Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

В книге Письмо и речь_ ¹ я описал по мере своих сил и возможностей
достаточно странную, но всеприсутствующую систему (несистему?)
плевков, сопровождающих нашу речь. Плевки эти представляют
собой, по первой видимости, жестуальную практику сопровождения
речи. Иногда они интонирую ее, как это могла бы сделать
речевая интонация. Порой они используются как самостоятельные
знаки, равновесомые словам. Иногда они играют роль
своеобразных знаков препинания относительно речи.

Но, пожалуй, самое значительное не было мной в достаточной мере
увидено и понято: плевки, как жестуальная, телесная знаковая
система, относятся порой не столько к области речи, высказуемых
и умалчиваемых в ней содержаний, но к области
непосредственно присутствия как такового. Присутствия плюющего,
присутствия того, кто находится рядом с плюющим как внимающий его
плеваниям и равно плюющий, а также и к их совместному
присутствию, в котором они неделимы.

Ниже я хочу, опираясь на одно особое плевание, просмотренное мной,
обратиться к некоторым аспектам присутствия, заслоняемым
речью. Речь, и притом в наибольшей мере речь правильная,
затеняет присутствие и не дает услышать его собственный умолчный
голос. Плевания, дискурс дурно пахнущего происхождения и
достоинства, проблематичной разрешающей способности и
сомнительной систематичности, может послужить нам, набравшим горсть
бестрепетности, неплохим подспорьем:

Если наши попытки достигнут хотя бы частичного успеха, мы найдем
невербальный доступ к молчанию речи.

Мы будем избавлены от плачевной необходимости объяснять молчание
исходя из говорения, что конечно, достаточно странно. Ведь
молчание – это форма присутствия. Присутствие же более
изначально, чем речь. Жестуальная несистема плевания, пусть это не
дверь, даже не окно -– дымовая труба, позволяет нам заглянуть
в молчащее присутствие, и, тем самым, подойти вплотную к
диалогу двух (лиц) в его неурезанном размахе.

Есть такой плевок (как бы мера длительности общения): через
определенные интервалы времени он повторяется, он возобновляет
общение, возобновляет память о присутствии собеседника, память
того, что ты не один, а с кем-то, а этот кто-то – с тобой.
Этот плевок не является выражением вербального, интонированием
невысказанной речи, не является и выражением дословесного.
Совершенно такой же смысл может иметь и затяжка сигаретой или
же иная жестуальная форма. Говоря именно о плевках я
продолжаю начатое ,так сказать, на голом месте.

Дело, видимо, вот в чем.

Известна тягость безмолвного соседства, особенно с малознакомым
человеком: Мы напряженного молчания не выносим… Слова разряжают
эту тягость, это молчание. Этот тип плевка – замена
разряжающего молчание слова, безразлично, какого именно,
безразлично, с какой интонацией. Безмолвный жест отрицания слова:

Он с давних пор знает: тут все может быть выражено зауряднейшими
словами, но при условии, что сам он принадлежит, вместо того,
чтобы его знать, тому же самому секрету и отказывается в этом
мире от своей доли света. _ ²

Сущность ситуации жеста в том, что общение двоих происходит в двух
диапазонах и посредством двух разных восприятий (и действий).

• Диапазон первый Речь.

Я, ты говорю, а ты слушаешь, слышишь то, что я говорю, или наоборот.

• Диапазон второй

Я присутствую, есмь, а ты внимаешь моему присутствию. Мне ведомо мое
присутствие, я его сознаю, я знаю о нем, присутствие мое
сознательно. Я при этом внимаю твоему присутствию, а ты знаешь
об этом, сознаешься в своем присутствии, сознаешь его.

Но мыслимо и другое, прямо противоположное: присутствие другого
проблематично, или даже так: проблематично присутствие свое
собственное.

• Диапазоны разделены.

Это значит: как правило, мы не отвечаем речью на само присутствие
другого. Даже реплики типа: Как ты похорошела! Откуда ты такой
взялся? Ты неважно сегодня выглядишь. – редкость. К тому же
это реакция на качество присутствия, где качество забивает
присутствие как таковое. Ведь это реплики на то, как именно
человек осуществляет свое присутствие, но не на само его.
Еще реже встречаются реплики присутствием на речь другого:
скажем, замкнутость, отчуждение от речи, или же интерес к ней,
захватывающий все тело, саму осанку и дыхание.

• Есть ли какая-нибудь инстанция, озабоченная несмешением?

