Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

МОСКВА. КАК МНОГО В ЭТОМ СЛОВЕ.

О Москве почти не написано хорошей литературы. О Петербурге, о
Париже написано, а о Москве – нет. Кроме, может быть, «Романа
с кокаином». Москва – важный элемент справочников, рейтингов и
мыслей людей, сюда приезжающих. В сущности, город скрытых неудачников
и успешных одиночек. Нерастраченных несбыточных надежд. Я шел
по нему. Где-то в районе Садового кольца, вдоль безлюдного тротуара.
Было полпятого утра – автобус от Шереметьево высадил меня возле
Речного вокзала. На нанятой машине я подъехал к центру и решил
дальше просто идти. Шел, как все. Но был не как все. Я был как
я. Как и все, впрочем. В других городах и странах было то же:
дыхание, люди, жизнь. Земля – какое странное образование в черном
безвоздушном пространстве, где нет жизни на триллионы километров
вокруг! А на Земном шаре – есть. Запахи, листья, вода, кровь,
любовь, сны, мечты. В каком мы возрасте, земляне? Раннем, зрелом,
в старости? Сколько нам еще жить, а? Я-то вроде как жив сейчас.
Мертвое во мне шевельнулось, дышит, смотрит, оглядывается. Галлюцинация
жизни. Было светло и прохладно. Город полит то ли поливочными
машинами, то ли дождем. В одной из луж сидел пьяный бомж в ватнике
с оторванным воротом и в бейсболке с надписью «Босс». Он пробовал,
шевеля руками и ногами, потанцевать в луже. Какой танец он вспоминал?
Камаринского, вальс, рокн-ролл? Бомжу было тяжело и лень, и он
хмуро, опустив грязную волосатую голову, что-то бормочуще сам
себе пел. Знает ли он, этот танцующий человек, зачем он дышит
здесь, на этом земном шаре, крутящемся в середине мертвого черного
пространства? Зачем течет в нем кровь и бьется, впрыскивая кислород
в мозг, сердце? Спилась ли его живущая в солнечном сплетении душа,
или, молодая и невредимая, она пьяно танцует сейчас вместе с ним?

Я тоже был пьян. Прихлебывал, останавливаясь, из горлышка свой
«Тeachers». Курил. Мне было неплохо. Хотя знал, что умру. И не
знал, будут ли у меня дети. Жаль, что только не люблю никого.
Интересное дело: ты можешь сказать, например, что ты не любишь
или ненавидишь жизнь – и тебе поверят. Но если ты сообщишь, что
не любишь и не хочешь любить никого, вообще никого, никогда –
все решат, что ты последняя сволочь. Или врешь. Любовь, выходит,
главнее жизни. Да. Да? Но с жизнью расставаться тяжелее, чем с
ней. Почему-то. Если бы приговоренному к смерти вдруг объявили,
что его милуют – но с одним условием: он никогда не будет любить
мать, отца, страну, бога, женщину, сына, кошку, закат – он бы
все равно ухватился руками за жизнь. Да. Да? А вы? Вы бы ухватились?

Что бы ты выбрал: жизнь – или смерть любви?

А?

Ответь!

Ну да… Правильно. Но я знаю – точно знаю – при каких условиях
ты бы выбрал все-таки смерть вместо смерти любви. При одном условии.

Каком?

Вот при каком: если бы в тот список перечисленных смертей любви,
которых ты лишишься в случае помилования, включили бы слово «себя».

Напоминаю. И привожу весь список снова:

Если бы приговоренному к смерти вдруг объявили, что его милуют
– но с одним условием: он никогда не будет любить мать, отца,
страну, бога, женщину, сына, кошку, закат, себя – он бы не ухватился
руками за жизнь. Только придурок или сумасшедший мог бы ухватиться.
Или тот, кто бы решил, что его обманывают.

Но тот, кто знает, что обман абсолютно точно невозможен – не ухватился
бы.

Да.

Да?

А вы?

