Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

АД

«Eсли взять щепотку коричневой земли с безжизненного плато на
берегу, – говорит Рыба-Шар, – и зачерпнуть кусок, тонну, километр
этой земли – и подбросить ее вверх, подуть на нее, смешать, перемешать,
даже заорать на нее, или топнуть ногой – то ничего не случится.
Прекрасные линии коралловых рифов не возникнут. Цвета рыб и водорослей
не сложатся так гармонично, чтобы поразить воображение человека.
Хоть миллиард лет подбрасывай землю – ничего не получится. Хочешь
знать, что бывает в Аду для тех, кто считает, что наша Земля возникла
из случайного завихрения пыли? Души этих людей сидят на корточках
шевелящимися точками в безжизненной пустыне и пытаются, – подбрасывая
руками над собой щепотки сухой земли, перетирая ее, переминая,
смачивая слюной – создать Красное море, что расположено совсем
неподалеку. – Ну, что? – кричат им сверху. – Вы говорили, что
все возникло случайно, из какой-то космической вспышки? Ну так
давайте, докажите свою теорию атеистического создания бытия, докажите!
Не получается? Тогда сидите и подбрасывайте вверх эти комки пыли,
пока не докажете свою правоту. Зачерпывайте ладонями серую коричневую
землю, комкайте ее, мните, швыряйте вверх, колдуйте над ней. Если
создадите хоть что-то микроскопически прекрасное – мы вас отпустим.
А пока сидите в Аду. Сидите и подбрасывайте».

Но это еще не настоящий Ад – сказала рыба.

Что? А какой – настоящий?

Настоящий? Понимаешь, подбрасывая землю в пустыне, ты все-таки
живешь надеждой. Понимаешь? Пусть глупой, несбыточной – но надеждой.
Но самое страшное, когда надежда исчезает. Совсем. Абсолютно.
Навсегда.

– О чем ты думаешь? – спросила Инна, когда я долго молчал, сидя
вместе с ней за кухонным столом. Мы завтракали, она приготовила омлет
с сыром и зеленью: было вкусно.

– Так, сон странный приснился.

– О чем?

– Об аде.

– О ком?

– Ну, об аду… – я неловко улыбнулся, – не знаю, как правильно сказать.

Она некоторое время молчала, сжав губы.

– Ты не обидишься, если я скажу, что тебе надо сходить к врачу.

– Нет.

– Знаешь, у моей подруги друг работает психотерапевтом. Она и

познакомилась с ним, когда ходила на прием. Он хорошо знает свое
дело. Его зовут Василий, кажется. Хочешь, я договорюсь и он примет
тебя?

– Можно. Только мне кажется, Василий не поможет.

– Нужно использовать все возможности.

– Знаешь, я лучше почитаю какую-нибудь книгу. Хорошая книга,
знаешь, иногда может заменить психотерапевта.

– Видимо, в последнее время ты перестал читать.

– Ты думаешь, я действительно болен?

– У тебя депрессия. Так бывает у многих людей, живущих в больших городах. У меня тоже была депрессия. Но я ее вылечила.

– Да? Интересно, как?

– Ну, во первых, я ходила на прием к врачу. Нет, не к Василию,
к другому… Прошла курс психоразгрузочной терапии. Таблетки кое-какие
пила, там много есть всяких: прозак, паксил. В конце концов я
просто выключила свою депрессию.

Я подумал, что Василий, вероятно, был ее последний половой партнер,
с которым она, конечно, соблюдала тщательную половую гигиену и
правила невмешательства в обоюдную личную жизнь. Меня это не расстраивало
и не удивляло. Я знал, что Инна, как она часто заявляла, не может
быть долго одна. Я догадывался, что скорее всего, я был для нее
из всех мужчин в некотором роде больше, чем просто один. Сейчас
мне это немного льстило. Позже, я знал, мне станет все равно.

– …дело в том, что я представила свою болезнь в виде лампочки, –
продолжала Инна. – Понимаешь, обычной электрической лампочки.