Где, кто, что она? Я озабочен ею. Вот образец, сугубо литературный,
срыва молчания, переходящего к речи, посвященной
присутствию. Речь различает собственно присутствие от присутствующей
(здесь это – женщина), речь постигает, что присутствие
отменяет время, само будучи им, но присутствие оказывается
недосягаемым, представая только как тайна и тупик:

«Я не могу больше переносить свою явленность рядом с вами.»… Лучше
всего было, не придавая ей значения, отвернуться… «Но вы же
ее видите (явленность), видите все время». – «Не вижу, и
только когда вы здесь.» – «Я здесь все время.» – «Когда вы
здесь, это уже совсем не время.» – «Если вы ее не видите, нужно
ее увидеть» – «Вы этого хотите?» – «Только этого я и хочу.
Хочу, чтобы вы вгляделись в нее раз и навсегда» – «Зачем же?»
– «Чтобы вы увидели, сколь она от меня отличается.» – «Но в
ней я увижу только вас.» _ ³

Все это, очевидно, лежит за пределами бытовой речи людей и возможно
только как литературный текст. Здесь есть сущностная
несовместимость с реальностью. Однако, эта неправда на самом деле –
высшая правда: то, что этот текст живописует, или
проблематизирует, около чего он кружится, как присутствие, как
напряжение невыносимого молчания и тягостных недоговорок –
известно всем. Известно, впрочем, знанием, сам статус которого в
свою очередь неизвестен. Персонажи, ведущие речи этого класса
не только умнее или чувствительнее нас с вами. Литературный
характер текста позволяет им соскользнуть в мистерию, в
театр. Соскальзывая в мистерию, они выскальзывают из такой
скользкой и неприятной штуки, как жизнь. Они думают, видят и
говорят то и про то, про что говорить не велено, думать
заказано, видеть не показано. Литературное слово снимает с них
заклятие жизни, перенимая это заклятие на себя.

• Коммуникация в этих двух диапазонах

в известной мере дополняет друг друга, но, прежде всего, имеет место
борьба за первенство. Не моя борьба с тобой, тебя со мною,
но соперничество, вытеснение и подавление присутствия как
такового как речью как таковой. Причем в первую очередь
подавляется не чужое, а как раз свое собственное присутствие. Лишь
провоцируя другого на ответную речь, мы попутно провоцируем
его и на подавление его собственного присутствия, то есть,
склоняем его к отсутствию. И как раз в этом соль
приведенного выше диалога. Моя речь, твоя речь не попытка сообщить
нечто существенное, не попытка даже высказать самого себя, но в
существенной мере спрятать себя, заслонившись словом,
выставив его вперед: копье и щит сразу. И наоборот: если другой
(другая) говорит что-то весьма серьезное (это речь, не
нацеленная на сокрытие присутствия, речь, которая не щит и не
копье, серьезность – качество относительно самой речи, скорее,
негативное), то, слушая ее, мы прикрываем глаза, смотрим в
пол: разгружаемся от бремени присутствия. Приходя, быть может,
к нему.

• Существенно, что речь подавляет присутствие

но не так, как активность подавляет пассивность (присутствие может
быть активным и даже агрессивным). В речи есть тонкая
негативность, негация, устранение реальности, забвение:

Было странно, что забвение могло так положиться на речь, а речь
вобрать забвение, словно между отклонением речи и отклонением
забвения имелась некая связь…

Что в каждой произносимой речи наперед говорит забвение, означает не
только, что каждое слово обречено быть забытым, но и что
забвение обретает в речи свой покой и поддерживает ее в
согласии с сокровенным. _ ⁴

Я бы сказал в связи с этим: в направлении присутствия нормальная
(нелитературная) речь просто слепа: она не видит присутствия.
Присутствие мы знаем (видим) только в театре, поэтому мы
знаем его только как сценическое присутствие, не наше
собственное. То есть, мы его не знаем. Мы даже не знаем про него: ведь
мы склонны считать его актерством.

Знает ли оно про нас?

Упомянутый плевок – признание чужого присутствия, возобновление
своего собственного присутствия, ограничение своего присутствия
квази-речью, разрядка присутствия.

Дело в том, что присутствию свойственно накапливать и удерживать
энергию общения, хранить ее, добирать ее. Речи – тратить
энергию, провоцировать на трату, способствовать растрате.
Чередование молчания и речи – это чередование поступления энергии и
энергетических трат. Плевок – это выпуск пара, открытие
предохранительного клапана. Поэтому такой плевок достаточно
регулярен.

В чем же невыносимость совместного безмолвного присутствия? Может
быть, в том, что рождается нечто вроде соприсутствия-при… Такое
соприсутствие-при… – это отказ от
самоприсутствия-при-другом: исчезает другой и в то же время исчезаешь ты как
ты-для-другого. Такой радикальный шаг внушает страх сам по себе. Но
что, кто стоит по ту сторону при..? Возможно, смерть.
Точнее: конечность человека. Не меня или тебя, но человека вообще.
И это слишком много.

Потенциальная энергия такого соприсутствия непомерно велика, она
невыносимо велика:

Мы напряженного молчания не выносим,
несовершенство душ обидно, наконец.