Пришла пора перестать быть нейтральным. Или сдыхать, или жить.
Серьезные мысли, не так ли? Но и они вызывают усмешку. Мы всегда
хотим выглядеть благопристойно, будто живем по какой-то высшей
моде, скроенной в небесах. Чтобы жить, нужно хотеть жить. Подыхать
– это тоже нужно хотеть. А я бреду в середине. Почти все из нас
осрединились, унизились, стали ниже, чем могли бы быть. Чехов
говорил, что нужно выдавливать из себя раба. Но получается, что
этого мало: если ты не раб, то это еще не значит, что ты уже человек.
Нерабы садятся в самолет с пассажирами, еще не знающими, что они
врежутся в небоскреб. Нерабы умеют отстаивать свои гуманитарные
права, жизненные стандарты, обновляют машины и человеческие привязанности,
нерабы живут в квартирах с отличной мебелью, электроникой и эмоциями,
купленными в кредит. Их немного – но они уже сильные и волевые
– эти люди-нерабы. Но всегда ли эти нерабы люди? Те, кто скажет,
что да, пусть докажут, что они родились для того, чтобы убивать
других людей, или для того, чтобы усреднять, затирать, уплощать,
превращать в пластилиновый ком чувство прекрасного и чувство любви.
Испытывать страх – еще не значит быть рабом. Перестать испытывать
страх – не значит, что ты стал человек. Настоящие рабы страха
не чувствуют, потому что привыкли к нему. Они вообще скудны на
сильные эмоции. Когда в сериале компьютерных знакомств по i2i
я встретился с подстриженной под Джин Сиберг шатенкой, она, отсидев
со мной положенный в приличном толерантном обществе час-другой
в кафе, выпив два серых чая без сахара и изящно уплетя ньюйоркский
чиз-кейк, с радостью заявила при расставании, что обязательно
впишет встречу со мной в свой «актив». Как при Советском Союзе:
актив, пассив, пропесочивание и т д. Видно, она тоже пишет книгу
в воображении. Нам с ней абсолютно не о чем было говорить, но
мы оба пыжились и улыбались, особенно она, пытаясь вытянуть из
нашей встречи хоть какую-то пользу, хоть какой-то интерес, хоть
какую-то золотистую микроскопическую пылинку из разгромленного
когда-то в пух и прах и разлетевшемуся по всему миру осколками
и пылинками Рая. Вероятно, каждый мужчина в этом мире, даже в
случайном прикосновении или одноразовом сексе, даже в тухлых строчках
компьютерного знакомства, ищет свою раздолбаную, расколотую и
разорванную когда-то на части Еву. А она, Ева, старается собрать
из райских останков своего единственного мужчину – Адама. Вероятно,
меня все же греет вулканическое тепло надежды испытать нечто главное,
что раздвинет море, как перед идущими людьми Моисея. Знаешь, Россию
я мало люблю, да и свою русскость тоже. Только иногда меня охватывает
чувство трепещущей гордости – например, когда случается праздник
9 мая и по центральным площадям и улицам города шествуют старики
и юные, которые вместе молчат. Это единственный праздничный день,
когда русский народ не становится к вечеру в стельку пьяным. Когда
играет «Прощание славянки», которую почему-то не сделали гимном
России. Защищать свою родину от напавших иностранных армий – лучшее
из мужских дел. Че Гевара понял, что проиграл, когда умирал в
Боливии. У любого бывают ошибки, и у воина тоже. Прекрасна честная
борьба без издевательств над побежденным противником. Жизни без
врагов не бывает, ведь так? Если нет четкого разделения на прекрасное
и отвратительное – ты недостаточно живой. Это я тебе говорю, и
себе тоже. В любви ведь тоже есть это абсолютное разделение на
«да» и «нет», на отвращение и притяжение. Поэтому она и живая,
любовь. Как на справедливой настоящей войне. Как в стоящем произведении
искусства. Как в настоящей жизни. Мужчина опускается ниже женщины
без воина внутри. Во мне тоже когда-то был воин. При рождении
он у каждого ведь есть, знаешь? Я уморил его голодом, он умер
во мне. Или стал аутичным уродом, неспособным подтянуться на турнике