– Вот как? Интересно…

Я настолько улетел сейчас от нее в своих мыслях, что мысль о лампочке
вспыхнула в моей голове, словно словосочетание «лампочка Ильича».
Но я вернулся в себя.

– Твоя депрессия была похожа на светящую лампочку?

– Голую такую, некрасивую, она светила неприятно и прямо в глаза.
Знаешь, бывают такие в плацкартных вагонах?

– Здорово ты описала. Я так и вижу твою болезнь. И свою тоже.

– Так вот, после курса лечения я просто подошла к лампочке
поближе, – а она светила, светила так, что мутилось в глазах.
Я смогла протянуть руку и наощупь прикрутила ее. Лампочка погасла
– и сразу стало… не то чтобы темно, а неярко. Я успокоилась.

– Понимаю. Отлично понимаю. Неярко – хорошо сказано.

«Хороший способ, – подумал я. – Только зачем ходить на прием к
психотерапевту, лучше сразу прикрутить эту лампочку. Легко и просто».

– Знать бы, как выключить свою лампочку, – сказал я.

– Для этого существует психотерапевтическое лечение, – с видом
взрослого, объясняющем правила устройства мира ребенку, ответила
Инна.

– Эй, – сказал я ей через некоторое время.

Она внимательно посмотрела на меня на фоне бесшумно работающего
телевизора.

– Я ведь не изменился, Инна. И вряд ли изменюсь в последнее время.
Нас, как горбатых, могила исправит.

– Смешно, – она усмехнулась и наклонила голову, отвернувшись.

– Ты стал говорить штампами.

– Да? Я и не заметил. Видно, все-таки меняюсь.

– Знаешь, ты всегда был мне интересен тем, что был непохож на
меня и моих знакомых, – сказала она. И добавила: – Не меняйся.

– Я помню, как ты говорила, что ставила на меня, как на лошадь
на скачках и проиграла.

– Я такое говорила? – она искренне удивилась.

– И о том, что ты рассталась из-за меня с каким-то англичанином,
с которым переписывалась по интернету.

– Ну, это вообще прошлодавняя история.

– И еще я не думаю, что я есть твое потерянное и найденное теперь чудо.

Инна наклонила голову, выжидая, что я скажу дальше.

– А я – твое. – закончил я.

– Это я уж точно не говорила. – насмешливо выговорила Инна.

– Конечно, это говорила не ты.

– Знаешь, для жизни в браке ты, Саша, невозможен, – сказала
она, глядя мне в глаза. – А для временного романа с таким, как
ты – вполне ничего. Слушай, пойдем куда-нибудь вместе сегодня
вечером?

– Я хочу остаться с собой.

– И что ты будешь вечером делать с собой?

– Лежать, пялиться в телевизор.

– Ну хорошо, Сашка. Тебе никто не мешает лежать и пялиться в
телевизор у себя дома. А со мной ты будешь встречаться тогда,
когда захочешь, как мы договорились. О.К.? Кстати, как твоя работа
на ТВ?

– Послал ее на хрен.

– Ох, как грозно... И что собираешься делать?

– Ничего.

– А жить на что?

– Пока есть, на что.

– А потом?

– Ты собираешься за меня замуж?

– Почему ты спрашиваешь?

– Тогда какая тебе разница, на что я буду жить?

– Ладно… От тебя никто ничего и не требует. Не хочешь вечером
пойти со мной на фильм “Матрица”, не надо. Схожу с подругой…

– Сходи с Василием.

– Боже, как ты меня достал, – незлобно, но крайне устало сказала

Инна, встала, взяла себя одной рукой себя – будто простудилась
– за горло, и отправилась, не убирая руку, в ванную.

– Если бы мужчины меньше говорили, а только делали… – услышал
я ее голос из-за двери ванной. – Делали… Господи, зачем ты дал им языки?

– Знаешь, чем мертвые отличаются от живых? – спросит меня через
быстро скакнувшее время мужчина моих лет по имени Петр. Был солнечный
вечер, мы сидели на лавочке во дворе, в сентябре, рядом прохаживались
голуби, мы тепло разговаривали.

