полуразрушенного парапета. Только что выпили
по бутылке холодного пива. У Аннет светло-коричневый загар
с оливковым оттенком. Иногда, когда я кладу ей пальцы в
ложбинку – там, где ягодица переходит в ногу – то чувствую, что
ее тело начало стареть. Ее ягодицы еще упругие, но это
упругость когда-то давно надутого шара, который немного осел с
годами. Когда трогаешь кожу молодых женщин, не возникает
никаких мыслей об упругости – их кожа может быть мягкой, плотной,
любой, но это просто молодая кожа, о которой не
задумываешься, а только ее чувствуешь. Море еле плещется внизу.
Интересно, когда женщины начинают чувствовать границу, за которой
начинается их увядание? Мысли тихо шевелятся внутри нас,
словно водоросли, между которыми плавают рыбы. Мужчины –
например, я – начинают чувствовать увядание к сорока, когда
замечают несвежесть собственного дыхания. И утром, глядя в зеркало,
ты видишь себя очень старым, измятым, похожим на бездомного
человека. Раньше, когда ты вставал утром и смотрел в
зеркало – то была молодая измятость, которая даже шла к лицу.
Самое неприятное для мужчины после тридцати семи заснуть
где-нибудь, не раздеваясь, в одежде. Наутро он будет исковеркан
возрастом, покрыт плесенью лет, пахнуть годами. Потом это
смываешь в горячем душе. Дует прохладный ветер. Припекает солнце,
выбеливая на наших телах кристаллы соли.

В Москве в это время шел дождь. Летний, стыдливый. Женщины с
прозрачными юбками шлепали по улице, и на них смотрели, улыбаясь,
мужчины. Автомобили разбрызгивали прозрачную грязь. Собака
спряталась в арке и повизгивала, глядя, как подростки,
вальяжно чертыхаясь, несли мимо, перепрыгивая через лужи, пакеты из
«Макдональдса». Дождь поливал тонкими струями Москву,
словно лил из лейки счастья. Бывает непогода, утепляющая душу,–
таким был этот дождь. Даже невеселое лицо бандита, сидящего в
темно-синем «БМВ», которому через час предстояло умереть от
пистолетной пули, было легким, глубоко задумчивым и почти
что прозрачным. Человек ведь часто предчувствует свою смерть.
Через дорогу, за стеклом в магазине видно лицо девочки –
она еще маленькая, ей девять лет. Она предчувствует свою
жизнь. Сидит на корточках и смотрит через витрину на улицу. Ее
взгляд медленно летит сквозь дома и дворы напротив, куда-то в
собственную точку на горизонте. Глядя на дождь, она
вспоминает говорящую пантеру, увиденную сегодня в мультфильме про
Африку. Ее мама стоит позади с молодым человеком, которого
девочка называет дядей, они о чем-то вполголоса болтают.
Молодой человек моложе мамы на пять лет. Все трое заскочили в
магазин, чтобы переждать дождь. А зачем? – думает девочка, –
дождь такой теплый и добрый. Вот смотрите: на улице, парень и
девушка, отбросив обувь и сумки, танцуют босиком в дождевой
луже. Прохожие, улыбаясь, смотрят на них и быстро проходят
мимо. Большинству людей на этой улице сейчас хорошо. В белом
от солнца иракском городе только что взорвалась бомба, в
воздух подлетели куски разорванных тел. Нож в руке чеченского
парня описывает дугу маятника и взрезает горло связанного
русского солдата – его ровесника. Одним из них хорошо, другим
очень плохо – но вряд ли кому-то из них стыдно. Моя мать,
только что, сев на мягкий пуфик в большой комнате,
почувствовала, что у нее отнимается рука. Ей больно. Четвертые сутки
гниет умерший во сне бездомный мужчина, решивший провести ночь в
подвале дома на 1-й Владимирской улице – и умер от
сердечного приступа. Как ему там: хорошо, плохо, стыдно? Он был мой
ровесник. Его найдут только завтра. Трудно быть Богом.