сверху вниз. А у тебя? Воин ли душа? Воинами сражений посредственностей
в повседневности становятся женщины. Когда нужно сменить профессию,
пройти психологический тест, приспособиться к реальности – женщины
начинают воевать. Мир давно уже стал женский, потому что настойчиво
требует со всех сторон: развлеки меня. Развлеки. Развлеки. Развлеки,
развлеки, развлеки! Ра-звле-ки. Многие мужчины заменили воина
внутри мачо плебейского разлива – мужиком. Душа стала дворовым
мужиком. Как и у некоторых женщин внутри поселилась баба. Некоторые
мужчины заменили своего внутреннего воина бандитом. Я заменил
его мертвецом. В средней жизни женщины толковее мужчин, добрее
бандитов, утонченнее мужиков, живее мертвых. Много ли соберется
сейчас европейских добровольцев, случись новая гражданская война
в Испании, как в 1936-м? Такой войны нет, нет и добровольцев.
Рассуждения о патриотизме рождаются лишь из места рождения и национальности.
Если бы русский солдат родился чеченцем, он бы дрался с русскими
оккупантами до смерти. Есть ли кому-нибудь дело до единой для
всех людей и наций справедливости? Существует ли она? Есть ли
общее для всех ХОРОШО и ПЛОХО? А, Рыба-Шар? Русский убивает потому
что он русский, потому что мстит, потому что родился в Смоленске
или в Ставрополе, а не потому, что чеченец враг. Американец убивает
иракца потому, что родился в Америке и его воспитали американские
ценности. Но стоит американца в трехлетнем возрасте забросить
в иракский кишлак, где мать кормит детей только лишь просом, растертым
в ладони, он бы вырос и стал воевать за Ислам. Где же справедливость?
Хемингуэй воевал не потому, что родился американцем. Значит, была
тогда единая справедливость? Есть? Или была? Люди разные и неравные.
Абсолютных фашистов и захватчиков давно не существует. Есть право
рождения, право ментальности, право воспитания, религии, языка
– все. Человеческое, не слишком человеческое. Где ПЛЮС и МИНУС?
Животное право. Родовые отношения Востока оказываются сильнее
толерантных западных предпочтений. Запад держится из-за денег
– так говорила мне Аннет. Пришлые воины могут их отобрать, как
шпана на улице. Где справедливость, Бог? Я что, родился, чтобы
качаться, звереть, быть всегда на стреме, рубить бабло? Или может
быть – для того, чтобы взбалтывать в миксере коктейль плюсов и
минусов, улыбаться всегда всем и всюду, всегда подставлять под
кастет рожу? Мне не нравится быть в позолоченной середине, Бог.
Воняет. Ты же сам говорил, что изблюешь теплого из сердца своего,
помнишь? Почему бы тогда не качнуться в одну сторону: стать официально
расистами, тотально выскоблить государство? Или наоборот – ни
с кем не воевать, помогать всем в ущерб себе, подставлять под
удары щеки вместе с хребтами? Стать тиранами или христианами,
фашистами или социалистами. Так честнее ведь, да? Почему мир валится
в выгребную яму среднего, ведь мы не евреи и нас не расстреливают
прямо сейчас в Бабьем Яре? Живее думай, скорее! Блядство или безопасный
секс – что лучше? А что из них – страшнее? Живее соображай, живее!
Я тебя ненавижу, Мир. Вот так, с большой заглавной буквы. В кого
Ты такой уродился, а? Где моя бессмертная, душа? Расскажи мне,
Рыба-Шар с позолоченным картонным нимбом над головой, об этом.
Человеку невозможно опереться на себя. Горцы опираются на тейпы,
дети на родителей, патриоты на правительства, сценаристы на продюсеров,
шлюхи на члены и деньги, жиголо на деньги и женщин. Русские на
идеи. Мертвым опереться не на кого. Может, упроститься, как говорил
мой коллега Гуч? Сделать лоботомию, стать глянцевым челом века,
начать жить с оргазмическим партнером? Или стать добычливым смекалистым
мужиком, начать жить с бабой. Струдоголиться, спартиотиться. Я
не люблю себя. И тебя. И тебя тоже. А жаль. Нет, не жаль.