– Нет, – сказал я.

– Только одним. У живых есть право на покаяние. А у мертвых его
нет. В остальном они не особенно отличаются друг от друга.

– Только этим?

– Да.

– Но тогда выходит, что я вовсе не мертвый?

Петр задумчиво кивнул, разглядывая землю.

– “Матрица” одновременно выходит в нескольких городах, в Токио,
Нью-Йорке, Париже и у нас в Москве, – тараторила через пять минут
Инна, выходя из ванной. – Я читала в “Космо”, это революционный
фильм, может посмотрим? Ты же знаешь, Сашуль, я не могу ходить
в кино и театры с кем попало и тем более одна… В конце концов,
ты же писатель, может, тебе интересно будет?

РУССКИЙ БОГ

Вы никогда не задумывались, русские, каков портрет нашего Бога?
Все люди, как писал философский аферист Ошо (взявший тоже у кого-то
эту мысль), стоят вокруг любого явления мира, словно вокруг слона
– и каждый видит какую-то особенную его часть: его хобот, уши,
ноги, яйца, хвост. И каждый думает, что перед ним находится весь
слон. Так и наш Бог – какая-то часть общего, большого Бога. Как
он выглядит? Стояние и ожидание. Мучительное ощущение незнания
и дискомфорт. Полумрак, отсвет свечей. Теплый серебряный блеск
баков со святой водой. Ощущение величия и значимости от древнеславянских
текстов, которые не понимаешь так же, как не понимал в юности
английских текстов рок-групп – но все-таки нырял в глубину музыки
или взмывал по лестнице в небо, когда слышал эти песни. Смиренный
и седоватый, молчаливый, хмурый. Ему лет под пятьдесят. Одет неказисто,
но опрятно, в темное. Он в алкоголиках, лежащих в лужах и блевотине,
он и в выходящих из черных немецких машин плотных мужчинах с глазами
очеловечившихся свиней. Он в легких снежных обвалах и селях совести,
заставляющих молча, хмуро опустив голову, что-то вдруг перестать
делать, хотя до этого собирался это сделать. Это тоже у русских
исчезнет, – говорила Аннет. Потому что уже исчезало не раз, но
каким-то взрывным чудом возвращалось, словно и не исчезало никогда.
Как пружина, распрямляющаяся и сжимающаяся вновь и вновь. Как
матрас, сверкающий под дождем на солнце так художественно – но
при этом гниющий на свалке и на котором спят бомжи. В среднем
нет русского Бога – только в крайностях. Для среднего имеются
простестанты, в лучшем случае – йога, дзен-буддизм, Будда. Русский
Бог – он у нас такой. Проститутки в него тоже часто верят. Крестики
на цепях величиной с чешуйчатую кобру и болтающиеся на черной
сдвоенной нитке. Красновато-коричневого цвета – как запекшаяся
кровь или глина. Как ошметки женских менструаций. Всегда грязноватый
и ржавый, неновый и неотреставрированный – наш Бог. Церкви, где
он прописан – блестят либо девственной чистотой, либо отвратительной
азиатской роскошью. Внутри все начищено, вымыто, понатыкано со
смиренной тщательностью – а неподалеку за воротами сквернословят
прохожие, плюют и сморкаются в ноги. Он – безденежен и несвеж,
хотя и обладает волевой властью купца. Он, как желтоватые страницы
книги, выпущенной лет сорок назад, содержание которой кажется
наивным, но которую ты все-таки читаешь, потому что чувствуешь
в ней трудную доброту. Был модный, сегодня выходит из моды. Занимает
свою уважаемую нишу, как сказали бы в организациях защиты прав
Бога. Стыдный. Сильный. Нестандартный и нестадный. Умеет драться,
обучен кулачному бою и может одним ударом прибить. А может пьяно
заплакать, махнуть на все рукой, подставить для ударов висок и
ребра. Если бы его вдруг поймали, поставили к стенке и забили
бы бейсбольными битами до смерти, он бы все равно выжил, как придавленная
оса. Нашлись бы люди, которые бы к нему относились, как мать,
которой сделали лоботомию и убедили, что ей нельзя любить своего
ребенка для его же благополучия – но она темными ночами, при свете
ночника, молилась бы все-таки в пустую стену шепотом, чтобы ее
никто не услышал, и говорила бы слова любви к своему ребенку,
а потом бы засыпала счастливая, и, проснувшись наутро, шла бы
в ветреный и энергичный мир, словно подзаряженная электробатарейкой
и почти не вспоминая о ночном бдении – и так до следующего раза,
до следующей ночи, когда инстинкт прошлой любви, ничем не объясненный,
алогичный, преступный и немодный, снова не возьмет верх. И так
до тех пор, пока будут эти ночи, пока они не кончатся. А когда
кончатся – тогда кончится все.