Плевок, сообразно этому очерчивает круг в мире, за пределами
которого все только отсутствует, или же присутствует в некой
нулевой энергии. Оно, то есть все – ни есть, ни нет. Только эта
его незначительность, безмолвный шелест его речи позволяет
избежать накопления энергии, избежать вместе с тем и самой
речи, уклониться от ее уклончивости, отвести в сторону ее копье,
не пользуясь ею и как щитом. Этот плевок – особого рода
честная бедность: отказ от выразительности, выражения, отказ от
Я, равно-душие перед лицом безразличного, безликого Оно.
Комбинация стоицизма и цинизма? – скорее так:

Он считал, что преисполнился терпения, на деле же лишь утратил
нетерпение. У него больше не было ни того, ни другого; у него
была лишь их нехватка, из которой, представлялось ему, он
сможет извлечь последнюю силу. В нетерпении, без нетерпения, ни
соглашаясь, ни отказываясь, покинутый, но не оставленный,
движущийся в неподвижности.

С какой меланхолией, но и с какой спокойной достоверностью
чувствовал он, что никогда больше не сможет сказать: «Я». _ ⁵

Двое, общающиеся только посредством плевков, не могут быть
субъектами радиопостановки. Для стороннего наблюдателя такое общение
чисто зрительно. Насколько эта зрительность театральна?
Кажется, это неподъемно ни театру, ни кино. Слишком жестоко!

Такая сцена, положим, что она сыграна блестяще двумя первоклассными
актерами, со стороны зрителя, зала, который по существу
действия устраняется, унижается (ими) до нуля, будет
восприниматься скорее как комедия. Однако, в таком парном соприсутствии
есть некий налет трагизма. Это соприсутствие нельзя увидеть
со стороны, потому что стороны нет.

Но нельзя ли как раз поэтому сказать, что подобная сцена есть
неосуществимый, но мыслимый предел театра, один из его пределов?

Екатеринбург 17 04 02

Дополнение 2005 г.

Присутствие как отдельная и независимая от речи величина давно
замечено .литературой. Присутствие, однако, понималось как
расширенная ситуация, но свернутая в позе, в жесте, в интонации
опять таки речи. По всей вероятности дискурс плеваний еще и не
был, так сказать, развернут. Литература заметила
выразительное почесывание русского мужика, его жестуальное мычание.
Она многообразно работала с молчанием как значимой
коммуникативной величиной. Я привожу ниже текст Б. Пастернака, где
описанное выше плевание заменено скучным выражением голоса.

Сейчас пастернаковский персонаж плюнул бы себе под ноги. Я даже
берусь утверждать, что и тогда, в Крыму постгражданской войны,
человек сплюнул себе, или скорее, собеседнице под ноги.
Плевок, во всяком случае более совершенное средство не-выражения:
неделимый жест тела, его смыслы свернуты, клубок, который
не размотаешь в нить.

Скука трех родов слышалась в его голосе. Это была скука существа,
привыкшего к жидкой грязи и очутившегося в сухой пыли. Это
была скука человека, сжившегося в заградительных и
реквизиционных отрядах с тем, что вопросы задает он, а отвечает,
сбиваясь и робея, такая вот барыня, и скучавшего от того, что
порядок образцового собеседования тут перевернут и нарушен. Это
была, наконец, и та напускная скучливость, которая придает
вид сущей обыкновенности чему-нибудь совершенно небывалому, и,
превосходно зная, каким неслыханным должен был казаться
барыне порядок последнего времени, он напускал на себя дурь,
точно о ее чувствах и не догадывался и отродясь ничем другим,
как диктатурой, и не дышал.

Пастернак выделяет в присутствии три уровня:

• Уровень существа вообще, как бы еще недочеловеческий. Уровень смены климатической зоны, смены свободы на клетку, моря на сушу. Уровень тела.
• Второй уровень – инверсия социальной ситуации встречи себя и дамы, инверсия способа их взаимного соприсутствия, относительно нормы.
• И третий уровень касается мира как ситуации: нынешний мир – это инверсия некого прошлого, настоящего мира, его нелегальная изнанка. Этой нелегальности придается легитимный вид.

Пастернак вмещает все это в голос, отделяя голос от речи. Он
описывает присутствие, разворачивая эту неделимость. И это
нормально для литературы, неизбежно для нее. Бланшо, который избежал
этой ловушки, предлагает нам текст, который литературой в
привычном смысле слова назвать уже нельзя. То что преследует
и что обретает Бланшо – немыслимая вне литературного
дискурса теология присутствия.

_________________________________________________________________

Примечания

1. К. Мамаев Письмо и речь, изд. УрО РАН, 2001, Екатеринбург
2. Морис Бланшо. Ожидание забвение. СПБ. Амфора. 2000
3. Там же
4. Там же
5. Там же