КРИК.

Из пьесы Фарида Нагима «Крик слона»

С ц е н а ч е т ы р н а д ц а т а я. Д а ч а.

Кухня на даче в Переделкино. Полумрак. На столе лежит пачка «Беломора».
Анвар включает радио на магнитофоне. Достает из кармана пакетик
с анашей, вытряхивает табак из папиросы и, черпая гильзой, набирает
травки. Набрав немного и, всунув мундштук в рот, он всасывает
в папиросу остатки травы. Закручивает кончик папиросы и облизывает
языком гильзу. Закуривает. Затянувшись, надолго задерживает дым
в груди. Сидит напряженный, распираемый изнутри воздухом. Голову
отвернул в сторону. Выпускает дым из ноздрей, потом изо рта. Все
операции проделывает ритмично, пританцовывая. Общается сам с собой
жестами, и даже дым выпускает прерывисто, под музыку. Докурив
до половины, он аккуратно, не сминая, тушит папиросу. Берет два
стула и ставит их рядом. Садится на один из них лицом в зал, по-детски
положив ладони на колени.

Анвар. Всегда, когда мне плохо я пишу тебе письма. (Смотрит
на пустой стул). Здравствуй, моя самая любимая девушка
на земле! Нет, не так. Здравствуй, моя самая любимая девушка на
земле, которой еще нет у меня! У меня все хорошо. Однажды… Там,
на юге Советского Союза, в разбомбленном доме я увидел паучка
на паутинке. Он спокойно ткал свою паутинку, будто мог склеить
ею разваливающиеся глыбы дома, в котором он живет. (Смотрит
на пустой стул). Какие у тебя длинные, золотистые волосы,
пушистые, как борода у бога… (Смотрит на стул).
Хорошо, что у тебя такие темные и короткие волосы, ты похожа на
мальчика….Теперь я знаю, каким мне нужно быть. Я теперь не буду
во время этого шептать тебе на ухо. Знаешь, как это раздражает,
или смешит?! И невозможно сосредоточиться! И потом, в этом шептании
есть что-то лицемерное. Если бы ты иногда открывала глаза – ты
бы заметила, как много масок у мужского лица. Он обещает тебе
золотые горы, будто это его обязанность – осыпать тебя золотом,
но сразу после этого он кончается и, частенько жалеет о сказанном.
А ты же чувствуешь себя использованной, хотя ты тоже пользовалась.
Ты чувствуешь, что с тобой сделали что-то нехорошее, хотя ты сама
в этом участвовала, и даже если тебе было хорошо, и ты обнимаешь
своего мужчину, любя и жалея его – маленького, уставшего, беззащитно
всхлипывающего, наговорившего тебе кучу чепухи. Все равно… Представляешь,
я чувствовал иногда, что на мне маска, гримаса женщины – жалеющей
самое себя, слегка презирающей мужчин и восхищенной своим великим
терпением… Неплохая маска, правда? (Вспоминает что-то).
Мы с тобой будем гулять по Москве. (Сглатывает слюну,
оглядывается). Знаешь, как я люблю гулять по Москве и
пить вино на жестяных крышах. Ты не боишься высоты (Оглядывается).
Пить хочу. Не обращай внимания, это сушняк. (Встает, берет
чайник и долго пьет из горлышка. Когда перестает пить – он трезвеет,
и с холодной насмешкой смотрит на стул). Весной, после
Пасхи, мы с женой любили бродить по Москве. Садились на развалистые
скамьи, пили вино, смотрели на людей и шли дальше, смотрели на
дома и их крыши, освещенные красными лучами. Я ее целовал. Шутил,
был такой остроумный, что она восхищалась мною. Мы сели на скамью
в парке. В этом парке вырубили все деревья, торчали одни пеньки.
Вдруг она что-то сказала, я посмотрел на ее лицо сбоку, и мне
стало странно, что я с нею. Будто со мною рядом незнакомая женщина.
Она меня знает, а я ее нет, и я ей что-то должен. Мне захотелось
встать и уйти. Странно, думал я, это лицо – лицо какой-то женщины
– лицо моей жены. Я испугался пройти с чужой женщиной мимо себя
настоящего – бредущего куда-то или одиноко стоящего на углу и
наблюдающего за человеком с женщиной. Я часто не узнавал так свою
жену. Она, наверное, что-то читала в моих глазах. Потом я сидел
на этой самой скамье с другими женщинами, и видел, что место рядом
со мною все таки пусто. И мучился потом: где то бродит в этом
огромном мире та душа, с которой моей душе не было бы так… Да
и есть ли она?!

Встает, отходит к окну и смотрит на небо.

Небо пустое. Уже которую неделю нет солнца. Солнца нет. Пустое
небо и вечные снега.

Подходит к стульям. Смотрит на тот, с которым разговаривал.

Отклоняет и роняет его на пол.

Анвар? (Оглядывается). Где ты? (Оглядывается).
Нет его, блядь.

Роняет стул, на котором сидел.

Нет меня.

Тихо звучит музыка. Стук в дверь.

* * *

Зачем я есть? Признак определения жизни – любовь. Может, у животных
это и не так – но у человека не может быть по-другому. Любовь
изначально, может быть, даже любовь до тебя, но прежде всего –
к тебе. Нужно, чтобы кто-то или нечто любили тебя… Неважно, кто
и как. Но любили. Не воспринимайте это, как мертвый эгоизм, господа.
Ведь это так. Без веры в то, что есть кто-то, кто тебя любит,
любил, или хотя бы когда-нибудь полюбит позже – жизни не бывает.
Сначала ведь ты ребенком ощущаешь любовь родителей к себе, а потом
уже начинаешь отвечать… Закон закономерностей, блин, сказала бы
Рыба-Шар. И причина в том, что человек хуже, чем о нем думают.
Любить человека обычно начинает тот человек, кого раньше кто-то
любил, или любит сейчас. Позже и он, этот самаритянин, обязательно
получит твою ответную любовь. Обязательно. И ты тоже, впустив
в себя это чувство, будешь рано или поздно отдавать его другим.
Но без первичной любви к тебе ничего не будет! Человек слишком
плохое создание, чтобы вообще никогда не испытав к себе любви,
вдруг начать бескорыстно ее отдавать. Откуда ей вообще тогда взяться
в нем? Нет. Ему надо показывать дорогу. Поэтому мы не можем быть
созданы без первоначальной любви. Без чьей-то бескорыстной любви.
Поэтому Бог, если он нас сотворил, должен был любить нас. Хотя
бы тогда, перед тем как создать и в момент создания – любить.
Он был первым, кто влил в нас это чувство. Это ерунда, что необходимо
стоически любить каких-то дальних, ближних, даже если им на тебя
наплевать. Ерунда. Так могут лишь немногие, да и не совсем они
люди, эти немногие. Да и могут ли? Откуда мы знаем, что они –
могут? Святые вряд ли обходятся без человеческой любви, а если
ее нет совсем, то без любви Бога. Значит, всегда кто-то должен
тебя любить? Хоть немного, но должен? А если это – исчезнет? Если
Бог – исчезнет? Даже мертвых любят, что же говорить о живых, которым
любовь необходима, как воздух и солнечный свет, как трава для
оленей, как кости для собак? Мальчиком восьми лет – в это время
я ходил во второй класс – я помню, как однажды мягко вздрогнул,
лежа вечером в своей комнате в постели в бабушкиной квартире,
от проникновения в меня дикого факела смысла, который осветил
мои казематы мыслей – и вот, этот трепещущий свет (будто поочередно
зажигались лампы на темном потолке) осветил меня чередой вопросов,
от которых стало ярко и страшно, восторженно и серьезно. Я вскочил
с постели, подошел к большому трюмо и заглянул в темное, выше
меня ростом зеркало. И принялся беззвучно, словно в полутьме сознания,
пыльное зеркало спрашивать: Кто это? Что это? Это – я?! Зачем
я здесь? Почему именно я получился вот такой, с такими глазами,
с такими волосами, с таким характером? И что же это такое – я?
… Я смотрел на свое тело, глаза, ноздри, губы, и все время гулко,
почти что плача, не в силах ответить на свой вопрос, спрашивал
того, кто был внутри, в пыльной темноте, передо мной: и это –
я?! Я? Я? Я?