В следующее воскресенье я смотрел в квартире Инны на свое небритое
лицо в зеркало ванной. Полчаса назад мне позвонил Гена Тищенко
и сказал, что есть вакансия для меня на новом канале ТВ, у него
там работает знакомый продюсер. Планируется создание передачи
про социальное перевоплощение жителей России за последние десять
– пятнадцать лет. Берется какой-то персонаж от студента до пенсионера
– и рассказывает, как он изменился, адаптировался или нет к жизни,
что ему нравится, а что нет. Будут также обязательные рассказы
и о звездах эстрады, кино, шоу-бизнеса, политики – как адаптировались
к реальности vip-персоны. Вполне в духе моего романа. Меня туда
предполагают взять автором пилотных выпусков.

«Сейчас продюсер в отпуске, – сообщил Тищик – поэтому собеседование
состоится через неделю». Ну что ж.

Еще Тищик добавил , что все это херня и ему лично вообще надоело
пахать. Да, просто надоело ходить на работу, делать все то, за
что платят деньги. Мол, как-то все движется в пустоту, потому
что наши ноги идут по пустоте. Нельзя работать за деньги, нужно,
чтобы тебе их платили после другого, главного, – пояснял он. А
что такое это за главное – хрен его знает. Судя по этим словам,
Гена, вполне вероятно, уже входил в запой, это случалось у него
примерно раз в полгода. Он был единственным из нашего ТВ-коллектива,
кто почти полностью разделял мои взгляды насчет «Красной Шапочке».
Он мне, кстати, сказал, что программа вполне процветает и без
меня, но руководство до сих пор избегает разговоров о ее бывшем
авторе – то есть обо мне. Больше всех злилась Регина, когда я
не явился на съемки. Красная Шапочка несколько раз вспоминала,
куря длинную сигарету и опоздав, как всегда, из-за пробок на съемки:
«А где это наш автор, Саша Греков? Он так профессионально стэнд-апы
для меня сочинял…»

«Жалко, что ты не успел ее отодрать, Сашка, – хихикал в трубку
Тищик, – по моему, она этого хотела».

Он явно уже начал пить, разговаривая со мной – я это чувствовал.
Но все же он молодец, позаботился обо мне. Я поблагодарил его.
А он ответил, что на том свете сочтемся. Если честно, я тоже не
хочу никуда идти работать – я так ему и сказал. Но что делать,
деньги ведь все равно когда-нибудь кончатся, – добавил я.

Инна очень обрадовалась моему предполагаемому устройству на работу.
Пожалуй, даже больше меня. Женщины всегда радуются в таких вопросах
больше мужчин. Ну да. Все-таки, хоть и временно, но я же жил с
ней. Поэтому она и радовалась.

Жил?

Я разглядывал свое бесцветное изображение в зеркале ванной и думал:
странно, что на фотографиях и на видеокадрах мы получаемся как-то
цветней, чем в жизни. Урывками, тихими каплями памяти я вспоминал
тот случай из детства, когда встал ночью с бабушкиной постели
и смотрел в пыльное трюмо, пытаясь понять себя. Сейчас я ничего
не ощущал: ни страшного, ни прекрасного, просто вяло рассматривал
свое мятое лицо, в котором узнавал лишь глаза и думал: «И вот
такой я стал? Вот это – ты?»

