Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Глава 12

Купель с водой стояла посреди храма, по краям горели три свечи,
крест покоился на аналое рядом с бархатной книгой и коробочкой.
Старик в белой епитрахили, поручах и фелони ходил вокруг нас
с красивым золотым шаром на цепочке. Он раскачивал его,
обдавая нас сладким дымом. Белая фелонь напоминала о пасхальном
характере таинства: в древности нас крестили на Пасху. Нас
отвозили на остров Пасхи, и гигантские головы в каменных
шапках смотрели, как старики опускают рыдающих младенцев в
корыта с холодной водой. Идолы хранили надменное молчание. В
пустом небе кружили стаи молчаливых крестообразных птиц.
«Благословенно Царство Отца и Сына, и Святаго Духа ныне и присно,
и во веки веков». Эхо сильного старческого голоса отражалось
от великих каменных глыб, умножая смысл произнесенной фразы
в десятки раз. Самый большой храм на свете не имеет ни
стен, ни купола. Он открыт для очей Бога, потому что нам нечего
скрывать от Всевышнего. В холодное время года детей нельзя
опускать в воду на морозе. Каменные постройки и уютные
крестильни из гипсокартона спасают нас от лютой стужи, люди здесь
могут снять с себя тяжелые одежды. Нас разворачивают из
вороха пеленок и шерстяных шалей, чтобы мы могли чувствовать
себя свободнее. Мне нравится быть голым: так легче шевелиться,
всегда можно засунуть в рот палец или даже кулак и сосать
его с наслаждением. Катарина радуется жизни меньше, хотя я
знаю, что она плачет не от страха, а чтобы привлечь внимание.
Сейчас мы оба молчим, потому что у нас над головами висит
огромная люстра с мириадами светящихся сосулек. На потолке
нарисованы облака, сквозь которые за нами подсматривают боги.
Они не вызывают страха, потому что неподвижны, как
электрический свет. Когда в помещении много света, иконы становятся
ярче. Икона – это конфета, хотя я еще никогда их не пробовал. В
золотой фольге и червленом серебре. Ты разворачиваешь ее на
улице подальше от чужих глаз, на нее падает свет из
космоса. Из иконы на тебя смотрит мама. У нее не очень доброе лицо
(она устала), но ее глаза что-то обещают в будущей жизни.
Она невезуча, как все женщины, но она добрая, потому что это
главная черта ее характера. Я никогда бы не полюбил иконы, не
увидев в ней маминого лица. Она сделана из фотографии, но
из такой фотографии, которая смогла запечатлеть невидимое
лицо. Великие художники рисовали нашу маму, а думали о своей.
Они думали о своем, хозяйском, но если ангел витал над ними в
эту минуту, видели то же самое. Другой бог нарисован
искривленным, у него тоже выразительные глаза, как у мамы, но он
кажется мертвым или уснувшим. Он лежит на перекладине, и его
Отец смотрит на него сверху: Сын мертв, но кажется, что
вот-вот пошевелится. У него плохая, блеклая кожа и отсутствующий
вид, он помещен в церкви ближе всех к алтарю. Там стоят
главные, на них блестящие одежды и кресты с драгоценными
камнями, они дуют на воду. Сначала вода была основой жизни, но
ныне заражена злом. Старик с бородой может заговорить воду,
сделать ее животворной для нас с Катариной. Этого сделать
невозможно, потому что вокруг все поражены злом, но он очень
старается и много говорит. Мать держит меня на руках, отец взял
Катьку. По сторонам находятся наши восприемники: мой
крестный отец в мешковатом пиджаке, Катькина крестная в халате из
антикварной шторы. Странная компания топчется за спинами
родителей. Шесть человек, разбитые на пары, стараются держаться
подальше друг от друга. Они взялись на руки, сделали по два
шага вбок, чтобы не соприкасаться плечами. Многих из них я
уже видел. Появилась пара незнакомых лиц, но я чувствую, что
они мало отличаются от прежних. Мне здесь уже надоело. Нет
сил ждать. Обмакните кисть в елей и покрестите воду, мажьте
им наши плечи, грудь, уши, руки, ноги, лоб… Катарина,
замолчи, это не самое страшное из того, что предстоит пережить.
«Помазуется раб Божий Григорий елеем радования во имя Отца и
Сына, и Святаго Духа». «Помазуется раба Божья Екатерина елеем
радования…» Нас хотят распять во исцеление души и тела, во
услышание веры… Нас хотят распять, потому что руки Господни
сотворили нас, а ногам нашим ходить теперь по стопам веры
Его. Так положено.

Но нас хотят распять, убить, утопить. Повторить жизнь чужого
человека, назвавшего себя Царем. Катарина, кричи во всю глотку.
Слезы действуют даже на полицейских. Они должны знать, что я,
Григорий Отрепьев, тоже назвал себя царем и убит
заговорщиками. Они должны знать, что я – русский, я старец с грязной
бородой, обольститель императриц. Мне тесно в вашем фанерном
храме. И вода ваша наполнена злом, потому что вы крестите нас
в смерть. И лицо мое глядит на восток, когда сорокалетний
старик Джонатан опускает меня в металлическую лохань, и я хочу
нахлебаться этой заразной воды назло всем, потому что не
знаю первородного греха и не нуждаюсь в возрождении. Раб Божий
Григорий не свидетельствует своей веры и покаяния перед
Крещением. Раба Божья Екатерина безгрешна, как императрица,
возжелавшая страсти слуг своих и жеребцов. Мы исполнены Духа
Святаго еще из чрева матере своея, зовущейся Наташей и Елкой
одновременно. Крещаются рабы Божьи Григорий и Екатерина во
имя Отца на вашу погибель, ибо вы и есть фарисеи и книжники.
Аминь. И погружаясь второй раз, стараясь перевернуть мерзкое
корыто: и Сына. Аминь. И в третий раз, рыдая в отравленную
воду самыми чистыми слезами: и Святаго Духа. И аминь. И
холодно. Дайте нам белые рубахи – и радуйтесь, сколько хотите.
Никогда мы не были «ветхими человеками» и не отречемся от них.
И крест этот мы пронесем через всю жизнь, потому что
познали вас, и будем теперь сами по себе храмами Божьими. И чело,
и очи, и ноздри, и уста, и уши, и грудь, и руки, и ноги наши
помазаны святым миром: Печать Дара Духа Святаго. Аминь.
Водите хороводы. Джонатан, подними крест. Восприемники, крепче
сожмите свечи. Зверем я закричу, если хоть одна из них
погаснет. Закричим мы в два голоса, как лютые звери, если хоть
одна свеча в этом храме погаснет. Вот и волосы наши пострижены
и закатаны в воск. Вот и уничтожены наши волосы в огне. И
даны нам чужие имена: Исидор и Марионилла.