Я тогда чувствовал, как невидимая, но слышимая и чувствуемая волна
поднимает меня куда-то вверх, и ощущал нечто страшноватое, но
волнующее и значительное – да… в те мгновения я как бы вдруг слил
воедино свое представление о себе и самого себя. Я как-то точно,
до дрожи верно ощущал присутствие в себе своего собственного тела
и… и… может быть, тогда впервые колыхнулась и дала о себе знать
моя спрятанная где-то внутри душа. Я остро ощущал свою жизнь тогда,
в восьмилетнем возрасте – это я помню отчетливо, словно находился
в толще воды тропического моря и видел рифы и плавающие рыбы вокруг.
Я был невероятно живым, и тут же, рядом с этим своим ощущением
жизни, я боялся себя мертвого…

Когда это впервые возникло?

В раннем детстве я почти чувствовал себя бессмертным, а о смерти
задумался всерьез позже – о том, что я умру когда-нибудь, как
все. Да, особенно долго я боялся и не хотел принимать смерть –
когда, в нашем уютном городке, где я родился, хоронили умершего
человека. Звучала за окном музыка: трагический, медленный и часто
по-пьяному покачивающийся марш. Находясь в этот час дома – движимый,
вероятно, силой толкающего в спину ветра ужаса,– я вдруг оказывался
у подоконника, всего в сантиметре от прозрачных кружевных гардин
и оконного стекла; стоял, не шевелясь и не смея смотреть вниз
на улицу – то есть на смерть. Но обычно я все же не выдерживал
и быстро взглядывал, отодвинув гардину, вниз – и тут же натыкался
на выносимый из подъезда гроб, в котором лежал одетый в темный
костюм мертвый человек. Странно и совсем не страшно – лишь немного
жутковато – было представить, что и я когда-нибудь буду так же
лежать в гробу. Так далека от меня была в те годы смерть.

Почему-то мне кажется, что в эти мгновения детства, когда я стоял
в полутьме перед пыльным зеркалом и спрашивал, кто такой этот
находящийся там, внутри, «я», я не думал и не помнил вообще о
любви.

Господи! Сделай так, чтобы любовь была все-таки главным смыслом
жизни, и за ней не таилось что-то ЕЩЕ, неведомое, чтобы не было
это ВТОРОЕ бездушное, и страшное, страшное!!!

Если случается что-то с твоими родными, и в тебя влетает благая
или страшная весть во сне или в реальности – значит, ты помнишь
и знаешь о том, что между вами все еще есть человеческая связь.
Это – как телефонная линия, как электронные кабели интернета,
по которым ежесекундно движутся, толкаясь и сталкиваясь, разбиваясь
в катастрофах и проскальзывая мимо друг друга, миллиарды человеческих
слов, мыслей и признаний, напоминающих бегущую по капиллярам живого
человека кровь. И так может случиться, что ты вдруг забудешь,
что есть телефон, интернет, смс сообщения, что вообще существует
в мире всякая связь – ты просто бессвязно передвигаешься по мыслям
и улицам, не зная, что тебе могут позвонить. И когда вдруг раздается
этот звонок – не обязательно в реальности, а например, в твоем
забитом антисмыслами сознании, – ты останавливаешься, вздрагиваешь
и тут же оглядываешься, и становишься на какое-то время зрячим:
твоя слепота вмиг исчезает. Становится виден почти весь пройденный
тобой путь. А если потом опять повернуться, и посмотреть вперед
– то можно ясно увидеть пугающе близкий горизонт.