Инна постучала в дверь.

– Телефон, – сказала она, протягивая мне мой вибрирующий мобильник.

Я взял телефон, нажал кнопку.

– Саша. – послышался негромкий сосредоточенный голос, в сдерживаемых интонациях которого я узнал брата.

– Борис? – удивился я. Брат мне редко звонил. – Привет. Что-то случилось?

– Да… Мама в больнице, ты знаешь?

– Нет… я не знал…

– Там плохо, в общем. Ты сможешь приехать?

– А что с ней?

– Да… Сначала был инсульт. Теперь инфаркт. Дела, в общем, неважные.
Она плохо говорит, почти никого не узнает.

– Да ты что… А… Конечно, я приеду. Сейчас только позвоню отцу.

Он дома?

– Должен быть. Ну, приезжай.

– Конечно.

– До свидания.

– Конечно, Боря, пока…

– От тебя можно позвонить? – повернулся я к Инне.

– Что-то случилось?

– Да.

– Да ладно, сынок, ты не езжай, – бодро говорил мне отец по телефону.
– Я был у мамы в больнице, врач сказал, что ее скоро выпишут,
в общем, на поправку пошла, у тебя ведь работа, сынок…

– Ничего, я ненадолго. Сейчас у меня есть время.

– Перерыв между съемками?

– Да...

– Ну ладно, тогда давай, буду очень рад. Родной ты мой,

хороший. Ты точно можешь приехать?

– Да, да, папуля…

Я вошел в ванную комнату, закрылся, включил воду, сел на край
ванны. «Черт возьми!» – говорил я, утирая слезы рукой, – «Черт
возьми, суки, боже…». Влага лезла у меня из носа и из горла, словно
я простудился. Я бормотал какое-то бессвязное месиво из восклицательных
слов. Из меня, как из мясорубки, лезли перекрученные спазмами
душевные внутренности. «Вот и дождался» – говорил я себе. На меня
лился теплый дождь душевой воды. Словно водяное солнце. Интересно,
бывает ли солнце из воды? Тогда бы его лучи были из теплой воды.
Только не из горячей, горячую не выдержишь…Я заметил, что стою,
почти раздевшись, в ванной, и футболка на мне теплая и мокрая.
Говорят, кровь тоже теплая. Я снял футболку. Затем вылез из ванной,
дождался, пока все мокрое из меня вытечет, вытерся полотенцем
насухо. Голова была влажная, будто я искупался в солнечном водном
море. Глаза красные – но немного, только чуть-чуть. На губах соль.
«Вот и дождался… – горячо говорилось во мне. А ты как хотел? Вечности?»

Выйдя из ванной, я сказал, что поеду сегодня к родителям. Видимо,
с матерью совсем плохо, пояснил при этом. Инна с тревожной серьезностью
смотрела на меня, ходила вокруг, когда я одевался, и говорила,
что да, конечно же, нужно ехать. Спрашивала, не нужны ли мне деньги.
Я сказал, что у меня достаточно. Спросила, полечу ли я на самолете
или поеду на поезде. Я вспомнил, как однажды летал на самолете
в Днепропетровск, но из-за задержки рейса и приезда в аэропорт
за два часа путь занял день. Может, брат или отец звонили мне
в Египет, после того, как я зарыл в песок свой телефон? Впрочем,
голос отца, поздравивший меня на автоответчике, сообщил, что мама
приболела – сейчас-то я вспомнил. Был час дня, поезд уходит с
Курского в четыре с чем-то. Думаю, она не умрет за это время.
Так?

Я предчувствовал почти все, что произойдет со мной позже. Знаешь,
я не очень рациональный человек, мама. Но ты знала и чувствовала
это, хотя сама в жизни совсем другая. Что-то есть в тебе такое,
что ты очень чувствуешь меня.