УДОБНАЯ ЖИЗНЬ

В день прилета из Хургады, едва добравшись домой, я сразу завалился
спать. Проснулся вечером, в шесть часов. Квартира та же. Стол,
стулья, кресла, часы, окно и за ним на подоконнике медленно ходит
голубь. Солнце, освещая голубя, заглядывает в комнату. Тикают
часы. Я вымылся в душе, затолкал вещи в корзину для стирки, заварил
кофе, собрался закурить, но смял сигарету в чайном блюдце. Мигал
автоответчик. Пролистав сообщения, я нашел поздравление Анны:
«С днем рождения! Звонила тебе на мобильный, но ты не отвечал.
Я уже на Кипре. А ты как?», голос отца: «Саша, ты дома? С днем
рождения, сынок! Не болеешь? Ты куда-то пропал, передаю трубку
маме, она немного приболела….» Сид: «Я тут недавно наткнулся на
одну мысленцию, и она подцепила меня вот каким соображением…».
Звонки с работы, в основном на одну тему: ты где? А позже несколько
пустых сообщений, в которых были слышны лишь гудки и молчал невидимый
вопрос.

Все-таки мир помнил меня, пока я путешествовал вблизи благоустроенной
пустыни на берегу Красного моря. Помнил, хотя я и плевал на него.
Он зачем-то помнил меня – и я ощутил к нему благодарность. Несколько
людей, звонивших мне – ведь это тоже мир. Как трое – уже церковь.
Любая поездка вводит подавленного человека в легкое состояние
эйфории и ощущения прилива собственных сил. И еще успокоения.
Собственно, может быть сейчас, как это уже не раз бывало, я чувствовал
нарастание спокойного и ленивого, даже прохладного чувства, что
именно сейчас я смогу, наконец, адаптироваться к этой не очень
талантливой жизни. Ну что ж, мир не гениален. Разве что природа
гениальна – но к человеку это вряд ли относится. Но он не отвратителен
до конца, человек. Что-то еще осталось.

Что? Я пересчитал свои деньги. Даже если не сильно экономить,
можно отлично прожить месяц-полтора. При этом заводить романы
с женщинами и посещать хорошие кафе и клубы. А можно на эти деньги
слетать на пару недель в другое полушарие. Что ж, мы придумаем,
как распорядиться купюрами. Пора заканчивать писать Адаптацию.
Герой адаптировался – и точка. Будет дом, работа, семья. И дети.
Дети, говорят, меняют сознание человека и примиряют его с действительностью.
Ты начинаешь взращивать человека, которому рано или поздно тоже
предстоит войти в конфликт с миром. Потом он тоже родит своего
ребенка – и так без конца… Так что же, в таком вот сериальном
воспроизведении жизни смысл? Лучше жить ради денег и семьи, как
бандиты, чем жить мертвым.

Со старой работой все ясно. За месяц надо найти новую. В журналистских
и телевизионных кругах у меня ведь есть знакомые. Например, тот
же Генка Тищенко. Надо позвонить Тищику – он единственный, кто
хоть и с насмешкой, но всегда смотрел на мир, как я. При мыслях
о работе вновь нахлынул легкий туман, утяжеляющий сознание – и
я отошел от него, плюхнулся на диван. Включил телевизор. Красивая
ведущая говорила что-то о мировой политике. Когда-то она была
маленькой, сидела девочкой на горшке, росла цветами из домашнего
горшка, как растение. Не знала, что вырастет до этих грудей и
бедер, что с ней будут спать мужчины, что она заработает на телевидении
много денег, на которые купит квартиру, в которой однажды умрет.
Боже, я все-таки болен! Я стал быстро переключать каналы, и везде
чудился рокот моторов взлетающих самолетов, которые скоро полетят
куда-то бомбить. На одном из фильмов я остановился– это был «Сны
Аризоны», который я когда-то любил. Теперь я не мог его смотреть
– было невыносимо видеть то, что никогда в жизни не будет. В сериалах
больше правды, не так ли?

Меня просто трясло. Я выключил телевизор, включил музыкальный
центр. Вспышка раздражения к прежде любимым мелодиям прошлась
по мне так, словно дом тряхнуло легкое землетрясение. Я поднялся,
стал ходить взад-вперед по квартире. Попытался выйти на улицу
– так, чтобы сходить куда-нибудь в магазин, например, за продуктами.
Накупил чего-то. Машины на дороге урчали, словно я попал в обширный
сумасшедший заповедник, где механические звуки специально включали
на полную мощность, чтобы свести с ума все другие, не технические
души. Светофоры мигали зелеными и красными глазами. Они звучно,
с тихим лязгом моргали. Я вдруг ощутил, что все люди вокруг моргают,
моргают. И я моргал. Сокращались сосуды, вены, струилась кровь.
По пути из магазина я на ходу откусывал из килограммовой пачки
мороженое – словно этим сладким холодным вкусом хотел утихомирить,
задобрить кого-то внутри себя. Так дети откусывают, идя из школы
домой, свежий хрустящий хлеб, вспомнил я.

Вошел домой, бросил пакеты на стол.

Увидел, что мигает автоответчик.

Мне кто-то звонил?!

Бросился к телефону, как к источнику, бьющему из горячего песка.
Сел рядом на корточки, нажал кнопку. Послышались звуки улицы,
шаги… там кто-то идет. Вроде цокот каблуков. Женщина? Да хоть
бы андроид. Кто же? Молчит. Наконец, положили трубку. Гудки. Не
стали говорить. Какая к черту любовь. Был бы просто человек, человек.
Дышал бы рядом и был. Я отправился на кухню, стал разбирать пакеты
с едой. Хотелось выпить что-нибудь, чтобы забыться. Почему я не
купил алкоголь? Впрочем, к черту алкоголь. Выйти второй раз из
дома на улицу меня заставит только война. Может, снова заснуть?
Но я выспался так, что тошнит мозги. Опять. Ничего не помогает.
Но делал ли я что-то, чтобы помогло? Вода… Вода иногда смывает
всякое дерьмо, в том числе и с мыслей. Слышно было, как в кухне,
шурша, распрямляется пакет. Я вошел, посмотрел на него. Распрямляющийся
полиэтиленовый пакет был похож на распускающийся цветок. Я разделся
догола, пошел в ванную. По пути услышал телефонный звонок. Не
спеша вернулся.

– Я звонила тебе на мобильник, ты не отвечал, – это была Инна.

Она шла по улице и цокала каблуками, и говорила со мной по мобильному
телефону. Я и не думал, что это могла быть Инна, я совсем забыл
о ней.

– Извини, я забыла поздравить тебя с днем рождения.

– Да, ничего. Я потерял мобильник в Египте, так что меня никто
не поздравил.

– Да? Купи новый… (она назвала какую-то модель, но я не
расслышал) как у меня. Только у меня женский вариант, а есть еще
такой же модели, но только мужской, представляешь? Я видела. Мой
похож на белую птицу, а твой… мужской – на черную. Моя подруга
подарила такой на день рождения своему другу. Слушай…

– Да…

– Я подумала тут…

– Ага…

– Я понимаю, что мы расстались и все такое прочее… Но… У
тебя ничего не изменилось?

– В смысле?

– Ну, ты никого не нашел, там, возле пирамид? – ее голос стал
знакомо улыбчиво-кокетливым, и в то же время она тяжело дышала – видно,
что шла в толпе и спешила.

– Нет.

– Ну, тогда… у меня тоже никого. А пока у нас нет никого,
почему бы нам не встречаться, так, иногда, как думаешь?

– Иногда?

– Ты там не злишься, эй?

– Да нет, просто переспрашиваю.

– Ну да, по обоюдному согласию, когда захотим. Зачем же
нам оставаться одними в тот период, когда мы ищем кого-то?

– Что ж, да, логично...

– Это негуманно. Ты меня слышишь?

– Негуманно, согласен.

– Тем более, что это будет удобно: не надо снова привыкать друг
к другу, ухаживать, искать близости…

– Да, да, конечно, очень удобно…

– Раз мы уж есть такие, то надо это использовать, Саша. Ты слушаешь?

– Да.

– И что?

– Удобоваримо.

– Что? Ты согласен? Ну тогда… приезжай ко мне. Прямо сейчас. Знаешь,
я тут была в салоне, машину выбирала. Оу, ты знаешь, я ведь машину
себе покупаю! Ты водить умеешь?

– Да. Правда, не водил уже несколько лет.

– Ну ничего, меня поучишь. Правда, они сказали, что модель, которую
я хочу купить, будет только через две недели. Тут очередь, и машины
привозят из Кореи. Ты слышишь?

– Да.

– Ну так вот… Права-то у тебя сохранились?

– Конечно.

– Слушай, Саш, ты приедешь?

– А ты точно так думаешь? – сказал я.

– О чем?

– О том, что нам нужно снова вместе.

– Ну конечно точно!– она засмеялась. – Если при взаимном
желании, то почему нет? Да и к тому же это временно. И к тому
же при взаимном желании. Ты слышишь?

– Слышу. – сказал я. – Почему нет. Конечно, приеду.

По пути я купил новый мобильный телефон. Сказал в салоне, что
вот, мол, слышал, что у какой-то там новой модели существует женский
вариант и мужской – и мне тут же с улыбкой его вынесли. Сказали
еще, что эта модель подходит к новой марке машины, но я забыл,
какой. Телефон был с фотоаппаратом, с кучей разных технических
приспособлений, сущность которых я не запомнил. Я делал покупку
в каком-то тихом тумане, не особенно задумываясь о смысле действий.
Главное, что ревущие звуки улицы немного утихли. Чудилось, что
скоро наступят покой и ощущение человеческой близости. И кажется,
к этой эре покоя и близости я собирался ехать.

С Инной мы поцеловались в коридоре ее новой однокомнатной квартиры.

Квартира была куплена в кредит, за которую она ежемесячно выплачивает
банку $ 800. Пластиковые окна фирмы «Kaleva». Два телевизора:
большой с плазменным экраном в гостиной, и второй, маленький,
прилепленный контейнером к стене кухни. На столе стоит открытый
ноутбук за 35 тысяч рублей. Сервировочный столик и раскладной
диван, купленный в кредит. В шкафу тефлоновая посуда, коричневый
тростниковый сахар, в холодильнике морепродукты, нежирные биойогурты,
свежевыжатые соки. Скоро под ее подъездом появится серебристый
«Hyundai Getz», который Инна тоже купит в кредит. Квартира перейдет
в собственность Инны лет через десять – она полагает, что будет
зарабатывать больше, чем сейчас и вполне сможет выплатить кредит
банку досрочно. Картина в стиле корреспондента «Gardian» Ника
Уолша, который, защищая Россию от нападок коллег (они мол, слишком
часто критикуют русских за их азиатскую медлительность и любовь
к тоталитаризму), написал в размноженной в Интернете статье: «Жители
России безвозвратно впали в любовь к тому, что здесь называют
некрасивым словом «denghi». Они навсегда полюбили мобильность
и блага, которые дает людям глобальный мир».

Инна говорила мне что-то о своих новостях, о том, что долго не
высыпалась по утрам, вставая на работу, потому что «сова» и поэтому
она записалась на вечерний фитнес, чтобы приходить домой усталой
и засыпать мгновенно. Расспрашивала о Египте. Я что-то отвечал.
Интересовалась, привез ли я фотографии, я ответил, что нет. Вскоре
она принялась жарить рыбное филе.

– Видишь, специально для тебя купила, палтус… – говорила
Инна с улыбкой. Она была в коротком махровом белом халате. Тело
ее было уютным и спортивным, как всегда. Инна наблюдала, как я
ем рыбу и запиваю ее болгарским белым вином. Сообщила, что пообедала
на работе и не хочет есть. Но все-таки выпила со мной бокал вина
и откусила раза три яблоко.

– Ну как, вкусно?

– Оргазм желудка, – кивал я с улыбкой. – Знаешь, у болгар есть
такая поговорка: оргазм желудка.

Во мне медленно плыли мысли о том, не зря ли я приехал, и не ведет
ли это все к знакомой пустоте. Я знал, конечно, что у нас будет
сегодня хороший, крепкий и обоим знакомый секс. Ее крепкое спортивное
тело возбудит меня. Секс, пожалуй, был нужен ей сильнее, чем мне.
Когда Инна проходила мимо меня, сидящего на кухонном стуле, то
мои руки медленно остановили ее – щупальца подводного батискафа
на глубине – обняли за бедра и посадили к себе на колени. Затем
мои пальцы погладили гладкие мышцы ее ног. Ее ноги сжали мою ладонь.
Еще один поцелуй, еще.

– Подожди… – сказала она, поднялась и вышла из кухни. По
шелестящим звукам из комнаты я понял, что Инна достала упаковку
«Форматекс» и вводит в себя предохраняющий от беременности крем.
Она всегда делала это раньше, когда мы жили вместе.

Ее завернутая в халат фигура появилась на пороге кухни.

– Скажи, а у тебя точно ничего не было? – прищурив глаза, спросила
она.

Аннет рассказывала, что у нее полтора года не было мужчины – и
я ей верил. До этого я спал лишь с Анной – но и в этом случае
точно знал, что в последнее время был ее единственным любовником.
Пожалуй, у меня действительно ничего не было. Но если бы я стал
это говорить Инне – она бы не поверила в мою веру. Я знал, что
она тщательно следит за собой. И если она решилась на секс со
мной – значит, она тщательно предохранялась с другими мужчинами,
или прошла недавно медицинский осмотр. Она надежная женщина, Инна.
В конце концов, я к ней приехал не для того, чтобы о чем-то спрашивать.

Тело женщин бывает так сложено, что заводит одним своим совершенством,
без возникновения любви. Я даже думаю, что часть любви во время
соития каким то чудесным образом вплетается в женское тело и исходит
затем уже от ее бедер, ягодиц, груди, губ. Поэтому мужчина может
мгновенно, как смерч, переспать с идеально сложенной женщиной
и остаться безразличным к ней. А если он и влюбляется – то наверняка
в те части духовного, что заражены ее телом. Пожалуй, не только
в природных пейзажах талантлив Бог – он еще и гениальный мистификатор.

В тот вечер я остался у Инны ночевать. Она сказала, что завтра
возьмет на работе отгул – у нее, мол, накопилось на работе целых
два отгула часов, потому что в прошлом месяце она сверхурочно
много трудилась. В ту ночь у нас с ней был здоровый, крепкий,
и обоим хорошо знакомый секс. Красивая сильная нога Инны лежала
на мне, когда я засыпал.